Помоги проекту - поделись книгой:
Бестран сдержал слово. Уже на следующий вечер на столе у Стефенсона появилась пачка копий секретных дипломатических телеграмм. День ото дня поток информации, поступавшей от «капитана», рос. Надобность в дорогостоящем Мюзе отпала. Больше того, будучи руководителем тайного посольского гестапо, которое вело наблюдение за всеми служащими, он представлял угрозу для нового агента. Стефенсон решает положить конец карьере бывшего официанта, а заодно укрепить доверие к себе со стороны ФБР и лично Рузвельта. Он составляет снабженный стенографическими записями компрометирующих бесед и фотографиями доклад о подрывной деятельности Мюзы и через советника Белого дома передает его президенту с просьбой разрешить его опубликование в прессе. Вдоволь посмеявшись над провалом бездарного шпиона, Рузвельт сделал на докладе пометку: «Наиболее увлекательное чтиво, какого давно уже не приходилось читать».
31 августа 1941 года газета «Нью-Йорк геральд трибюн» вышла с огромным аншлагом через всю первую полосу:
ПОСОЛЬСТВО ВИШИ В США РАЗОБЛАЧЕНО КАК ГНЕЗДО НАЦИСТСКИХ ШПИОНОВ.
Далее следовало пять колонок убористого текста с фамилиями и адресами нацистских шпионов.
Так закончилась очередная «постельная операция», возводимая чуть ли не в ранг «величайших побед» английской «Интеллидженс сервис». Как заявила после войны корреспонденту журнала «Штерн» сама Цинтия — Ами Элизабет Торп, все было очень просто: «...В меня влюблялись. В обмен за любовь эти люди снабжали меня информацией». Кстати, одна любопытная деталь, которую Стефенсон, конечно же, постарался скрыть от своих американских друзей. Чтобы англичане имели возможность остаться в стороне от неизбежного скандала в случае провала, по специальному указанию шефа БЦКБ Цинтия выдавала себя за тайного агента... Соединенных Штатов, которые в тот период поддерживали дипломатические отношения и с Италией, и с правительством Виши.
Разведчик-идеалист
«Несмотря на утверждения о том, что американская разведка возлагает на Ратленда вину за Пёрл-Харбор, ничто не могло быть дальше от истины».
Таково мнение видного английского разведчика полковника Хинчли о другом агенте Британского центра координации безопасности, чья судьба по милости его шефа Стефенсона сложилась поистине трагично. Майор авиации Фредерик Дж. Ратленд умер, окруженный презрением своих соотечественников, подозревавших в нем японского шпиона...
Биография его не типична для сотрудника «Сикрет интеллидженс сервис». Из простых матросов к 1913 году он дослужился до офицерского чина, а вскоре стал одним из энтузиастов-пионеров морской авиации. Три года спустя Ратленд сыграл немаловажную роль в Ютландском сражении. В шторм, на допотопном самолете он сумел разыскать в море германские корабли и сообщил об их приближении британскому командованию. Грудь летчика украсил орден «За отличную службу», за которым последовали и другие награды. И вдруг в двадцатые годы Ратленд, будучи уже командиром эскадрильи, бросает военную службу, а с нею и открывавшуюся впереди блистательную карьеру. Вместо этого он отправляется в Японию, где довольствуется скромным постом технического консультанта при компании «Мицубиси», выполнявшей заказы для японского флота.
Решающую роль в судьбе Ратленда сыграли два фактора. Во-первых, то, что в этот период он был уникальным специалистом, в равной мере знал флот и только что нарождавшуюся морскую авиацию. Между тем британское адмиралтейство было весьма озабочено тем, выполнит ли кайгунсё (1 Кайгунсё — министерство военно-морского флота Японии.) Вашингтонские соглашения в отношении авианосцев. А во-вторых, то, что сам Ратленд был идеалистом до мозга костей. Нужно ли говорить, что «Интеллидженс сервис» не составило особого труда воспользоваться этим. Одураченный мифом о беззаветном служении родине, бывший летчик не только беспрекословно отправился буквально на край света, но и провел там в труднейших даже для опытного профессионала-разведчика условиях постоянной полицейской слежки целых пять лет, наблюдая по заданию английской разведки за созданием японской морской авиации.
Возвращение в Англию не принесло Ратленду ни почестей, ни славы: разведчика-идеалиста, хотя и успешно выполнившего порученную работу, за ненадобностью просто-напросто сдали в архив. И лишь в 1937 году, когда японский милитаризм, начавший развертывать свою агрессию в Китае, превратился в реальную угрозу колониальным владениям Великобритании на Дальнем Востоке, бывшего аса вновь привлекают к сотрудничеству с «Интеллидженс сервис». На сей раз ему предстояло действовать в Соединенных Штатах. На их тихоокеанском побережье проживало много «сынов Страны восходящего солнца», среди которых насчитывалось немало тайных агентов японской военной и морской разведки. Именно на последних и должен был выйти Ратленд. Причем не просто выявить их, а завязать контакты, добиться абсолютного доверия, проникнуть в их сокровенные планы. От Ратленда ждали ответов на такие важные вопросы, как, например, прогнозы наиболее вероятных действий императорского флота на Тихом океане в случае войны или характер возможного использования японской авиации на этом театре.
Конечно, было бы наивным ожидать, что японцы раскроют свои военные тайны пусть даже сверхдоверенному и надежному агенту. Поэтому в Лондоне прибегли к сложной комбинации...
Ратленду отводилась роль английского авиационного эксперта, работающего над секретными проектами для американского флота, которого денежные затруднения якобы заставили предложить свои услуги японцам. Чтобы отвести любые подозрения с их стороны, он должен был передать подлинную информацию, почерпнутую из американских технических журналов, соответствующим образом препарируя ее и преподнося как военные секреты. Затем Ратленду следовало стать тайным агентом морской разведки США, уведомить о своей вербовке японцев и слезно умолять помочь специально сфабрикованными материалами, которыми он будет кормить простаков янки.
Руководство «Интеллидженс сервис» считало такую комбинацию вполне правдоподобной. Ведь жажда денег плюс моральная нечистоплотность настолько характерны для шпионов, что превращение бывшего английского летчика в агента-двойника не могло быть расценено японцами как нечто из ряда вон выходящее.
Разведывательные данные, к которым Ратленд таким путем получал доступ, представляли огромную ценность для Лондона, ибо анализ даже заведомо сфабрикованных противником сведений позволял приподнять завесу над его действительными секретами. С другой стороны, информация о целях японского шпионажа в США могла оказаться своего рода ключом к разгадке стратегической ориентации японского командования. Ратленду же, помимо всего прочего, было поручено создать и собственную агентурную сеть из числа моряков и дельцов, часто посещавших Японию. На худой конец он всегда мог сослаться на задание американцев. Короче говоря, как и в деле Цинтии, британская секретная служба приняла все меры предосторожности, чтобы гарантировать себя от любых неприятных последствий в случае его провала.
...В Лос-Анджелесе, где обосновался Ратленд, ему довольно быстро удалось завязать кучу знакомств в местных прояпонских кругах, а затем и среди японцев. Впрочем, здесь не было ничего удивительного: человек, который столько лет провел в Японии, вполне понятно, мог сохранить к ней симпатии и к тому же хотел освежить знание языка. Среди нового окружения нашлись и интересовавшие Ратленда лица. Что же касается «денежных затруднений», то их причины были налицо: отдельный особняк с садом и плавательным бассейном, который англичанин приобрел в одном из самых фешенебельных районов Лос-Анджелеса — Биверли-Хилс; дети, учившиеся в лучших закрытых пансионах; нередкие кутежи в дорогих ресторанах...
К моменту создания Британского центра координации безопасности Ратленд развил бурную деятельность в качестве агента-двойника японской и американской морских разведок. Причем через некоего д-ра Динсея посланец «Интеллидженс сервис» поддерживал контакт непосредственно с крупным американским разведчиком капитаном 1-го ранга Захариасом, занимавшим в то время пост начальника военно-морского округа Сан-Диего, конечно, скрывая от него свою подлинную миссию в США. Одновременно он исправно поставлял Лондону ценнейшие сведения о японских замыслах и планах на Тихом океане.
С прибытием в Штаты Стефенсона Фредерик Ратленд был передан в его оперативное подчинение. Связь эта была так тщательно законспирирована, а разведчик вел свою трудную игру настолько умело, что даже собственные агенты БЦКБ в Лос-Анджелесе, осуществлявшие контрразведывательные функции, доносили о «подозрительном англичанине, который поддерживает сомнительные знакомства и живет явно не по средствам».
И вот этот-то «сомнительный англичанин» в течение двух лет до начала войны с Японией настойчиво предупреждал «Интеллидженс сервис» о неминуемом нападении японцев на английские военно-морские базы на Дальнем Востоке. В своих донесениях он подчеркивал, что они будут прежде всего стремиться вывести из строя линкоры и крейсеры с помощью массированных ударов авиации.
У Ратленда просто не укладывалось в голове, как можно быть настолько слепым, чтобы не понимать очевидного. Однако ни Стефенсон, ни Лондон не обращали внимания на его предупреждения. Напротив, британское адмиралтейство направило только что отремонтированный в Штатах линкор «Рипалс» в Сингапур, где уже находился линкор «Принс оф Уэлс», но где не было надежного авиационного прикрытия.
Отчаявшись убедить Стефенсона, а через него и руководство «Интеллидженс сервис» в реальности угрозы, нависшей над английским флотом, и чувствуя приближение рокового дня, Ратленд решается на крайнюю меру. В конце ноября 1941 года он вылетает в Монреаль, где всеми правдами и неправдами устраивается на перегоняемый в Англию бомбардировщик. В первых числах декабря уже в Лондоне он добивается аудиенции на высшем уровне и... сталкивается с вежливым пренебрежением. Ему было заявлено буквально следующее: «Вы не можете сообщить нам ничего нового, чего бы мы не знали. Всего хорошего».
В 7 часов 30 минут 7 декабря 1941 года японское ударное соединение в составе двух линкоров, трех крейсеров, девяти эсминцев и шести авианосцев, имевших на борту 360 самолетов, подошло к американской базе Пёрл-Харбор. Через два часа в результате массированного налета японских бомбардировщиков четыре американских линкора пошли на дно, а четыре были надолго выведены из строя. Одновременно японские сухопутные войска высадились в Малайе и начали быстро продвигаться к Сингапуру. Ввиду отсутствия указаний из Лондона командующий британским Дальневосточным флотом адмирал Том Филлипс решил действовать на свой страх и риск. 8 декабря в 17.30 оба линкора — «Рипалс» и «Принс оф Уэлс», а также миноносцы, именовавшиеся в целях секретности «отряд «Z», вышли из Сингапура и взяли курс на север с целью отражения десанта.
Однако прежде, чем корабли подошли к району боевых действий, они были перехвачены 1-й японской воздушной эскадрой. Пока бомбардировщики сбрасывали на корабли свои бомбы, торпедоносцы атаковали с небольшой высоты. Первое попадание получил «Рипалс». Оно уничтожило катапульту для запуска самолета-наблюдателя. Почти одновременно на палубе разорвались еще три бомбы, и тотчас к небу взметнулись облака черного дыма. В тот самый момент, когда на «Рипалсе» раздался сигнал «Пожар на борту!», три торпеды попали в «Принс оф Уэлс». Было разбито рулевое управление и оба левых гребных винта, а в борту зияла огромная пробоина. В течение нескольких секунд грозный линкор превратился в груду металла.
Следующая торпедная атака была предпринята против «Рипалса». Корабль попытался идти зигзагообразно, но был слишком велик, чтобы быстро уклоняться от атакующих самолетов, которые летели звеньями по три торпедоносца в каждом. Взрывы сотрясали корабль. Несколько из них раздалось на корме. Корабль медленно лег на борт. Второй линкор, «Принс оф Уэлс», продержался на поверхности еще несколько минут. Затем в его артиллерийских погребах один за другим прогрохотали два взрыва, и немного погодя линкор тоже исчез под водой. Как и предсказывал Ратленд, японская авиация одержала верх. Потеря же двух линкоров, составлявших основную ударную силу Англии в этом районе, решила судьбу и самой военно-морской базы в Сингапуре. Всего через два месяца, подобно переспевшему плоду, она пала к ногам «сынов Страны восходящего солнца».
Как же оценило руководство английской разведки прозорливость своего агента? Может быть, вознаградило Ратленда или хотя бы наказало виновных в преступной близорукости? Ведь кто-то же должен был отвечать за все происшедшее!
Этим козлом отпущения оказался... бывший майор авиации, кавалер нескольких орденов, негласный сотрудник британской секретной службы Фредерик Дж. Ратленд. 18 декабря 1941 года он был арестован на основании статьи 18в постановлений военного времени по подозрению в шпионаже в пользу японцев. Нет, его не судили. На процессе он мог раскрыть истинное положение дел, то есть крупнейший просчет английской разведки, чего ее начальники не могли себе позволить даже в закрытом военном трибунале.
Бывшего летчика и теперь уже бывшего разведчика просто отправили в лагерь «для подозрительных лиц» на острове Мэн, куда в тот период стараниями MI 5 — британской контрразведка — было заключено несколько тысяч человек. Трудно сказать, о чем думал Ратленд, с тоской всматриваясь в даль, где лежала так несправедливо обошедшаяся с ним, но все же любимая Англия. Известно одно: даже на пятачке, окруженном колючей проволокой, он остался идеалистом. В конце концов, секретная служба — это секретная служба. И Ратленд хранил ее секреты. Поскольку Ратленд не хотел, чтобы кто-нибудь из близких страдал из-за не смытого с него несправедливого позора, особенно оставшиеся в Штатах жена и младшие дети, после освобождения из лагеря в сентябре 1943 года он уехал на глухую ферму в Карнарвоншире. Спустя шесть лет, 29 января 1949 года, его старший сын — врач, практиковавший в Лондоне, получил письмо. Отец просил срочно приехать к нему на ферму, чтобы он мог рассказать все, что накопилось на душе. Ратленд даже подробно описал, по какой тропинке лучше идти от ближайшей деревни. Но этой встрече так и не суждено было состояться. В ночь на 29 января Фредерик Ратленд, как было записано в протоколе, «покончил жизнь самоубийством», отравившись газом в номере третьеразрядной гостиницы... в Лондоне! Причем, явно действуя по указанию сверху, полиция не стала доискиваться до причин загадочного «самоубийства» бывшего негласного сотрудника «Интеллидженс сервис».
В чем же причина поразительной близорукости английской разведки, которая столь дорого обошлась британскому флоту?
Официальная историография склонна объяснять ее некомпетентностью сотрудников созданного в 1940 году управления специальных операций, ведавшего всей заграничной агентурой, и разведывательного управления ВМС, куда поступали донесения Ратленда. «Целое поколение офицеров имело весьма смутное представление о стратегических функциях разведки», — сетует, например, английский разведчик Маклахлан. Что ж, действительно, в обоих органах с началом второй мировой войны появилось много недавних коммерсантов, журналистов, университетских профессоров, которые знали о работе разведки лишь по романам. Бывший биржевой маклер Ян Флеминг стал личным помощником начальника разведуправления; анализом радиоперехвата занимался морской биолог, специалист по споровым растениям; адвокат Уинн был назначен на должность начальника поста слежения за подводными лодками, а коммерсант Тодд, специалист по Египту, стал начальником отдела Скандинавских стран.
Однако во главе разведывательных органов Великобритании в этот период стояли люди, которых отнюдь не назовешь дилетантами. Военно-морскую разведку возглавлял капитан 1-го ранга Джон Годфри, до этого командовавший линкором «Рипалс». Управление специальных операций находилось в ведении опытного разведчика генерал-майора Габбинза. Наконец, как уже говорилось, и начальник БЦКБ Стефенсон не первый год занимался тайными операциями.
Нет, причина стратегического просчета «Интеллидженс сервис» крылась отнюдь не в профессиональной неподготовленности ее отдельных сотрудников-исполнителей. Ее следует искать на куда более высоком уровне. А именно — в тогдашнем первом морском лорде адмиралтейства, а затем премьер-министре Черчилле. Он считал, что само присутствие линкоров «Рипалс» и «Принс оф Уэлс» в Сингапуре служит гарантией от нападения японцев. С другой стороны, по свидетельству очевидцев, в начале войны Черчилль стремился получать не столько разведывательную информацию, отражающую истинное положение вещей, сколько «информацию для оглашения и завоевания таким образом популярности...». «Он считал себя имеющим право на особый, только ему присущий подход к английскому народу; он не боялся... исказить правду или преподнести что-нибудь в розовом свете», — признает Маклахлан. Зная же стратегические установки Черчилля, руководство британской разведки просто не считало нужным делать упор на донесениях Ратленда, которые шли вразрез с ними. Итогом этого и явилась трагедия Сингапура.
Утром 9 декабря 1941 года Уинстон Черчилль был разбужен звонком особого телефона, стоявшего рядом с кроватью на ночном столико. Прерывающимся от волнения голосом первый лорд адмиралтейства Александер произнес: «Господин премьер-министр, должен сообщить вам, что «Принс оф Уэлс» и «Рипалс» потоплены японцами. Адмирал Филлипс погиб».
Черчилль сразу же понял, что Малайя и Сингапур потеряны для Великобритании: после разгрома отряда «Z» ни в Индийском, ни в Тихом океане больше не оставалось крупных сил британских ВМС. Не улучшила его настроение и утренняя сводка с европейского театра военных действий. В то самое время, когда на Дальнем Востоке был уничтожен отряд «Z», советские армии громили немецкие войска под Москвой. Скрепя сердце британский премьер использовал этот факт для того, чтобы затушевать собственные неудачи и отвлечь внимание соотечественников от поражений английских вооруженных сил. Выступив 11 декабря в палате общин, Черчилль сделал упор именно на успехах Красной Армии и лишь мимоходом коснулся «временных неудач» Великобритании на Дальнем Востоке. Политическое лавирование ради спасения собственной карьеры оставалось для него превыше всего.
В лес... за камнем
Геологическая партия расположилась возле уральского поселка Нейво-Шайтанский, на берегу извилистой реки. За поселком тянулся сосновый лес, на заре почти голубой. Воздух был такой, что его можно было бы продавать в аптеке вместо кислорода. «Хорошо бы денек-другой понежиться в этом райском уголке», — подумал я. Но судьба распорядилась иначе. Едва я успел познакомиться с геологами, они сообщили мне, что в Мурзинке, километрах в двадцати отсюда, живет Иван Иванович Зверев, старейший уральский горщик, последний из династии Зверевых-рудознатцев, и что он собирается в десятидневный поход в лес, за камнями. Я решил повидаться с ним. Геологи никуда не уйдут: они тут окопались надолго.
Дом старого горщика стоял за рекой. Бревенчатая приземистая изба, отгороженная от улицы палисадником. Калитку открыл хмурый старик с бородой пасечника, высокий и худощавый.
— Здесь живет Зверев? — спросил я поспешно, будто старик мог исчезнуть.
— Здесь, — ответил бородач. — Это я.
Двор был похож на каменоломню. Камни лежали на земле, в ящиках, на столах, под столами...
— Камней-то сколько! — вырвалось у меня.
— Это сопутствующие, — хмуро пояснил хозяин.
«Зачем ему все это? — подумал я. — Другое дело — самоцветы». Но спросить не решился.
— Могли меня и не застать, — сказал Зверев. — Хотел еще утром уехать, да лошадь пожалел. Снимемся под вечер, когда жара немного спадет.
Хозяин выложил передо мной горсть цветных камней. Аметисты, морионы, топазы, горные хрустали, гранаты, бериллы, аквамарины... Красные, синие, голубые, черные, белые, фиолетовые... Много самоцветов он отдал местному музею, который сам же и создал. Теперь Зверев — председатель совета этого музея.
«А что, если и мне поехать с ним в лес? — мелькнула мысль. — Взглянуть на старые копи, посмотреть Зверева в работе. Одним словом, ощутить, как работал в прежние времена кустарь-старатель...»
— Иван Иваныч, — сказал я, — можно мне с вами на Адуй?
— Далеко больно, — предупредил старик. — Километров восемьдесят будет."
— Ничего.
— Но места в телеге нет, — отрезал он твердо. — Идти придется пешком. Лошадь у меня казенная. Портфель положите, а сами — пешком.
Взгляд его упал на мои туфли, в которых еще день назад я щеголял по московским асфальтам.
— Ну кеды свои старые я вам дам, — пообещал хозяин. — Заправите сухим сеном — и порядок.
В путь мы тронулись под вечер. Зверев ехал на лошади, которую звал почему-то Зельбергом, мы сзади — пешком. Любопытные сельчане провожали нас долгим ироническим взглядом. Кроме старика и меня, в нашей «артели» было еще трое — Владимир Мухин, архитектор из Ленинграда, Дмитрий Краснов и Евгений Шилохвост, инженеры из Москвы. Отпускники.
Мы двигались по проселочной дороге, твердой, пыльной и бесконечной. Слева нас сопровождали лес и река Амбарка, а справа — поля и деревни. Иногда старик останавливал лошадь и поджидал нас. Так он делал, когда хотел что-то сообщить. Тогда мы ускоряли шаг.
— Вон там, — показывал он в сторону леса, — можно найти самоцветы, если покопаться.
Женя вытаскивал блокнот и записывал координаты — около какой деревни или речушки находится это место. Как только лошадь замедляла шаг, он тут же бежал к телеге с раскрытым блокнотом.
Скоро мы встретили колодец. Набрали в бидон воды, напоили лошадь.
— Поехали, — торопил старик. — Нельзя стоять на месте после водопоя. А то лошади в ноги ударит.
Он жалел эту казенную клячу больше, чем нас.
— Она же безмолвная, — ворчал Иван Иванович, — пожаловаться не может. А люди должны сами соображать. На то им и разум дан.
На ночлег остановились у мелколесья, там, где в реку Реж впадала маленькая речушка Положиха. Оказалось, старик выбрал это место неслучайно.
— Здесь я искал самоцветы. Лет пятьдесят назад. — Он подошел к бережку и потопал ногой — С дядей я тогда работал. Находили в основном рубины. Но встречались и сапфиры. Гранаты тоже попадались.
— Старатель, выходит, вы со стажем, — заметил я.
— Я не старатель, — старик недовольно сморщил лоб. — Я горщик.
Оказывается, старатель считался рангом ниже, чем горщик. Горщик — это профессиональный искатель. Для него камни — дело всей жизни. Старателем же мог быть любой крестьянин после того, как уберет хлеб и заготовит на зиму корм. Для него это не кусок хлеба, как для терщика, а приработок. Горщиков же и в прошлом насчитывалось очень мало, одним из них был Данило Зверев, дед Ивана Ивановича. Но династию начинал не он, а пращур, Еремей-клейменый. Был Еремей тамбовским мужиком, сосланным сюда на каторгу за бунтарство.
Первые старатели появились здесь еще три века назад. В 1667 году рудознатец Михайло Тумашев нашел вблизи села Мурзинка первый самоцвет. Через год малиновые шерлы нашел его брат Дмитрий. Так и пошло...
— А вы сами-то давно стали промышлять самоцветами? — не отставал я от старика.
— Старался с детства. С отцом еще ходил. Камнерез он был, отец-то. Сам камни искал, сам их и обрабатывал. Делали мы с ним из цветных камней разные поделки. Чернильницы вытачивали из змеевика, а печатки — из горного хрусталя.
— А как их обрабатывали?
— Так и обрабатывали. Берешь наждачный камень и толчешь его в чугунной ступе. Потом порошок высыпаешь в тазик с водой и, помутив, выливаешь в другую посудину. Через минуту воду переливаешь в третий тазик, а осадок — в противень. Это будет порошок-одноминутка, крупнозернистый. Потому что за минуту успевают осесть на дно только самые крупные частицы. Опять мутишь ту воду. И так до пятидесяти раз, а то и боле. Пятьдесят номеров наждачного порошка получается — один другого мельче.
Обработку начинаешь самым крупным. Мельче порошок — тоньше отделка. Смачиваешь его водой и кисточкой подбрасываешь на крутящийся диск. И диски разные. Сначала обрабатываешь камень металлическим диском, потом свинцовым, оловянным, бархатным...
— Бархатным?
— Ну, диск, обитый бархатом, — пояснил старик.
И инструмент и станки каждый мастер делал себе сам. Машины были нехитрые. Я познакомился с ними в мурзинском музее. На березовом стояке было установлено большое колесо, которое с помощью ремня приводило в движение маленькое колесо станка, укрепленного на верстаке. Один мастер крутит, другой сидит за верстаком и точит. При вздрагивающем свете лучины в грубых и шершавых мужицких пальцах горели, сверкали и переливались ожившие камни. Работал огранщик без всяких приборов, чутьем улавливая законы симметрии. От них, мурзинских мужиков, берет начало ограночное и камнерезное дело в России.
— А вы всю жизнь старались? — спросил я Зверева,
— Нет, только до восемнадцати годков. Занятие-то было неприбыльное. Труда много — выручки мало. Продавали добычу, как правило, на месте за бесценок. Только перекупщики и наживались.
За свою долгую жизнь Иван Иванович работал в Ильменском заповеднике, на золотом алтайском руднике «Акжал», на иршинской угольной шахте, в Енисейстрое, тресте «Русские самоцветы». И кем только не бывал! Горным мастером, штейгером, техником, начальником участка, начальником шахты... Воевал. Великую Отечественную закончил командиром батальона.
Всю жизнь он искал и добывал титан, кварц, олово, золото, уголь, камни-самоцветы. А образования едва наберется на полтора класса церковноприходской школы.
Я посмотрел на собеседника повнимательнее. Заметил, что на груди у него висит веревочка. Один конец привязан за петельку ковбойки, другой уходил в нагрудный карман.
— Карандаш, что ли? — спросил я.
— Очки, — ответил Зверев. И, помедлив, добавил: — Вы не глядите, что я мужик необразованный. Мне что лошадь запрячь, что лекцию по минералогии прочесть — без разницы.
Если бы это сказал кто-нибудь другой, то, наверное, показалось бы бахвальством. А в его устах прозвучало откровением. Может быть, потому, что старик говорил как бы нехотя, будто ворчал. Вот, дескать, приходится говорить. Слово произносил не торопясь, точно сначала изготовлял его, потом уж выдавал, и каждое его слово казалось весомым.
— Далеко простирается самоцветный район? — спросил я.
— Мурзинский-то? Как вам сказать... Тянется мурзинско-адуйская самоцветная полоса этак километров сто шестьдесят на двадцать пять.
— И много на ней старых копей?
— Около двухсот будет. Всякие есть камни. Богатая была земля.
— Была?
— Да ведь не первый век тянут из нее жилы. Возами увозили отсюда самоцветы. Но в глубине кристаллов еще много. Жила, она уходит глубоко по наклону. Старатель больше ковырял сверху и не мог особенно углубляться. Вода быстро заливала шахты. Сколько ни черпай— бадьями и ведрами не осушишь. Кустарь бросал эту шахту и рыл рядом новую. Когда заливало и ее, переходил на третье место. Поэтому больше старались мужики зимой. Долбать мерзлую землю было сподручнее, чем без конца черпать воду.
Раньше кустари грызли породу так. Разожгут в яме костер. А когда камень-порода накаливается, окатывают его холодной водой — тот трескается. Это когда еще порохом не пользовались. Потом против камня старатель бросил порох. А когда появился тол, стали греметь толом. Но порох, конечно, работал мягче, деликатнее рвал.
— Стало быть, мурзинский мужик был и землепашцем, и проходчиком, и взрывником, и огранщиком?
— На то он и мужик, чтобы все уметь, — проворчал горщик. — Иначе, как бы он двух генералов прокормил?
— Говорят, есть в этом районе копи Бык? — поинтересовался я. — Почему так назвали?
— Как почему? По имени первооткрывателя. Бык первый нашел это месторождение. Сошлись, говорят, два быка, скрестили рога. Один из них, осердясь, ударил копытом об землю — разлетелись самоцветы. Есть еще копи Трехсотенная. Там старатель взял камней на триста рублей.
— Мало вроде...
— Тогда и триста рублей большие деньги были. Но есть и Тысячница. Там старатели камней добыли на всю тыщу...
Поделиться книгой: