Помоги проекту - поделись книгой:
Жаворонок над заводской крышей
Комплексный подход к решению народнохозяйственных проблем — характерная черта нынешней пятилетки. Как примирить, однако, интересы сохранения природы с требованиями крупной промышленной стройки! Здесь опыт комсомольской стройки — Чебоксарского тракторного завода — имеет значение не только для сегодняшнего дня, но и для будущего.
Старый проселок, которым я шел, был границей стройки и поля. Справа стояли скирды соломы, за ними виднелись пологие холмы с купами дубрав; слева была перекопанная земля с вбитыми в нее железобетонными сваями фундаментов. Дальше уходили ввысь светло-голубые стены сдаточного корпуса — главного объекта первой очереди крупной комсомольской стройки — Чебоксарского завода промышленных тракторов. Жаворонки ввинчивались в чуть желтоватое небо и, замирая там, висели в воздухе над корпусом, словно привыкая к неожиданно выросшему новичку.
Вдали, у Волги, маячили два холма, которых раньше также не было. Из-за облака выглянуло солнце, обмахнуло лучами их вершины, и они будто сняли свои темные шапки.
Холмы были рукотворными: строители сложили их из почвы, снятой на площадке будущего тракторного. О них стоит сказать два слова, ибо это та деталь пейзажа, о которой еще недавно никто не писал, потому что на фоне огромной стройки она казалась пустяшной мелочью и еще потому, что раньше такие холмы были редкостью. Чебоксарский тракторный, само собой понятно, возникает не на пустом месте: Недавно тут была деревня Аникеево. Аникеевские собаки, сначала испуганные, затем удивленные, вскоре свыклись с невиданными прежде грохочущими чудовищами-самосвалами, бульдозерами и уже не облаивали их. Люди же стали трудиться на стройке, и рабочая одежда их пахла уже не молоком, житом, а бензином и еще невесть чем. Потом дома с сараями снесли, жители Аникеева получили квартиры в Чебоксарах; исчезли и собаки. Год спустя под навалами грунта оказались даже колеи, проложенные на месте бывшей деревни. Но кормилицу-почву, где можно, сняли и сохранили, чтобы потом раскатать ее, как скатерть-самобранку.
Мы влияем на биосферу и созидательно, и разрушительно. Беря из природы одно, теряем другое, закон сохранения действует и тут. Вопрос только в том, чтобы выигрыш намного окупал утраты.
Раньше не было единой научной концепции пользования природными ресурсами. Поэтому ученые не смогли предсказать многие косвенные негативные последствия создания на равнинных реках крупных водохранилищ. Они не предупредили весомо и авторитетно об опасности загрязнения индустрией воздуха, почв и вод, что привело к недооценке техники очистных сооружений. Не сумели предостеречь и работников сельского хозяйства от распашки склонов большими машинами. В ряде районов это стало одной из причин, почвенной эрозии — в частности, здесь, в Чувашии. И даже когда они предупреждали, до многих хозяйственников их голос не доходил.
Теперь последствия пренебрежительного отношения к природе стали куда более очевидными. Уже многим ясно, что проектировщикам, в частности, скоро придется отказываться от технологических систем выемки грунта, если эти системы не могут обеспечить возрождения ландшафта. У нас есть уже достаточно законодательных актов, положений, инструкций, защищающих землю. Это дает свои плоды. Так, в 1960—1970 годах под строительство, не связанное с нуждами сельского хозяйства, было отведено сельхозугодий на двенадцать, а пашни на двадцать девять процентов меньше, чем в предыдущие два года. Для заводов и дорог, трубопроводов и линий электропередачи, для отвалов и отходов все чаще стали выбирать места, мало или вовсе не пригодные для нужд сельского хозяйства и свободные от леса.
К оптимальным решениям авторы проекта Чебоксарского завода (его проектировал харьковский «Гипротракторосельхозмаш») приближались постепенно. Делали прикидки и расчеты, уменьшая и уменьшая число возможных вариантов. Помогали ограничения, изначально заданные природой здесь, у Волги. Выбор был остановлен на варианте, имевшем наилучшие показатели не только по капитальным затратам и времени их окупаемости, по срокам и условиям строительства, но и по использованию естественных особенностей стройплощадки, по наименьшему воздействию на окружающую землю, на природу. В сводную смету строительства были включены все затраты по возмещению убытков от изъятия земель и расходы по защите прилегающей территории от эрозии.
Время требует: от конструирования технических систем надо переходить к проектированию систем геотехнических. Пока нет методов, которые вполне отвечали бы сложности этой новой задачи. В проектных институтах необходимы — их за редким исключением пока тоже нет — географы и биологи. Много еще чего нужно, чтобы технические комплексы стали природно-техническими, чтобы они не портили, а улучшали среду нашего обитания. Но и ждать, пока все произойдет, — нельзя. Чебоксарцы ждать не стали.
Директор будущего гиганта Виктор Тимофеевич Десятов еще до начала работ немало раздумывал о том, что строить придется не на пустом месте — так только кажется, что на «пустом», — а на землях, которые давали урожай и достаток людям. Конечно, осложнять многотрудное дело строительства еще и другими заботами Десятов не жаждал. На тракторном и так всего — по горло. Но ему почему-то вспоминались в эти дни начала строительства прибитые инеем красные листья на земле и косые лучи солнца в тишине предзимья. «Если умирает красота природы, то душа слепнет. Земля, зелень должны быть с нами, без этого никуда, — не раз думал Десятов. — Не наносить живому никакого ущерба мы пока не умеем. Завод нужен, как воздух: без мощных тракторов тяжко на больших карьерах, прокладке газопроводов и каналов, во многих местах, где работают люди. Люди...»
Стройка и земля связаны одной цепью. Что разумно и что нет в их взаимоотношениях? Какой ущерб тяжелей, опасней — прямой, сегодняшний, или косвенный, который скажется через годы и годы? Нужен разумный компромисс. За чей счет? Земли? То есть тех же людей?..
И был за всеми этими чувствами еще и трезвый расчет: пренебрегая требованиями природы, сегодня можно выгадать копейку, но завтра потеряешь даже не рубль — много, много больше.
Руководитель с опытом, реалист и хороший хозяйственник, Десятов, после того как сориентировался в местных условиях, потребовал от начальника управления строительства Николая Ильича Степанова принципиальной настойчивости в отношениях с подрядчиком — владельцем экскаваторов, бульдозеров и самосвалов, начавших действовать на заводской теперь земле.
Степанов немногословен и суховат. Его жесткую линию иные расценили как ненужную придирчивость. «Ну и заказчик...» Иной раз грозили пожаловаться в министерство, где, мол, Десятову со Степановым объяснят, что такое высшие интересы производства. Понятно, надо поднимать авторитет этого самого дела... ну, да, «охраны природы». Вот и охраняй себе, разве мы против, но зачем же совать нам палки в колеса!
А Степанов твердо стоит на своем, ибо за ним триединая правда трактора, земли и человека, для которого, собственно, и трактор этот, и земля...
Почва, снятая строителями при земляных работах, аккуратно свезена в одно место — там, где была деревня Аникеево, и, как уже сказал, сложена в два высоких бурта. Кое-что отсюда завод уже взял. На этой почве посеяли траву у головной понизительной подстанции, трава хорошо взошла. Этой осенью начнутся посадки в иных местах заводской территории. Заработает цех озеленения. Из буртов снятой земли немало получит и город Чебоксары — для посадок на улицах и в скверах.
Снятие, хранение и использование плодородного слоя почвы — работа непростая и нелегкая. Для такого землевания, или, иначе говоря, «гумусовой мелиорации», нужны бульдозеры, самоходные скреперы, экскаваторы и самосвалы. При этом почва становится как бы полезным ископаемым. Чаще землеванию подвергаются малопродуктивные сельскохозяйственные угодья. Обычно они находятся вблизи от стройплощадки, чтобы недалеко было возить снятую с нее почву. Сейчас планируются широкие научные исследования, создание опытных полей с насыпными почвами в различных природных и сельскохозяйственных зонах страны. Общегосударственная научно-техническая проблема...
Как-то один монтажник на чебоксарской стройке в сердцах сломал мешавший ему куст. Девушка-штукатур увидела, отругала. Монтажник вскипел: «Подумаешь, вишневый сад!» Его вызвали на комсомольскую группу и стали там втолковывать, что, конечно, никто не собирается объявлять каждый куст исторической ценностью, но зачем — даже в сердцах — ломать-то!
На иной стройке перекопают-перелопатят траншею раз пять. Чтобы к закрытию нарядов набрать побольше объем земляных работ... Пройдет немного времени, и на этом месте взойдет один только репейник. Вот он, памятник! И возродить эту землю невероятно трудно. Жизнь такого строителя, наверно, глуха и бесцветна. У него нет корней. Он походя творит лишние ямы, ссыпает грунт где попало. Таких работников еще немало. А ведь среди них есть и дельные, умные люди... Только эти люди отстали от жизни.
Не может быть запрета, замка на природные ресурсы. Человеку не обойтись без внесения в природу больших изменений. Технические возможности огромны, они порой завораживают и проектировщиков, и строителей. Однако поля и реки — не лабораторная установка и не действующий макет. Это наша жизнь.
Мы вели крупнейшие водохозяйственные работы, строили большие водохранилища и каналы, но всестороннего охвата естественных закономерностей не было. Задачи строителям ставились конкретные и чаще изолированные: либо орошение, либо гидроэнергетика, либо транспорт; они дополняли друг друга, но обычно их бытие шло самостоятельно. При решении проблем Волго-Донского канала не учли его непосредственного влияния на Азовское море; мало думали о том, как отзовется затопление Донской поймы на рыбном и сельском хозяйствах, завораживала грандиозность предстоящей водной реконструкции. Правда, и уровень знаний тогда не давал возможности учесть все «за» и «против». Вот почему пришлось потом вернуться к тем же азово-донским проблемам.
Преобразуя природу, человек порождает новую биосферу, но чтобы новая географическая среда была не хуже, а лучше прежней, нужна прежде всего социальная стратегия. Необходимо ясное понимание новых проблем и хорошо продуманный контроль над основными процессами ускорения темпов производства и жизни. Только тогда, оседлав вал перемен, человек почувствует себя хозяином собственной судьбы.
Несомненно, грядут новые методы познания среды, окружающей нас. Как и более совершенные средства проверки технических новшеств. Но для развития теории нужен эксперимент. В том числе производственный, что, кстати, труднее всего: у первопроходцев, да если они к тому же производственники, — нелегкая жизнь. Создатели, строители Чебоксарского тракторного взялись за очень важный эксперимент...
Главная дорога на стройплощадку сворачивает от большого шоссе. Затем она растекается в разные стороны. Ручьи дорожные, поначалу умощенные бетонными плитами, становятся шинными колеями в глине. Объект закончат, колея сгладится, машины повернут на другие участки. «Ручьи» поменяют русло. Дороги, дороги...
Если дорога пролегает недалеко от водораздельной линии и пересекает лишь седловины и бугры, она захватывает только ту воду, те осадки, что выпадают на ней самой. Если дорога подрезает склон, то она часто становится причиной эрозии. В этих случаях дороги и канавы, просто борозды перехватывают стекающую к ним по склону воду и создают стремящиеся вниз потоки. Крутизна берегов растет, размыв ширится — это уже зародыш оврага. Все это я, конечно, излагаю очень упрощенно. Главное в том, что стройка такого гиганта, как Чебоксарский тракторный, плодит тысячи грунтовых дорог, а ровные склоны без ложбин в Чувашии редкость.
Первый секретарь Чувашского обкома КПСС И. Прокопьев писал в «Правде», что для республики проблема защиты почв от эрозии и их правильного использования очень остра. Водной эрозией захвачено четыре пятых всей пашни! Вся Чувашия, можно сказать, лечит эти раны своей земли.
Казалось бы, строителей Чебоксарского тракторного это должно волновать лишь постольку поскольку: прямого касательства к их жизненным и трудовым делам эрозия не имеет. Есть такое понятие «ведомственность»: мои интересы — превыше всего, а остальное...
Однако все сказанное ранее о строителях Чебоксарского тракторного заставляет предположить, что здесь местнического подхода не будет: интересы Чувашии они воспримут как свои собственные, хотя их кровные интересы с проблемами эрозии никак вроде бы не связаны. Ведь это же завод! Гигант! Какое дело промышленному производству до каких-то там ручейков, до эрозии, которая останется за проходной завода?
Так вот. Площадка Чебоксарского тракторного расположилась на водоразделе между Волгой и рекой Кукшум. Грунтовые воды — верховодка — ближе к северной части будущего завода залегают на глубине от трех до девяти метров. И любая стройка, тем более такая, как в Чебоксарах, меняет водный режим территории. Той, на которой будет завод, и той, что его окружает. Выяснилось, если строители не будут обращать внимания на изменения, которые они внесут в водный режим территории, то поверхностный сток атмосферных осадков нарушится, поведение грунтовых вод изменится и фундаменты заводских зданий окажутся подтопленными. Это, во-первых. Во-вторых, изменится водный режим и на окрестных угодьях.
Чтоб помешать этому, проектировщики тракторного только на объектах первой очереди предусмотрели дренажные работы на сумму в несколько миллионов рублей. Ощутимые средства... А нельзя ли подсократить? — задумались ведущие гидрогеологи страны. Но для этого нужны не простые исследования. И они начались на чебоксарской стройке. Знатоки водных дел «завладели» территорией будущего гиганта. За поведением грунтовых вод следят в семидесяти скважинах. Специально залит асфальтом участок, где нейтронные приборы прощупывают параметры влажности в двадцатиметровой толще грунтов. Создан «прудик» в научных целях, над ним — мост; с него скважины бурятся непрерывно, из них отбираются образцы. Наблюдения ведутся день и ночь. Уровень воды в водоеме не уменьшается: ее сюда завозят спецмашины. Ученые думают не только о том, чтобы создать заводу наилучшую, сравнительно недорогую дренажную защиту. Их намерения шире: не ухудшить, а может, и улучшить режим грунтовых вод во всей округе.
...На гербе Чебоксар — пять летящих уток. Исток этого двухвекового символа — богатая волжская природа. В Чувашии почти две тысячи рек и речек. Прежде о них мало думали. Вырубались прибрежные леса и кустарники, а ливни и тающие снега несли в русла грунт. Сейчас здесь взялись и за реки. Очистят их, вернут берегам лес.
Пять лет назад на Волге создали общественный межобластной комитет. Он призван регулировать использование природных ресурсов волжского бассейна, их охрану. Состоит он из представителей ведомств и министерств. Комитет провел работу и в Чувашии. Большим подспорьем тут стало постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по предотвращению загрязнения бассейнов рек Волги и Урала неочищенными сточными водами». Решено построить очистные сооружения в пятнадцати волжских городах и на 421 предприятии. На миллиард рублей! Мы идем на это, ибо, охраняя Волгу, землю, природу, защищаем не только себя, но и человечество, планету.
Волга питает тут все и вся. Чтобы не загрязнять ее сточными водами, на Чебоксарском тракторном их станут очищать и так, и эдак: механическим, химическим, биологическим способами. А главное, самым надежным — ионообменным. Именно он вернее всего гарантирует очистку заводских стоков. Гигант пятилетия старается не наследить и здесь. Его молодые строители хотят организовать посты по контролю за проектированием и созданием очистных сооружений.
В словаре Брокгауза и Ефрона слово «инженер» трактовалось как «первоначальное название лиц, управляющих военными машинами». В словаре же Даля инженер считался «ученым-строителем, но не жилых домов, а других сооружений». Словарь, изданный в 1912 году, назвал инженером «способного изобретателя». Первое издание Большой Советской Энциклопедии определяло инженера как «работника с высшим образованием (специальным техническим)». Скоро, надо полагать, и это понятие расширится, ибо уже сейчас требуются: географ-технолог, эколог-экономист, инженер по технике сохранения и улучшения природы.
Прекрасно, что комсомольская стройка становится такой вот школой природопользования.
Могикане Восточной Африки
Ндоробо оказались пещерными жителями. Селение представляло собою россыпь глубоких естественных ниш в красноватых скалах. Видно, для всех пещер не хватало, и ндоробо натаскали сверху камней и кое-где у плоских скальных стен соорудили нечто вроде жилых гротов. У входа в каждую каменную обитель еще теплились костры, оставшиеся, очевидно, с ночи. Из крайней пещеры вышел крепкий худощавый старик в накидке из шкуры и протянул мне руку. — Жаль, что мои самострелы вчера убили твоего ишака, — начал он. — Но везде свои порядки. Ведь когда я впервые попал в город, то тоже не знал, что надо останавливаться перед потоком машин. Шел и смотрел, смотрел на машины, пока не попал под колеса. Но, как видишь, отделался я легче, чем вчерашний осел. Мы уже почти съели его, и если хочешь, можем заплатить тебе за его мясо медом.
Старик говорил быстро, но в то же время с чувством собственного достоинства. Тивас едва успевал переводить.
— Нет, бвана мкубва (1 Бвана мкубва (суахили) — большой начальник, выдающийся человек. (Прим. авт.)), спасибо, пусть мясо ишака будет подарком твоему племени за хлопоты, что я доставил всем и еще доставлю, пока буду находиться среди вас. Я много видел твоих соплеменников вокруг Накуру, от озера Эльментейта до лесов May. Но сам Лембуга Олелебуе сказал мне, что «настоящих» ндоробо и их обычаи можно увидеть только здесь.
— Лембуга слишком молод, чтобы судить о том, что такое «настоящие» ндоробо, — грустно покачав головой, отвечал старец, хотя повторенные мною слова вождя явно польстили ему. — Он появился на свет, когда последние настоящие ндоробо уже исчезли. Но нам в этих горах удалось сохранить кое-что из того, чем раньше славилось наше племя. Что ты хочешь посмотреть?
— Ты сам говорил, бвана мкубва, что в городе только и делал, что смотрел на машины. Это потому, что машины — самое интересное в городе. Ндоробо же слывут лучшими во всей Кении охотниками, и поэтому на их земле, наверное, интереснее всего смотреть, как они охотятся.
— Ты прав, мхашимиува (1 Мхашимиува (суахили) — уважаемый друг. (Прим. авт.)). Никто не знает столько способов охоты, как мы. Но ты, наверное, слышал, что вазунгу, люди твоего племени, запретили нам охотиться. Чтобы убить какую-нибудь антилопу, надо купить у вазунгу бумагу, которая дает право убивать. Есть у тебя такая бумага?
— Есть, бвана мкубва, есть. У меня есть бумага, разрешающая убить целых двух зебр и одного орикса. Только я хочу, чтобы вы их убили сами, показав мне, как охотятся ндоробо. А мясо животных возьмите себе.
— Ты хороший гость, мхашимиува, и мне еще обиднее, что мы убили твоего большого осла. Он бы нам сегодня очень пригодился. Но ничего, обойдемся. Я не обещаю, что мы убьем орикса — антилопы ушли сейчас далеко на восток, но зебр мы тебе достанем. Посиди, отдохни, пока я узнаю у мужчин, можно ли будет организовать охоту сегодня. Старик — его звали оле Сенгида — ушел куда-то вниз, очевидно, искать на деревьях сборщиков меда, которым сверху было видно, где сейчас пасутся зебры, а я начал осматриваться вокруг.
Всего перед площадкой, над которой возвышалась обжитая ндоробо скала, я насчитал четырнадцать жилищ — восемь пещер и шесть гротов. Мужчин не было видно. Наверное, они были заняты сбором меда или другими делами в лесу. Женщины же виднелись в полутьме почти в каждой пещере: они возились у очага, переходили из одного жилища в другое, переговаривались друг с другом. Меня удивило, что никто из них не проявлял ко мне интереса. Даже дети оставались на своих местах. Будь это в деревне любого другого племени, все ее жители, забыв о делах насущных, уже давным-давно сгрудились бы вокруг меня и обсуждали любое мое движение. Здесь же никто не прерывал заведенного веками ритма работы, и лишь два-три раза в полутьме пещеры я перехватывал любопытный взгляд. Мимолетная улыбка пробегала тогда по миловидному лицу, сразу же исчезавшему в темноте.
Удивленный, я окликнул оле Сенгида, поднимавшегося снизу, и высказал ему через Питера свои мысли. По тону, каким старик отвечал, мне показалось, что он удивлен моими словами:
— Разве мхашимиува считает себя не человеком, а каким-то сверхъестественным созданием, на которое надо глазеть? Ндоробо уже давно знают, что бывают люди с белой кожей. Это бездельники внизу, на равнине, привыкшие все время смотреть на свой скот, готовы целый день пялить глаза и на белого человека. Охотник же не может целыми днями сидеть и смотреть, — скороговоркой докончил он и вновь отправился вниз.
— На каком языке ты разговариваешь с ндоробо? — поинтересовался я у Питера.
— На маа, диалекте языка масаи. На нем говорят самбуру. Но ндоробо очень часто вставляют в разговор слова, которых нет ни в одном знакомом мне языке — нанди, туркана, кикуйю, луо, суахили. Почти всех животных ндоробо в этих горах называют по-своему. Слова, относящиеся к сбору меда, и названия оружия у них тоже свои. Например, у ндоробо около тридцати названий стрел. Маленькая стрела, большая стрела, стрела с металлическим или роговым наконечником, стрела с опушкой из перьев или просто гладкая — для каждой у ндоробо свои названия.
Получалось, что все термины, связанные с хозяйственной деятельностью, типичной именно для ндоробо, но не присущей другим племенам этого района (сбором меда и охотой), не были заимствованы ими из чужого языка и, очевидно, сохранились от языка собственного. Пигмеи, которых многие антропологи считают родственниками ндоробо, совсем утратили свой язык и пользуются исключительно языками окружающих их высокорослых племен. Но койсанские племена! Ах, как пожалел я, что, находясь в Ботсване, среди бушменов, а потом не раз путешествуя по землям сандаве и хадзапи в Танзании, я не записал названий хотя бы наиболее распространенных животных на их языках. А вдруг в них обнаружились бы древние корни, свидетельствующие о связях почти исчезнувшего языка ндоробо с живыми языками койсанских народов!
С высоты камня, на котором я просидел добрую половину первого дня в селении пещерных жителей Ндото, я не берусь делать никаких серьезных научных выводов относительно расовой принадлежности ндоробо. Однако я все же шесть лет пробыл в Кении и за это время почти безошибочно научился отличать представителя одного кенийского племени от другого. Я не один день прожил среди пигмеев и побывал на землях всех еще сохранившихся койсанских племен — бушменов, готтентотов, хадзапи и сандаве.
Лесные охотники ндоробо меньше всего похожи на пигмеев — тоже древних лесных охотников. Во-первых, они намного «переросли» низкорослых обитателей дождевых лесов и, во-вторых, для их лиц не характерны «пигмейские» черты — широкий нос с низкой переносицей, толстые губы, завитые в мелкие спирали волосы. У Сенгида, например, волосы крупно вьющиеся, нос — прямой, чуть с горбинкой, довольно тонкие губы. Больше всего он похож на сомалийца. Другие обитатели пещерного селения походили на нилотов — со свойственными тем правильными чертами лица и стройными, высокими, худощавыми фигурами. Но нилоты отличаются очень темным, почти черным цветом кожи, а все ндоробо светло-шоколадного цвета.
Особенно светлокожи женщины. Наблюдая за ними, я все время ловил себя на мысли о том, что они удивительно напоминают бушменок. У них такой же загадочный желтоватый оттенок кожи, который заставляет некоторых исследователей искать родство между бушменами — обитателями Калахари и жителями Центральной Азии.
Своим монгольским разрезом глаз, широкими скулами и слегка припухшими веками они также напоминают жительниц центральноазиатских степей. В облике ндоробо и бушменок мне явно мерещилось что-то «неафриканское». Только бушменки, питающиеся саранчой и кореньями диких растений, низкорослы и морщинисты, а ндоробо, откормленные на меде и зебровых бифштексах, отличались здоровьем и силой.
Мои размышления прервал пронзительный женский крик. Полногрудая красавица, стоя у порога своей пещеры, кричала кому-то, кто был в лесу. Потом из соседних жилищ вышли другие женщины и тоже начали кричать. Я было собрался справиться у Тиваса, что же случилось, но не обнаружил его рядом. Женщины же, покричав еще, начали чего-то ждать.
Примерно через четверть часа из леса вышел смущенно улыбающийся Тивас и начал объясняться с ними. Потом появился оле Сенгида и еще трое мужчин, и все тоже начали что-то оживленно говорить моему проводнику.
— Что случилось? — крикнул я Тивасу.
— Я сидел, сидел и захотел есть. У местных женщин ничего путного не увидел и полез на дерево за медом. Тут-то и поднялся этот крик...
Я уже представил себе, как к вечеру у камня, на котором я сижу, соберутся честнейшие старейшины, начнут судить проголодавшегося по моей вине Тиваса, и хотел было прийти на помощь своему проводнику, как вдруг общий гомон смолк. От толпы отделился мужчина и полез на дерево, под которым я сидел. Второй мужчина подошел к костру, вынул оттуда дымящуюся головешку и подал взбиравшемуся по дереву. Тот уже долез до улья, болтавшегося у меня почти над головой, поднес к нему головешку.
— Тивас, они хотят наказать тебя пчелиными укусами? — жалостливо спросил я у проводника, наблюдая, как пчелиный рой начал вылетать из мзинга.
— Хуже, они хотят уморить нас голодом. Когда я полез в улей, женщины развопились, что это опасно, потому что в улье якобы сидит змея, которая ужалит меня, и я умру. Я же сказал им, что змеи не живут в ульях, а что им просто жалко мне меда. Они слопали всего нашего осла, а теперь жалеют дать мне меда.
— А зачем же этот парень выгоняет пчел из улья? — Это было мне особенно интересно, так как часть выкуренных им пчел уже направилась ко мне.
— Этот парень, наверное, съел вчера ослиную голову и сделался упрям, как то несчастное животное! — закричал оскорбленный Тивас. — Этот пожиратель ослиных голов залез на дерево для того, чтобы показать, что в улье живет змея. Но пока что мы видим одних пчел, и они сейчас искусают его посильнее змеи.
Тем временем парень залез к улью повыше и опять выкурил оттуда пчел. Потом по толстой ветке он перебрался на соседнее дерево и принялся обрабатывать дымом новую мзингу. Три роя пчел были уже растревожены и носились над продолжавшими кричать ндоробо, которые, впрочем, не обращали на насекомых никакого внимания.
Парень на дереве успел тем временем изгнать пчел еще из одного улья и, крикнув, что это дело ему наскучило, начал спускаться вниз. И тут женщины подняли настоящую бучу. Делом их чести было доказать гостям, что в улье все же живет змея. Было похоже на то, что они не разрешали парню спуститься на землю. В него полетели камешки, кости, ветки.
Бедняга вновь полез вверх. И тут не успел он поднести дымящуюся головешку к улью, как из противоположного конца цилиндра появилась голова мамбы, а вслед за ней и вся полуметровая змея. Парень молниеносно выхватил из-под тоги нечто вроде аркана и ловко накинул его на приподнятую над веткой змеиную голову.
Боже, как был посрамлен бедный Тивас! Женщины кричали, хохотали, били в ладоши, всячески подшучивали и злословили по поводу новоявленного Фомы неверующего.
Тивас решил ретироваться куда-нибудь в лес, но не тут-то было. Разошедшиеся женщины окружили его плотным кольцом и, прыгая вокруг, начали заставлять его повторять вслед за ними: «В ульях живут змеи, в ульях живут змеи». Только когда он пропел несколько раз эту фразу, признав свое полное поражение, женщины отпустили его. Та самая красотка, которая первой обнаружила его на дереве, даже вынесла ему куски полуобугленного мяса.
— На, коли голоден. А если хочешь меда, можешь лезть на дерево. Теперь уже никто не будет кричать тебе, что это опасно. Весело улыбаясь, подошел и присел рядом оле Сенгида.
— Змеи хорошо стерегут наш мед, а?
— Во всяком случае, мне бы его у вас воровать не хотелось, — ответил я. — Но как сами ндоробо лазят в мзинги, не боясь змей?
— У нас есть опытные люди, которые только и заняты тем, что выкуривают змей и ящериц. Это делают рано-рано утром, когда пчелам холодно и они еще не обращают внимания на дым. Змея же более чувствительная. Стоит поднести головешку к улью, как она вылезает наружу. Потом днем к этим ульям приходят мальчишки и собирают мед.
— Когда мы шли сегодня утром вверх, то видели человека с кожаным мешком за спиной. Он что, змей собирал или мед?
— Змей, конечно, это был оле Лебре, старый и опытный змеелов.
— А что вы потом делаете со змеями?
— Раньше мы продавали их знахарям самбуру и туркана. Они приготавливают из них какие-то лекарства. Остальных же змей убивали. Теперь же почти всех змей покупает у нас сомалиец, который, как он рассказывает, потом продает их какому-то белому чудаку. У того есть целый дом, набитый змеями.
— А, я, наверное, знаю этого чудака. Он живет на озере Баринго?
— Да, кажется, там.
— Это Джонстон Лики. Он разводит змей для того, чтобы получать из них вещество, обезвреживающее змеиные укусы. А разве ваши лекари не употребляют змеиный яд для исцеления больных?
— Это только плохие мганга возятся со змеями. Наши лекари вспоминают о них лишь тогда, когда хотят напустить страху на не в меру раскричавшихся женщин. Когда надо лечить людей, наши мганга просят о помощи у пчел.
Меня поразило, что трудолюбивые насекомые имеют среди знахарей древнего охотничьего племени не меньший «авторитет», чем в цивилизованном мире.
— Не так давно у меня стало болеть вот тут, — оле Сенгида хлопнул себя по пояснице. — И что же, вы думаете, сделал наш мганга? Он каждый день заставлял меня ложиться на солнцепеке и на глазах у всей деревни напускал на меня пчел. Мне было еще больнее, чем до того, как я пришел к мганге. Он сказал, чтобы приходил к нему каждый день, и каждый день пчелы кусали меня. И вот наступил такой день, когда боль прошла. Я отдал за это мганге целую зебру.
— Да, к слову. Похоже на то, что из-за пчел мы совсем забыли о нашей зебре. Что с охотой?
— Сегодня, мхашимиува, охоты не получится. Зебры пасутся там, где ветер обязательно донесет до них наш запах. Но к утру он изменится, и мы устроим настоящую охоту. Куда торопиться? Большинство мужчин уже вернулось в селение, а на кострах у женщин уже готовится еда. Пора подумать и о том, чтобы поесть, мхашимиува, — сказал он и жестом пригласил меня с Тивасом к своей пещере.
Ндоробо едят только два раза в день — утром, отправляясь в лес, и ближе к вечеру, возвращаясь домой после трудового дня. Не знаю, как назвать эту вторую трапезу — обедом или ужином, но она была плотной и сытной. Ели нечто вроде кукурузной каши, обильно залитой медом, а потом изжаренное на вертеле мясо канны. Кашу каждая хозяйка варила самостоятельно, и ели ее, усевшись всей семьей у своей пещеры. Антилопа же была общей. Кто хотел, отрезал себе хороший ломоть мяса, но уже не тащил его к пещере, а садился тут же, у костра, к которому постепенно за мясом и теплом подтягивались сельчане. Я подумал, что это очень мудрый обычай: проводить первую часть обеда в узком кругу семьи, а вторую — всем вместе.
Когда все насытились мясом, две женщины принесли кожаные бурдюки, в которых была вода, смешанная с медом и каким-то кислым соком. Тивас говорил, что ндоробо умеют делать из меда и хмельной напиток, но сегодня его, очевидно, не полагалось.
Это очень интересно: сидеть где-нибудь в укромном месте африканского селения, не лезть никому на глаза и смотреть, что делают люди. Так же, как и вчера, и сотню, а может быть, и тысячу лет назад.
Мальчишки в кожаных набедренных повязках прицепили к ветке старого дерева дохлую цесарку и, достав из пещер свои маленькие луки, стали тренироваться в стрельбе. Начали с простого — старались просто попасть в цесарку, а кончили очень сложным — стреляли в глаз птицы, раскачивающейся на веревке и в плоскости и вокруг собственной оси. Удавалось это не всем. Те, кто промахивался чаще других, продолжали тренироваться и после того, как более ловкие сверстники разошлись. Они надеялись, что, подобно своим отцам, будут охотниками, хотя вряд ли еще одно поколение ндоробо сможет прожить в Кении этим древним занятием.
На поляне подростки понатыкали сухих веток на расстоянии восьми-десяти сантиметров одна от другой. Они учились проходить через лабиринт едва закрепленных прутиков, не сбив ни одного. Это тоже важно для охотника: подкрадываясь к дичи, не наступить ни на одну ветку, которая своим хрустом могла бы выдать человека. Игры у ндоробо, как и у всех остальных африканцев, учат молодежь жизни.
Девочки, на которых тоже были лишь кожаные набедренные повязки, толкли какое-то зерно в огромной, выдолбленной из цельного бревна ступе или помогали своим матерям наводить порядок в пещерах. В общем, ни мальчишки, ни девчонки не делали ничего особенного, что отличало бы их от сверстников среди скотоводов. А вот занятия женщин и мужчин у ндоробо резко отличаются от обязанностей тех и других на равнине. Там, внизу, женщины таскают за тридевять земель хворост и воду, доят коров, моют скот, готовят еду, строят хижину, ухаживают за только что появившимся на свет теленком, загоняют во двор ишаков, следят за детьми и делают еще уйму всяких мелких дел. Мужчины же разговаривают или занимаются игрой в камешки — бао. «Кто будет защищать наших коров и женщин, если враг нападет на енкангу (селение), а руки наши будут заняты посторонней работой?» — всякий раз говорят они, сжимая в обеих руках игральные камешки.
Здесь же, в горах, у ндоробо женщина делала только обычную, привычную в нашем понимании женскую работу: возилась с детьми, варила, убирала жилище. О том, что женщины занимают у этих горных охотников совершенно особое положение, я понял еще во время веселого происшествия с Тивасом. Нигде в скотоводческом племени женщина не разрешила бы себе так откровенно подшучивать над мужчиной, да еще чужим. Я понял, что женщины здесь — хозяйки положения. Одна из жен крикнула что-то — и муж принес ей воды, другая позвала мужа из соседней пещеры, и он принялся перекладывать камни в жилище-гроте. Сразу четверо охотников вышли из леса, волоча за собой связки хвороста.
Да, это была наглядная иллюстрация энгельсовского положения о том, как скотоводство создает специфические условия для разделения труда и собственности, особо благоприятствующие развитию патриархата. «Дикий» воин и охотник довольствовался в доме вторым местом после женщины, «более кроткий» пастух, чванясь своим богатством, выдвинулся на первое место, а женщину оттеснил на второе» (1 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М., 1950, с. 167.).
Я не буду описывать наряды ндоробо, потому что в них нет ничего специфического. Лесные охотники полностью переняли моду, захлестнувшую кенийские равнины, заселенные масаями и самбуру. У мужчин это — красная тога через плечо, у женщин — красные длинные накидки, которых зачастую почти не видно за бесчисленными ожерельями из бус, плюмажами и латунными поясами. В пору утренней и вечерней прохлады и мужчины и женщины накидывают поверх дневного платья плащ из шкур. Только у скотоводов такой плащ кроят из коровьих шкур, а у охотников ндоробо — из обезьяньих или леопардовых. Подумать только, как относительны человеческие понятия! Ндоробо, глядя на мою не первой свежести рубашку, залитые медом брюки и видавшие виды фотоаппараты, считали меня, конечно, богатеем. Я же, наблюдая их в вечерних нарядах у костра, думал о том, что даже не все сильные мира сего могут позволить себе щеголять в одежде из меха леопарда.
Поделиться книгой: