Помоги проекту - поделись книгой:
— Садитесь на скамейку, — говорит, обращаясь ко всем нам, старейшина Доминго Эрнандес Херонимо.
И сразу же начали играть музыканты, сидевшие неподалеку от стола старейшин. Жалобные, заунывные звуки флейты сменились более веселым перебором струн. Это был неизменный болончон. Три сипакантека танцевали, повторяя одно и то же движение. Один из них даже во время танца продолжал плести сомбреро с широкими полями и со свисающими цветными лентами.
Перед нами поставили маленький столик, покрытый чистой скатертью. Каждому принесли глиняные сосуды, наполненные водой. Мы сполоснули в них руки, вернее, кончики пальцев. Затем появилась плошка с теплой водой, которой мы смочили себе губы. Это делается для того, чтобы лучше почувствовать вкус атоле (Атоле — местный напиток на основе кукурузной муки, воды или молока.), который подается в стаканах, сделанных из высушенной тыквы. Во дворе по-прежнему звучали барабаны и флейта, придавая церемонии праздничный характер. Потом принесли наполненную до краев бульоном глиняную миску, которая здесь называется «бочилум». На дне ее болталась тонкая ленточка мяса.
— Это бычье сердце, — сказал нам распорядитель.
Угощение бычьим сердцем — одна из высших почестей, оказываемых здесь. Мы с удовольствием ели острый, пахнущий ароматными травами бульон. Вкус его напомнил мне блюдо, которое в Андалузии готовят из улиток.
Наконец мы стали прощаться, и в это время разразилась гроза. Но барабан и флейта не умолкали. Раскаты грома смешивались с молитвами и монотонной ритуальной музыкой...
Селение Тенехапа — центр общины индейцев тенехапа — расположено в котловине на высоте более двух тысяч метров над уровнем моря.
Направляясь на «джипе» в Тенехапа по недавно открытой дороге, я перечитывал заметки Альфонсо Вилья Рохаса, директора Координационного центра Национального института по проблемам индейцев. «Каждая община, — пишет он, — включает основную деревню, служащую центром, и довольно большое число селений или ранчо, разбросанных в горах. В главной деревне располагаются административная власть, церковь и магазины. Там же проживают немногочисленные семьи ладинос».
Индейская община подразделяется на кланы, а кланы состоят из родов. Когда-то каждый род жил в отдельном селении, сейчас строгие границы сдвинулись, и в одном селении уживаются представители различных родов.
Мужчина и женщина, принадлежащие к одному клану, не могут создать семью. Молодые люди, вступающие в брак, должны принадлежать к одной и той же общине: индеец чамула и индеанка чамула, индеец и индеанка сипакантеки, индеец и индеанка тенехапа... Как правило, индеец носит имя какого-либо католического святого, первая фамилия у него испанская — Гомес, Перес, Санчес, Гусман, а вторая — индейская, обозначающая обычно животное, вещь или явление природы. Испанская фамилия указывает на принадлежность к тому или иному клану, а индейская — к роду.
Несколько кланов, в которые, в свою очередь, входят многочисленные роды, составляют общину. Имеются общины, насчитывающие шесть, семь и даже пятнадцать кланов. Центральное селение общины — это местонахождение индейских властей, которые иногда представляют одновременно и мексиканскую конституционную власть. Как показал опыт, соединение в одних руках подобных полномочий весьма целесообразно, поскольку обеспечивает наиболее оптимальный вариант управления жизнью индейцев. Правда, в этих случаях неизбежно снижается роль «невидимой» власти — власти стариков и индейских религиозных представителей. Она всегда отступает на второй план после муниципального триумвирата, в котором, как правило, подвизается незаменимый секретарь — ладино, назначаемый государством. Выполняя формальные обязанности на службе у индейских властей, он нередко выходит за установленные рамки, и индейцы оказываются у него под пятой.
В любом селении всегда находится человек, осуществляющий административные функции, подобные тем, которые в центрах общин выполняют индейские вожди. Единого способа назначения не существует, и поэтому в разных общинах они действуют по-разному.
В Тенехапа, например, такие люди называются фиадоро (Фиадоро — доверенное лицо (испан.).), или — в индейском произношении — пиалоро. Это своего рода жандармы, наделенные формальными атрибутами власти. Фиадоро может стать любой человек, который постепенно выделяется среди прочих жителей селения и завоевывает их доверие.
...На Ярмарочной улице двери домов открыты настежь. На столах разложены свечи, копал, свинина, соль крупного помола, которую продают по 25 сентаво за мерку весом в четверть килограмма. Кусочек копала стоит столько же. Вообще 25 сентаво — самая популярная цена.
На улице расположились крохотные лотки без навесов и крыш, хозяева которых вяло предлагают свой товар. Вот безразличный ко всему индеец расположился рядом с мешком сухого перца.
— Как идет торговля? — спрашиваю я продавца.
— Плохо, — чопорно отвечает он и остается сидеть на земле. Не зазывая покупателей, не предлагая своего товара, не возмущаясь тем, что ничего не удается продать...
Его сосед продает известь. Она завернута в маленькие пакетики из пальмовых листьев и похожа на кусочки творога. За килограмм извести, двухсотпятидесятиграммовый пакетик фасоли, четыре початка молодой кукурузы — все та же четверть песо.
Более низкие цены на индейское пиво — чичу, перебродившую жидкость из сахарного тростника, которая продается неподалеку. Клиентов здесь много больше. Индейцы с трудом продвигаются по забитой лотками воскресной улице, задерживаясь только у бочонков с напитком. Наливают в маленькие сосуды из тыквы или в бокалы, сделанные из бычьих рогов.
На ярмарке очень мало кустарных изделий. Редко-редко кто продает сомбреро, овчину, кожаные пояса... Это объясняется тем, что среди индейцев почти не бывает плотников, шорников, жестянщиков или представителей какого-либо другого ремесла. Ремесло — запретный плод для членов индейских общин. Вообще социальные различия между индейцами и ладинос невероятно велики. Сеять пшеницу — дело ладинос. Выращивать в небольших количествах сахарный тростник, земляной орех, апельсины и кофе — удел индейцев. Производство и продажа водки повсюду под контролем метисов, зато ее потребление — «привилегия» коренных жителей...
С трудом продираясь сквозь густые лесные заросли, мы направляемся в селение Чилиль общины Уистан. Поселение, как и многие другие, находится под контролем Координационного центра.
Задачу, которую поставили перед собой сотрудники центра, наиболее емко можно было бы назвать «мексиканизацией». Зона их действия включает 15 общин, расположенных на территории в шестнадцать тысяч квадратных километров, которую населяют более тысячи человек. Среди них и эта маленькая группа уистеков, которые совсем не знакомы с испанским языком. В общей сложности более трех четвертей населения района не знает государственного языка Мексики.
«Индейская проблема является основной для Мексики, — писал мексиканский этнограф Альфонсо Касо. — Из каждых пяти жителей, по крайней мере, один — индеец. А один из двадцати жителей живет вне рамок культуры Мексики, изолированно от жизни страны, поскольку говорит только на языке своего племени. Другими словами, перед нами трагедия трех миллионов мексиканцев, которые не говорят по-испански или говорят очень плохо, а также не умеют ни читать, ни писать. Эти три миллиона мексиканцев почти не принадлежит Мексике».
Решение заключается в том, чтобы преобразить жизнь индейских общин, дать им то, что уже существует в других местах страны: дороги, больницы, школы. Предоставить им землю, воду и горы, обучить их новым методам ведения сельского хозяйства с использованием селекционных семян, улучшить породы скота. Нужно принять меры для защиты ремесленного производства, внедряя одновременно промышленное оборудование, чтобы облегчить труд индейцев-кустарей, и, конечно, обучить испанскому языку.
Именно эти задачи ставит перед собой Национальный институт по проблемам индейцев. Но уделяет ли Мексика достаточное внимание проблеме, имеющей столь большое значение? Учитывая, что институт ежегодно располагает суммой от шести до восьми миллионов песо и что в стране имеется три миллиона индейцев, можно подсчитать: на каждого из них приходится два или немногим больше двух песо в год...
В Альтос де Чьяпас (Высокогорные районы штата Чьяпас.) уже проведены дороги, организованы центры медицинской помощи, борющиеся против тифа и других инфекционных заболеваний. Здесь работает пункт обучения, который кочует по индейским селениям. Он привозит саженцы фруктовых деревьев и молодняк породистого домашнего скота; создаются потребительские кооперативы и ремесленные мастерские.
С изменениями в экономической жизни связаны перемены, вызванные деятельностью школы. Раньше индейцы считали школу заведением, чуждым общине. Ведь индейских детей сначала надо было обучить родному языку, чтобы затем они могли усвоить официальный — испанский. В результате стали появляться просветители — молодые индейцы, которые, проучившись три или четыре года в одном из интернатов центра, возвращаются к своим братьям — передавать знания.
Селение Чилиль насчитывает двести жителей. Молодой парень Мичель Альварес Кунег, которого мы здесь встретили, был как раз одним из просветителей. Хотя слово «кунег» в переводе означает «богатый», в данном случае более подходящим эквивалентом ему было бы «щедрый». Мичель — двадцатилетний улыбчивый парень, щеголяет в белом уистекском наряде, который, как и у всех мужчин общины, представляет собой не что иное, как длинное пончо. Брюки к нему не полагаются. В этом наряде уистеки похожи на привидения. У Кунега опрятная прическа, он чисто выбрит, на руке красуются часы.
Мичель проводит нас в хижину своих родителей. У входа мать — Петрона Кунег — занята своим вечным трудом: ткет длинные куски ткани, один из которых и послужил для изготовления одежды сына. Повязав голову кожаным ремнем от старого ткацкого станка, Петрона безостановочно двигает руками, ритмично покачиваясь всем корпусом. Войдя в хижину и вымыв руки — это первое, что он сделал, — Мичель сам рассказывает нам о тяжелом труде ткачих (Петрона не говорит по-испански). Оказывается, на то, чтобы выткать два метра материи, уходит порой целый месяц. Уистеки, как и индейцы других общин, не покупают готовой одежды, они носят лишь ту, которая сделана в домашних условиях неутомимыми руками женщин.
Внутри хижины — никогда не угасающий очаг, в котором больше пламени, чем пищи. Огонь разведен на полу, в самом центре небольшого помещения. На полу проходит вся жизнь индейцев: здесь они трудятся и спят, рождаются и умирают.
На огне готовилась кукуруза для тортильи (Тортилья — кукурузная лепешка.) — основного, а иногда и единственного блюда индейской семьи. Впрочем, может быть, на обед ожидался посоль (Посоль — индейское блюдо из кукурузной муки, мяса, перца и мясного бульона), но ввиду сложности приготовления и высоких питательных качеств это кушанье подается лишь в торжественные дни. Рядом с очагом — грубые глиняные горшки и убогое деревянное ложе, прикрытое шерстяным ковриком. Здесь же неизменные ступка и деревянное корыто. В доме несколько комнат. По нашей просьбе Мичель открывает дверь, пропуская нас в помещение, напоминающее... печь, — низкий глиняный потолок, глиняные стены, на полу разбросано несколько одеял.
— Тут, — поясняет Мичель, — спят мои родители, тут — младший братишка. Здесь им не так холодно.
Надо напомнить, что мы находимся в Альтос де Чьяпас, и сами жители не без основания называют его «холодной землей».
Разговор идет о трудностях, с которыми сталкивается Мичель как просветитель.
— Они не всегда меня слушаются, — говорит он грустно. — У них свои привычки, многие еще верят в колдовство. Я прошу, чтобы они соблюдали чистоту, пили кипяченую воду, лучше одевались.
— А твоя семья?
— Мои-то мне верят. Да и другие со временем начнут понимать меня. Но пока главная беда в том, что уистеки все свои невзгоды относят на счет сверхъестественных сил. Они верят, что боли в животе и в голове вызываются духами. А я им говорю, — скромно поясняет Мичель, — что это происходит из-за болезни.
Рядом с хижиной родителей Мичель построил свой дом. В нем более чисто. Внутри — умывальный таз, зеркало, полотенца.
Нам не довелось познакомиться с отцом Мичеля. Вместе с младшим сыном Себастьяном он ушел обрабатывать свои два гектара земли. Початок кукурузы с этого участка как раз и варился в глиняном горшке...
Давным-давно, когда крупных предприятий, занимающихся разработками лесов, еще не было и в помине, пришельцы загнали индейцев в горы. Конкистадоры хотели оставить для себя долины и добились этого. Современные конкистадоры мечтают захватить и нынешние владения индейцев, потому что ценные породы деревьев, растущих в горах, высоко котируются на рынке.
Угроза лесным богатствам индейских общин — это уже не предположение, а реальность. Неожиданно в общинных лесах появляется белый человек или метис, мексиканец или иностранец, словом, чужой для индейцев человек — ладино, который, предлагая им деньги, добивается разрешения на вырубку лесных массивов. Трудно устоять перед соблазном получить много денег, когда у тебя нет ничего, кроме кукурузы и фасоли. Индейцы смотрят на тянущиеся к небу стволы деревьев, которые не приносят им никакой пользы, поскольку на них не растут фрукты, и, будучи не способны определить их коммерческую стоимость, продают многомиллионные леса за бесценок...
Дорога в Яштинин — центр муниципалитета Сан-Кристобаль-де-лас-Касас — лежит среди плотной стены гигантских деревьев. Густой туман неподвижно висит на их кронах, хлопьями ваты цепляется за склоны гор и многочисленных ущелий.
До Координационного центра дошли слухи о том, что индейцы из Яштинина, так же как и индейцы из Чилиля, Чингтона, Агуа-де-Коче, Уахана и Валуитеа (Речь идет об индейских селениях, расположенных в этом районе.), подписали договор с одним из деревообрабатывающих предприятий, которое за несколько тысяч песо стало хозяином баснословного состояния.
Вместе с нами сюда прибыли представители правительства штата Чьяпас, работники Института по проблемам индейцев. Институт давно убеждал индейцев самим организовать кооперативы по рубке леса и добыче древесной смолы. Но заготовители древесины сумели раньше добиться согласия со стороны индейских властей.
Приехавшие со мной чиновники пытаются выяснить, подписали ли индейцы какую-либо бумагу, предоставляющую лесозаготовительному предприятию право на разработки или участие в паях. Но жители Яштинина словно воды в рот набрали — держатся замкнуто, отчужденно.
В доме, где находится сельская школа, есть комната, служащая конторой эхидального (Эхидо — форма сельскохозяйственного кооператива в Мексике.) комиссариата. Пока дети подметают пол, а учитель раскладывает бумаги, мы пытаемся что-либо узнать у председателя эхидального комиссариата. Ответа нет. Тогда мы просим, чтобы он позвал людей. Председатель молча берет бычий рог и надувает щеки. Из раструба этого примитивного инструмента летят странные звуки, теряющиеся среди гор и деревьев.
Спустя некоторое время приходят люди. Начинается расследование, в результате которого выясняется, что индейцы действительно предоставили деревообрабатывающей компании концессию в полном соответствии с законом.
Первым заговорил Вилья Рохас, директор Координационного центра:
— Лесные богатства должны оставаться здесь, служить вам. Вы обязаны заботиться об этом богатстве. Вам обещают мизерную сумму, а вы думаете, что это целое состояние. Какой грабеж!
— Да, да, мой начальник... — бормочет председатель эхидального комиссариата и рассказывает: — Педро Лобато (директор лесообрабатывающей компании) предложил нам по десять песо за каждое дерево. Я собрал людей. Они согласились. Мне Лобато дал взятку...
Эхидальный комиссар поведал это с трогательной доверчивостью, словно он находился перед священником, которому нужно признаться во всех грехах.
— О чем говорится в бумаге? Кто ее подписал?
— Все подписали. Те, кто не умеет писать, поставили на контракте отпечатки пальцев.
— Сколько же вам дали денег?
— Нам ничего не дали. Я намекнул дону Педро, но он только изругал нас...
...Знахарь из Ларраинсара, селеньица, расположившегося высоко в горах, играл на арфе болончон. Праздник был в разгаре: сегодня приносил присягу новый распорядитель торжества, единственной обязанностью которого будет... поставка разной утвари, необходимой для проведения местных празднеств. Эта община, расположившаяся чуть ли не дальше всех от Сан-Кристобаль-де-лас-Касаса, отличается тем, что ее жители носят черные хлопчатобумажные куртки с ярко-красными рукавами и короткие брюки.
В дверях одного из домов, построенного из необожженного кирпича и крытого черепицей, приносил присягу будущий распорядитель. Пришли и расположились напротив дома старейшины со своими знаменами и символами власти. Звучит мелодия, которую поочередно исполняют две группы инструментов: в одной — тростниковая флейта и барабан, а в другой, струнной, — арфа, гитара и скрипка.
Старейшина приближается к распорядителю, рослому молодому человеку. На нем черное одеяние, похожее на сутану, такая же черная накидка, на спине — белый платок. Голова покрыта черным сомбреро, украшенным спереди зеркалом и перьями королевского павлина.
Распорядитель становится на колени перед небольшим столиком, покрытым белой материей. Его предшественник становится в той же позе рядом с ним, и оба выпивают чичу. Крест и знамя на длинном древке кладут в это время на стол. Губы молодого человека двигаются, он шепчет клятву. Затем целует крест. Все, ритуал закончен. Теперь уже на новом распорядителе лежит ответственность за праздник, ответственность перед старейшинами.
И он приступает к выполнению своих обязанностей. Когда я хотел заговорить с ним, он ответил: «Я не говори кастилья». Это означало, что он не говорит по-испански. Молодой человек берет в руки маракас тонкой работы, похожий на резной мраморный шар, и начинает танцевать то под звуки флейты и барабана, то в ритме болончона, который наигрывают струнные инструменты. Очень скоро лепестки роз на деревянных крестах высохнут. Исчезнет запах копала, стихнет эхо странных молитв. Поля, расположенные на горных склонах и в небольших долинах, вновь превратятся в твердую землю, которую нужно с таким трудом обрабатывать. Но пока и в Сан-Андресе, и в Пасте, и в Чилиле, и повсюду в Альтос де Чьяпас — праздник...
XX век: новые горизонты познания
Как Землю нельзя вообразить без какого-либо крупного ее континента, так и мировую науку невозможно представить без русской, советской науки. Четверть тысячелетия существует наша академия, и эта веха, естественно, побуждает осмыслить прошлое естествознания, чтобы попытаться заглянуть в его будущее.
История естествознания есть история познания законов природы. Но четверть тысячелетия назад из всех ныне школьных законов достоянием науки были лишь некоторые законы механики. И все! Оформились математика, механика, отчасти астрономия (как «механика неба»), а физика, химия, биология, геология, если к ним строго применить современную трактовку понятия «наука», отсутствовали, ибо являли собой груду фактов и описаний, за которыми — трудно в это сейчас поверить! — не стояло знание хотя бы одного краеугольного закона природы.
Казалось бы, разрыв между прошлым и нынешним состоянием науки очевиден. Тем не менее есть и прямо противоположное мнение: несмотря на все внешние, безусловно, огромные различия, внутренняя сущность науки тогда и сейчас была в принципе одинаковой.
Сегодня мы встречаемся в нашей «Кают-компании» с историком науки и философом академиком Бонифатием Михайловичем КЕДРОВЫМ.
— Бонифатий Михайлович, что Вы думаете о сходстве и различии науки прошлого и настоящего?
— Однажды Ньютон сказал, что сам себе он напоминает мальчика, который собирает на берегу редкостные ракушки, тогда как впереди катит свои волны безбрежный, выносящий эти ракушки океан. Воспользуемся этим образом, уподобив природу безбрежному океану, а ученых — мореплавателям, которые пытаются его познать. Когда-то они пускались в путь на утлых лодчонках, бороздили поверхность океана, видели лишь то, что доступно глазу. Лотом началась эпоха каравелл, пароходов, а ныне великий океан природы уже бороздят могучие корабли, оснащенные локаторами, эхолотами, тонкими и разнообразными аналитическими приборами, а в глубь океана опускаются аквалангисты, мезоскафы и батискафы. Конечно, всякое сравнение правильно лишь до определенного предела. Но суть, полагаю, ясна. Объект науки — природа, цель науки — ее познание. Тут за столетия и даже тысячелетия существо дела не изменилось. Зато методы и средства познания усовершенствовались разительно.
Современная наука развилась в сложную систему. Кроме того, она тесно срослась с промышленностью, стала непосредственной производительной силой, чего раньше не было.
— Позвольте в этой связи задать один странный вопрос: могла ли при дворе фараона зажечься электрическая лампочка? Ведь что для этого было нужно? Прежде всего источник тока, хотя бы примитивный гальванический элемент. Чтобы получить такой элемент, достаточно иметь электролит и пластины металлов. Все это у древних имелось.
Более того, при раскопках в Месопотамии были обнаружены конструкции, которые, похоже, являлись гальваническими элементами. Дальше остается собрать батарею таких элементов, замкнуть концы, угольных стержней и получить ослепительную электрическую дугу, на основе которой в начале XIX века и пытались создать первую лампочку. Получается вроде бы так, что уровень техники, технологии Древнего Египта и Вавилона позволял сделать то, что сбылось лишь полтора века назад. Потребности не было? Думается, что жрецы дорого заплатили бы за столь эффектное «божественное чудо». Тяга к познанию, дух любознательности? Ум древних работал не хуже, чем у нас. Однако электрическая дуга была открыта в XIX веке нашей эры, а не в XIX веке до нашей эры. Почему иначе говоря, не могла ли наука сократить свой путь на два тысячелетия?
— Вопрос, на который ответить непросто.
История науки есть часть всемирной истории человечества. Определяющим фактором исторического прогресса мы признаем материальные условия жизни и развития общества, совокупную общественно-историческую практику человечества. Поэтому источник и движущая сила возникновения и развития наук заключены не в «чистой любознательности», не в стремлении к истине самой по себе, а прежде всего в запросах практики, в потребностях общества.
Связь науки с практикой, однако, далека от простоты и однозначной прямолинейности. Практика, конечно, движет науку, но и наука движет практику; ее теперешнее превращение в непосредственную производительную силу показывает это наглядно.
С другой стороны, трудно что-либо понять без учета логики развития самой науки.
Вспомним такой случай. Во время наполеоновских войн Франция оказалась лишенной ряда заморских товаров, в частности, индиго — красителя, получаемого из некоторых тропических растений. Без него французской текстильной промышленности пришлось плохо. Французские химики того времени были связаны с практикой, они оказывали стране, ее промышленности существенную помощь. Казалось естественным, что они в состоянии взяться за искусственное получение индиго. Наполеон даже назначил большую денежную премию тому, кто решит эту проблему.
Таким образом, потребность промышленности была осознана и ясно сформулирована. Химики, в свою очередь, вдохновленные патриотическими идеями, были готовы на все, чтобы выполнить задание «самого» Наполеона. И все же оно не было выполнено, причем сама проблема оставалась нерешенной еще много десятилетий.
Рассматривая историю науки, мы всякий раз видим, что практика, где явно, как в случае с Наполеоном, где стихийно, завуалированно, ставит перед наукой те или иные задачи. Но практика, производство не может подсказать науке то, каким способом, как она могла бы удовлетворить запросы общества. Собственно говоря, если бы дело обстояло иначе, если бы производство само могло решать такого рода задачи, то не возникло бы необходимости и в самой науке. Кстати, легко заметить, что эта зависимость практики от науки с течением времени возрастает. Если техника, допустим, паровых машин на первых порах развивалась достаточно обособленно от науки, то уже такие современные производства, как ядерная энергетика, электроника, родились в неразрывной связи с наукой и без нее не могут идти вперед.
Но развитие познания имеет свою логику, свою специфику, свои закономерности. Главные из этих закономерностей нам известны. Мы знаем, что процесс познания идет от непосредственного созерцания целого в его нерасчлененности к его анализу, а затем на заключительной стадии познания к его синтезу на основе того, что уже дал анализ. Что это действительно так, мы можем проверить на собственном опыте. Допустим, перед вами незнакомый лес. Сначала, подходя к нему, вы издали воспринимаете лес нерасчлененно, как целое, как слитную массу каких-то деревьев. Чтобы познать лес, вам надо в него углубиться и детально рассмотреть, что там растет. И тут, образно говоря, вы за деревьями перестаете видеть лес. Только исходив его вдоль и поперек, рассмотрев деревья, почву, лужайки, кустарник (стадия анализа!), вы, наконец, можете совместить общее восприятие леса с конкретным знанием отдельных деревьев, синтезировать свое знание.
Я поясняю кратко, огрубленно, чтобы хотя бы пунктиром прочертить главное. Познание—постепенный процесс, тут действуют свои внутренние законы, и никакой гений не может перепрыгнуть сразу через несколько не пройденных еще ступеней. Вы совершенно правы: в древности люди были не глупее нас. Ньютон верно заметил, что если он видел дальше своих предшественников, то лишь потому, что он стоял на плечах гигантов. И химики во времена Наполеона не потому не смогли получить искусственное индиго, что им не хватало таланта, и даже не потому, что была желательна лучшая лабораторная техника, а потому, что сама наука еще не была подготовлена к постановке и решению этой задачи.
— То есть для рывка вперед должны совпасть два момента: настойчивая потребность жизни и подготовленность познания удовлетворить ее запрос? Нет совпадения — нет вспышки?
— В общем, так, но тут надо оговорить еще много деталей.
— Все детали мы в краткой беседе, к сожалению, не успеем обговорить. Все же вот такой побочный вопрос, который, быть может, вскроет всю сложную глубину проблемы. То, что после Великой Октябрьской социалистической революции наука у нас мощно рванулась вперед, это понятно. Революции — локомотив истории, как говорил Карл Маркс. Менее понятно другое: быстрый выход русской науки на передовые рубежи во второй половине XIX века, даже ее лидерство в некоторых областях (Менделеев, Бутлеров в химии). Конечно, после отмены крепостного права страна, в общем, бурно вступила на путь капиталистического развития, но по сравнению с Западной Европой она все же была отсталой, и давление практики на науку было в России более слабым. Тем не менее...
— Можно еще вспомнить и «феномен Ломоносова». Простое объяснение — гений! — тут не годится. В XVIII и XIX веках мыслительный материал, накопленный в странах Западной Европы, стал трамплином для броска науки вперед в отсталой по сравнению с ними России. Тут можно предложить такое объяснение. Там, где наука уже развилась, вместе с нею при определенных условиях могут выработаться и такие традиции, которые при известных условиях превращаются для нее в серьезный тормоз. В тех же странах, которые позднее вступают на путь научного (и экономического) прогресса, ученые могут перенимать и продолжать лишь прогрессивные тенденции в естествознании, отбрасывая все то, что уже устарело. Энгельс в этой связи справедливо заметил, что традиция является «могучей силой» не только в католической церкви, но и в естествознании.
— Ваше объяснение лишний раз показывает, насколько сложен в каждый отдельный момент ход познания. С учетом этого вернемся к основной теме. Какие можно выделить главные этапы в истории человеческого познания?
— Древнюю науку можно охарактеризовать как нерасчлененную, умозрительную, натурфилософскую. Применительно к тому времени в этих определениях нет никакого уничижительного смысла. Мыслители прошлого, прежде всего античные, были зоркими наблюдателями, порой высказывали гениальные догадки, идеи, которые намного опережали свое время, так что ценность их сохранилась и по сей день. Накопленный ими умственный материал все же типичен для первого этапа познания. Масса тонких и точных наблюдений, интереснейшие, но умозрительные догадки, одновременно — практически полное отсутствие экспериментальных методов, явный отрыв естественнонаучных построений от практики.
— Это даже возводилось в принцип. «Низко все, что имеет практическое значение», — говорил Архимед.
— Совершенно верно, и тут огромную, едва ли не роковую роль сыграло рабовладение. Чисто психологическую: труд в его практической форме — это прежде всего рабский труд; дело свободного человека — досуг, политика, возвышенная умственная деятельность. Но психологический настрой еще не все. Уже в древности развитие познания подошло непосредственно к тому, чтобы от некогда единой, нерасчленен-ной науки натурфилософского характера перейти к выделению отдельных отраслей знаний, то есть к дифференциации наук, без чего невозможен анализ. Первый этап познания исчерпал свои внутренние возможности, назревал новый, аналитический. Однако материальных стимулов, достаточно мощных, чтобы такой переход совершился, в то время не было. Вообще рабовладельческий способ производства не мог служить источником широкого развития техники, а значит, и естествознания в качестве ее теоретической основы. Начавшееся было движение ко второму этапу, не получая необходимых стимулов, не вышло поэтому из зародышевой стадии.
Последовавший период феодализма как бы заморозил, законсервировал ростки начавшегося процесса дифференциации наук. Этот процесс остановился в связи с тем, что замкнутый, почти всецело натуральный образ хозяйствования, основанный на подневольном труде крепостных, притушил стимулы технического, а значит, и естественнонаучного прогресса. Поэтому исторический прогресс совершался страшно медленно, при господстве консерватизма как в технике, так и в науке. Отдельные вспышки передовой научной мысли (арабы, Средний Восток) лишь сильнее оттеняли общий застой науки и техники того времени. Нельзя забывать и о господстве религиозного мировоззрения, в связи с чем средневековая наука в Западной Европе стала служанкой богословия. Наука оказалась в сковывающих одеждах схоластики.
Когда же в эпоху Возрождения возникли мощные стимулы к развитию науки и техники, связанные с развитием торговли, мореплавания, бурно растущими потребностями зарождающегося буржуазного общества, то прерванный на тысячелетия, но логически уже подготовленный процесс дифференциации наук вдруг стал быстро продвигаться вперед примерно от того самого пункта, на котором он застыл. От некогда единой философской науки сначала отпочковалась группа математических наук (математика, механика, астрономия), затем в XVIII веке — физика и химия, "позднее биология и геология, антропология.
Образно этот процесс можно представить так: если демонстрацию кинокартины внезапно остановить на каком-нибудь кадре, то последний надолго превратится в застывшее на экране изображение. А когда кинолента снова начнет двигаться, то процесс продолжится с того момента, на котором остановился.
— Не вытекает ли отсюда вывод, что если бы процесс познания мог существовать в «чистом виде», то все его основные стадии — непосредственное созерцание, анализ, синтез — исторически быстро сменяли бы друг друга, и современные знания давно стали бы достоянием человека?
— Рассуждение это лишено основания: как вы сами прекрасно знаете, «чистого познания» не было, нет да и быть не может. По этому поводу хорошо сказал Энгельс: «...История имеет свой собственный ход, и сколь бы диалектически этот ход не совершался в конечном счете, все же диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории».
— Однако ход истории может быть более или менее благоприятным для развития познания. Следовательно, не исключено, что в истории каких-либо иных космических цивилизаций путь науки мог оказаться короче или, наоборот, длиннее, чем на Земле?
— Тут ответ, как вы сами понимаете, может быть только гадательным. Мы имеем лишь одну «модель истории» — свою собственную, а прошлое изменить невозможно.
— Согласен целиком и полностью. Другой вопрос. Дифференциация наук — и очень бурно! — продолжается по сей день. Такое впечатление, что каждый год возникает, как минимум, еще одна новая наука. Конечно, и Вы слышали тревожные голоса тех, кто считает, что некогда единое зеркало познания дробится на все более мелкие осколки.
— Природа, которую мы стремимся понять, неисчерпаема, следовательно, чем шире фронт естествознания, тем больше участков познания. Обратите, однако, внимание, что новые науки сейчас чаще всего возникают на стыках прежних, объединяя то, что прежде было разорвано. Оглянемся назад. До конца XIX века отдельные науки, как правило, развивались в весьма слабой зависимости друг от друга. До поры до времени математика не имела ничего общего не только с биологией, геологией, но и с химией. Химия, в свою очередь, развивалась отдельно не только от биологии и геологии, но и от физики. Сейчас это трудно представить, но так было. Синтетические науки — сначала астрофизика и физическая химия, потом биохимия, геофизика, геохимия, биофизика и так далее — стали возникать и развиваться сравнительно недавно. Начали появляться даже «тройственные» науки — биогеохимия, скажем. Или вот бионика, на плацдармах которой складывается союз биологов, математиков, инженеров, химиков, палеонтологов. Все это явные черты синтеза, и этот процесс — ведущий в современной науке.
Период расчленения природы как предмета научного исследования на части, начавшийся в эпоху Возрождения, был неизбежным и прогрессивным. Он отвечал стадии анализа, стадии первоначального накопления опытного эмпирического материала, установления, собирания и каталогизации фактов. Этот период дифференциации, анализа и эмпирики в целом для естествознания уже исчерпал себя в начале XIX века. Неизбежен был промежуточный, переходный период к стадии синтеза, которую мы сейчас и переживаем. Задержка была связана, в частности, с тем, что в умах исследователей эмпирический подход, метод аналитического разложения предмета исследования на составные части еще ранее был односторонне закреплен и возведен в абсолют, а сам анализ был превращен в единственную и конечную цель научного познания вообще. То, что по ходу познания представляло собой необходимый, но лишь временный этап развития, превращалось в нечто постоянное, в остановку познания. В итоге сложился метафизический способ мышления и соответствующий ему метафизический взгляд на природу как склад неизменных, лишь внешне соотносящихся между собой вещей и процессов. Вспомните, с каким трудом пробивала себе дорогу самоочевидная для нас теперь идея эволюции, идея изменчивости видов, какие бури отрицания она вызывала. Новый период синтеза требовал уже не метафизического, а диалектического подхода, вне которого нельзя было понять, в частности, ни процесс эволюции, ни революционные открытия физики, тогда как мышление ученых еще оставалось в плену метафизики.
Поделиться книгой: