Помоги проекту - поделись книгой:
— Спросите, приходилось ли ему видеть туров? — перешли мы наконец к главной теме.
— Зачем такое спрашивать? — обиделся Эттеев. — Сам тебе скажу, каждый день их вижу...
Тут старик заговорил, видимо, он понимал русскую речь.
— Туров много здесь, говорит. Раньше еще больше было. Тогда они вместе с баранами ходили. Даже так было.
— Целый день сегодня искали, ни одного нет, — пожаловались мы.
— За перевал они ушли, дедушка говорит, к баксанцам. Там они сейчас...
— А белого тура дедушка видел?
Вот тут мы и услышали легенду о трехногом белом козленке, с которой и начался этот рассказ...
Послышался женский голос. Дедушка Итезов поднялся и, тяжело опираясь на палку, заковылял к дому. Мы сидели, ошеломленные его внезапным уходом.
— Теперь не скоро придет, — вздохнул Володя.
— Что ж там такое?!
— Э! Телевизор там. Слыхал, невестка сказала: фигурное катание...
3
Баксанское ущелье, куда, по словам Итезова, ушли туры, встретило нас холодом и дождем. Только возле Тырныауза в просветах между тучами глядели крупные звезды.
Старший охотовед Эльбрусокого района Дауд Азретович Ходжиев встретил нас так, будто мы давно договорились приехать к нему домой именно около двенадцати ночи. Дауд оказался могучим, под метр девяносто, мужчиной. Голова его была украшена густейшей шапкой смоляных кудрей. Он говорил мало, но глаза его словно рассказывали нам что-то очень хорошее, доброе, ласковое. Глаза смеялись, сочувствовали, умели, кажется, даже слушать.
Когда мы сели за стол, Дауд сказал: «Пусть аллах не даст нам больших трудностей, чем ходить в гости друг к другу. Вот ваш дом!»
И впервые за эти дни во мне возникла ощущение удачи. Как в детстве, перед днем рождения, когда знаешь, что завтра праздник...
Рано утром, уложив в машину рюкзаки с провизией, штормовки, бинокли, карабин Дауда, спальные мешки, мы трогаемся. На окраине Тырныауза к нам забирается еще один человек — в штормовке и с карабином через плечо.
— Зейтун Будаев, егерь, — представляет его Дауд.
Зейтун — широкоплечий, коренастый, как штангист-средневес, и в то же время удивительно гибкий, с точными кошачьими движениями канатоходца.
— В Тютю-су едем, в мое ущелье, — говорит Зейтун.
— А туры там есть? — спрашиваю на всякий случай, потому что чувствую: сегодня такой день, что их просто не может не быть.
— Туров много. Во-о-от такие рога, — говорит Зейтун, разводя руки.
Продираясь сквозь заросли ольхи, лещины, облепихи, машина подъезжает к речке Тютю-су (Облепиховая река). Дальше только пешком. Большую часть поклажи нагрузил на себя могучий Зейтун, мы почти налегке, и все же... Трудно ходить в горах.
— Сколько километров? — спрашиваю я как бы из любопытства.
Зейтун неопределенно пожимает плечами.
— Километры не считаю, поляны считаю. Первая поляна, вторая, третья... Потом хижина.
Тропа прорезает буйный горный лес, идем как в зеленом туннеле. Но кое-где лесные стены раздвигаются, и тогда Дауд и Зейтун останавливаются, вынимают из чехлов бинокли. Наверное, это их, привычные наблюдательные пункты.
Противоположный склон ущелья понизу, у реки, укрыт кудрявой зеленью леса. Выше поднимаются бледно-зеленые, словно апрельские, березняки с темными вкраплениями сосен, еще выше, — пепельно-серые нераспустившиеся мартовские березки. Сюда, на высоту трех тысяч метров, в июне только-только пришла весна. Над березняками — линялая холстина прошлогодней травы, еще выше — лишайники, мхи, голый камень, а там и вечный снег. Нам предстоит пройти весь этот путь, туры живут у кромки снегов.
— Вот и солонцы, — говорит Зейтун. — Туры спускаются сюда по той лощине. Каждый год мы кладем новые куски соли...
Соль лежала прямо на скалах, рядом с дорогой. Не без труда мы забрались к тропам, пробитым турьими копытами.
— Сейчас тут были, — сказал Дауд, снимая с ветки клок розовой шерсти. Туриная шерсть была легкой и тонкой...
До хижины мы добрались лишь на склоне дня. Пока натаскали дров для костра, солнце спряталось за гребень, и сразу стало холодно. Поужинав с нами, Дауд отправился в обратный путь. В городе его ждали дела. Пообещал вернуться завтра. Так мы остались втроем у костра.
Стены ущелья потемнели и сдвинулись. Небо обсыпали мелкие, колючие звезды. Зато удивительным фосфорным огнем налилась снежная громада пика Тютю-Баши. Костер наш, еще недавно бледный и немощный, набрал золотую горячую силу, и сразу зафыркал, звеня крышкой, черный от копоти чайник. Чай был заварен побегами дикой смородины...
— Вот мне двадцать пять лет, да? — заговорил Зейтун. — Когда в школе учился, не знал, кем стать. В армии служил, потом на шахте работал, на стройке, везде чего-то не хватало. Везде, понимаешь, тоска мне, и не знаю от чего. Бояться стал. Что ж, думаю, ни к какому делу не годен? Дауд Азретович взял меня егерем. И сразу я понял, чего не хватало. Простора этого. Костра. Туров. Орлов. Гор этих. Без гор я как больной...
— Браконьеры сюда заходят? — спросил Монин.
— Как же. Город рядом. Но теперь редко ходят. В это лето вообще ни одного не было.
— Трудно найти здесь человека...
— Найду. Если выстрел услышу, обязательно найду, — ответил Зейтун без тени хвастовства. — Для вора эти. горы чужие, он всего боится, а для меня как дом. Я в горах не пропаду. Там вон, на гребне Чалмаз-Баши, три раза ночевал. В метель, без спального мешка, а вот живой.
Тогда я увидел тура-одинца. Огромного. Такого никогда не видел! Наверное, очень старый был, раз ушел из стада. Очень хотелось мне рога рассмотреть. Стал подбираться. Он осторожный, как белый тур. Уходит все выше и выше. Ну и я за ним. А скалы крутые, и снега очень много. Вдруг слышу удары. Будто камни сталкиваются. В горах только две страшные вещи: лавина и камнепад. Даже один камень сверху летит, прыгает, и то не знаешь куда деваться. Постоял. Вроде тихо. Потом опять — тах-х-х! Эхо даже. Прошел еще и вижу — два тура-рогача бегут вверх. Один вроде убегает, другой догоняет. Вдруг тот, что впереди, оборачивается, встает на дыбы и рогами по рогам — тах! Потом снова один начинает убегать, и снова верхний бьет нижнего рогами. И знаете, где бьются? На такой крутизне, что просто удержаться нельзя! Это осенью было. В первый раз я видел гон туров.
Они уходили все выше, и я за ними. Незаметно на гребне оказался. Вдруг, знаете, как осенью в горах, ветер, снег — ничего не видать. Метель. Забрался под скалу. «Что делать?» — думаю. Вниз не спуститься и оставаться нельзя, замерзну... Только чувствую, от земли как будто тепло идет. Руками пощупал — мягкая, как пашня. Сунул под голову рюкзак, накрылся телогрейкой и заснул. Не скажу, что было тепло. Но ведь не замерз! Утром метель кончилась, я осмотрелся и понял, что ночевал на турьей лежке. Тут под скалой все было выстлано слоем навоза. Вот откуда тепло...
Мы поднялись с первым светом. Мир вокруг нас был седым от росы, продрогшим до костей. На костре уже кипел чайник. Рядом на газете лежал крупно нарезанный хлеб, вареное мясо, редиска. Сам Зейтун, привалившись к камню, смотрел в бинокль. Он кивнул нам и буднично сказал: «Вон они, целое стадо».
Просто удивительно, до чего туры были непохожи на то, что я ожидал увидеть! По освещенному солнцем склону лениво бродило около двадцати розовых коз. Я разглядел рядом с ними и козлят. У меня было такое чувство, словно меня обокрали. Морочили, томили и наконец подсунули какую-то жалкую подделку.
— У них даже рогов нет! — возмутился я. — Это не туры! Козы какие-то комолые.
— Козы, козы, — согласился Зейтун. — Теперь туда смотри.
Я долго искал скалу, на которую показывал Зейтун, и вдруг наткнулся...
На плоской вершине скалы, как на постаменте, картинно лежал тур. Рога его были так велики и тяжелы, что, казалось, они оттягивают назад его гордую голову с мефистофельской бородкой. Рядом с этим наследным принцем гор домашние козлы показались бы плебеями, надутыми выскочками.
— Ай, Тулайбаш! Ай, Круторогий! — восхищался Зейтун. — Не меньше трехсот килограммов весит, одни рога килограммов двадцать... Восемнадцать лет ему, не меньше.
Тут я увидел, что Тулайбаш не один. Вокруг скалы лежали и бродили другие туры, среди которых было немало великолепных рогачей.
Я стал считать, дошел до тридцати, сбился, начал снова.
— Пятьдесят, — сказал Зейтун. — Все утро считаю их.
И вдруг... Я не поверил своим глазам! Чуть выше скалы, между камнями, белело пятно! Я зажмурился. Взглянул снова, пятно не пропало. Мне показалось, что оно двинулось...
— Зейтун! — сказал я почему-то шепотом. — Глянь-ка повыше, между камнями...
Зейтун как-то странно глянул на меня и уставился в бинокль. «А что там?» — спросил он наконец.
— Женя, ну ты хоть видел? — взмолился я.
— Вот подойти бы на полкилометра, — сказал Монин голосом отпетого браконьера, — я бы его точно снял. Какой кадр лежит!
— Трудно подойти, — отозвался Зейтун. — Вон до того лесочка можно, а дальше прятаться негде.
— Пошли, — скомандовал фотокорреспондент, навинчивая на камеру чуть не метровую трубу телеобъектива.
Лесок, отлично видимый в восьмикратный бинокль, оказался очень далеким. И вообще, совершенно непонятно, как он вырос тут, у границы снегов, где не растет даже карликовая ива. Лес состоял из низеньких, невероятно изогнутых и, по-видимому, очень старых сосен. Росли они прямо на осыпи, на громоздящихся камнях, покрытых мягким ковром мхов, подушками стелющегося можжевельника. Раздвигая свисающие с сучьев зеленые бороды лишайников, мы подошли к краю леса и снова взялись за бинокли.
— Далеко, — сказал Женя.
Белого пятна между камнями не было. «Неужели почудилось, — думал я, — если это снег, он бы и сейчас там лежал...»
— Вот что. Ветер на нас, — сказал Зейтун. — Пойдем сколько сможем, хорошо бы до тех камней.
До камней мы дошли. Тут Зейтун лег и дал нам знак приготовиться. Женя выставил из-за камня черный ствол фоторужья. Он успел щелкнуть два или три раза, когда раздались странные звуки. Словно кто-то протяжно дунул в свирель, рассеянно пробежав пальцами по клапанам...
При первых же звуках туры замерли, как бы растворившись среди желтых скал. Тулайбаш вскочил, точно подброшенный пружиной. Казалось, он звенел от напряжения и тревоги.
Свирели запели громче.
— Все, — громко сказал Зейтун, — улары!
Раздался резкий свист, и туры розовым облаком снялись со скал. Снялись, как стая больших птиц. Прыжки их казались медленными, как взмахи крыльев.
И опять мне почудилось, будто между скал мелькнуло что-то белое...
— Кто свистел?
Зейтун рассмеялся.
— Он свистел, Тулайбаш, такой у них знак тревоги.
— А эти... свирели?
— Улары. Горные индейки. Они всегда тут, рядом с турами. Улары — глаза и уши туров, попробуй подберись. — Зейтун оживился. — Ну, видали, как бегут! Как птицы, точно? Знаете, почему им легко бегать? У них копыто по краю твердое, костяное, а снизу мягкое, как у собаки.
Мы подошли к скале, на которой еще недавно лежал Тулайбаш. За скалой начинался глубокий каньон. На снегу были хорошо видны следы ушедшего стада.
— Осторожно, — строго сказал Зейтун, когда мы вышли на снежник, — поскользнешься, пойдешь вниз без остановки.
Я оглянулся и увидел, на какой высоте мы очутились. Прямо под нами, нависая, поднималась громада Тютю-Баши. На двух ее вершинах сияли на солнце снежные флаги. У самого подножия Тютю-Баши начиналась тонкая нитка реки.
Снег был твердым и сыпучим, блестящая ледяная крупа. Турья тропа вела к леднику.
— Там, где туры ходят, человек тоже пройдет, — рассудил Зейтун. — Это, когда они бегут, могут по любой скале забраться, а так, когда спокойно, самый безопасный путь выбирают...
Тропа была такая, что на ней не всегда умещались подошвы ботинок. К тому же было много прошлогодней, скользкой, как мыло, травы, за которую я помимо воли хватался, хотя и знал, что этого делать не следует, трава — ненадежна. На камнях росли камнеломки, похожие на маленькие моховые кочки, покрытые мельчайшими желтыми цветами; мохнатая, как ночные бабочки, сон-трава и горечавка, что синее горного неба в зените. С какой-то последней жалостью вглядывался я в эти былинки, прилепившиеся к камням, и мне казалось, что запоминаю их на всю жизнь. Но опасные места кончались, и я забывал страх и жалость к этим бесприютным растениям...
Туры шли впереди нас. Это было видно по следам и клочкам шерсти. И вдруг мы увидели их почти на самой вершине гребня. Они стояли на фоне неба и, склонна рогатые головы, наблюдали за нами. С гудением, прыгая от стены к стене, пролетел камень. За ним второй.
— Старики говорят, что туры всегда пускают камни на охотников. Поднимутся выше и пускают, — сказал Зейтун.
— Сейчас перейдут гребень — и нет туров...
— Пусть уходят, — отозвался Зейтун спокойно, — каши останутся. Это другое стадо.
Мы шли час или два, а может, и больше, и я постепенно утратил чувство времени. Мы перебрались через несколько каньонов и снежников, но туров нигде не было. Только черные альпийские галки мельтешили над склонами. Их резкие крики были сродни звуку, что издают два камня, если их стукнуть друг о друга. Чуть выше нас изредка дули в свои свирели невидимые улары; то появляясь, то исчезая за скалами, кружила очень большая светло-коричневая птица, которую Зейтун называл орлом, а Монин — грифом. Казалось, что все живое вокруг знало о нашем приближении. Видимо, я здорово устал, потому что наша затянувшаяся погоня показалась мне бессмысленной.
Но вдруг Зейтун прилег за камень и показал: осторожно!
Великолепная панорама открывалась отсюда. Гребень резко уходил вправо, открывая всю вершину Тютю-Баши и ледник с бутылочно-зелеными стенами ледопада. Впереди и чуть ниже нас лежал небольшой каньон, на дне которого белел язык снежника, и островком торчала группа скал. На скалах, настороженно оглядываясь, столпилось стадо. Наверное, Тулайбаш все еще не решил, как двигаться дальше. Перейти ли снежник и уходить в Адыр-су или вернуться назад, так как преследователи уже давно не показывались.
Щелкнул затвор фотоаппарата, и Тулайбаш, точно подстегнутый выстрелом, прыгнул в снег.
— Теперь ушли! — сказал Зейтун.
Я увидел сразу все стадо, но белого тура там не было. И мне стало скучно.
— Может, дойдем до тех скал? — попросил Монин.
— Зачем? — спросил я почти враждебно. — Следы посмотреть? Так мы целый день по ним ходим. Надо возвращаться...
— Тут же совсем рядом, — настаивал мой товарищ. — Дойдем — и сразу домой.
Проваливаясь по пояс в сыпучем снегу, мы перебрались на скалы. Здесь было много следов, шерсти, помета туров. Как видно, они не раз навещали это место.
— Смотрите, здесь даже трава растет! — несколько преувеличенно обрадовался Монин. — А знаете, давайте здесь пообедаем!
Мы снова разложили мясо, редиску, хлеб и принялись за еду. Пригревало солнышко, гудели натруженные ноги, и никуда не хотелось спешить...
— Жил в Баклане один человек, — заговорил Зейтуи. — Боташ-Мараучу его звали. Мараучу — по-нашему, охотник. Этот Боташ ходил по горам, как тур. Обычно князья нанимали его снабжать мясом косцов, что работали на дальних лугах. Долгое время все было хорошо, но однажды удача ушла от Боташа. Будто кто-то прогнал туров с его пути. Стыдно было такому человеку нести пустой артмак — сумку. Он набивал его красными ягодами шиповника и приносил в кош. Косари сердились и называли Боташа шиповным охотником.
Однажды Боташ вышел в горы, как обычно, затемно. Ходил до половины дня. Нет удачи. От этой тоски лег он на камни и уснул. И вот снится ему, будто кто-то поет:
Поделиться книгой: