Помоги проекту - поделись книгой:
Мичман Г. Гороедский: «Да нет, мины, видимо, не так уж и страшны, если внимательно работать. Страшны здешние ветры...»
Вот что сказано о местных ветрах в лоции Красного моря: «...хамсин (по-арабски «пятьдесят» — столько дней в году беснуется этот знойный, сухой ветер) резко повышает температуру. Когда дует хамсин, люди задыхаются от зноя, мельчайшая пыль проникает в поры тела...». Еще опаснее самум — «страшный ураган, который местные жители называют «огненным ветром» или «дыханием смерти». Он зарождается в Сахаре, и поднимает массу песка. Но, даже долетев до Аравийской пустыни, самум не теряет своей буйной силы, а резкие перепады давления пагубно действуют на людей: вызывают головную боль, рвоту, иногда смерть.
Впрочем, нашим морякам относительно повезло. Хамсин дует в конце зимы — начале весны, а самум набрасывается в мае — июне, но даже и без знакомства с безжалостными «пятьюдесятью днями» и «дыханием смерти» козней климата хватило, чтобы запомнить его надолго. Ибо от поистине адова зноя (август — самый жаркий месяц) и непродолжительных, но свирепых песчаных бурь укрыться было негде.
В дни, когда налетает яростный ветер, масса раскаленного песка поднимается в воздух и несется с ошеломительной скоростью. Крохотные песчинки впиваются в кожу, режут глаза, забиваются в уши. Во рту сухой и в то же время масляный вкус пыли, на зубах хрустит, язык распухает и становится похож на необструганную деревяшку, слюна останавливается в горле и распирает его колючим комком. А посмотришь вверх — сквозь бурые клубы пустынного сора, которые несутся и размазываются по небу, сквозь пылевой кокон, обволакивающий все вокруг, проглядывает тусклое, бесполезное, как источник света, перламутровое солнце.
Но все это мы узнали и ощутили позднее. А тогда, ночью, после долгих разговоров, уже в кромешной темноте, меня и моего спутника, корреспондента ТАСС, доставили — по нашей обоюдной просьбе — на борт «Сахалинского комсомольца».
Из вахтенного журнала базового тральщика «Сахалинский комсомолец».
«Пролив Губаль. Воскресенье. 25 августа. Вошли в район № 2, легли на галс, начали боевое траление.
15.30. На пересечение курса стремительно выходит израильский сторожевой катер. Подняли флаг «OS» — этот район опасен минами.. Катер — бортовой номер 873 — подошел с правого борта на 15 метров. Орудия расчехлены, расчеты на своих местах. Мы заявили решительный протест.
17.00. С левого борта подошел еще один израильский катер. Оба катера опасно маневрируют в непосредственной близости от корабля.
17.30. Израильский самолет типа «Фантом» произвел 8 облетов корабля...»
«Пролив Губаль. Вторник. 27 августа. 10.55. Израильский сторожевой катер опасно маневрирует по курсу корабля на расстоянии 10 метров.
11.50. Самолет типа «Скайхок» израильских ВВС произвел 4 облета корабля.
12.30. Второй израильский катер подошел к кораблю.
12.50. Четыре израильских катера опасно маневрируют вокруг корабля.
13.30. Самолеты типа «Фантом» и «Скайхок» продолжают облеты корабля...»
«Пролив Губаль. Среда. 28 августа. 9.25. Четыре израильских катера легли в дрейф по курсу корабля. (Катера предупреждены, что вина за последствия ляжет на них.)...»
Как нам рассказали на тральщике, каждый день повторялось одно и то же: несколько израильских торпедных катеров, словно осы, кружили и кружили вокруг тральщиков, «Фантомы» и «Скай-хоки» с ревом на предельно малой высоте проносились над советскими кораблями.
На следующий день мы и сами стали свидетелями очередного «визита». После обеда в каюту лейтенанта В. Бобровского, где мы беседовали с вахтой машинного отделения, вошел командир дивизиона капитан 2-го ранга А. Копылов и спокойно произнес: «К нам вновь незваные гости пожаловали...»
Резко и тревожно прозвучали колокола громкого боя. Мы поднялись на мостик: к тральщику на большой скорости приближался израильский торпедный катер, на носу которого была нарисована огромная акулья пасть. У пушек и пулеметов, наведенных на ют и бак тральщика, стояли в боевой готовности комендоры. Вскоре катер подошел на 8— 12 метров к правому борту. На палубу вышел какой-то длинноволосый человек, как выяснилось, переводчик, и между советским тральщиком и сторожевым катером состоялась следующая беседа.
«В. Пошибайло: Ваш катер грубо нарушает правила судовождения, что может привести к столкновению. Командование советского корабля заявляет решительный проте"ст против ваших провокационных действий...
Переводчик: Вы находитесь в израильских территориальных водах...
В. Пошибайло: По просьбе египетского и по решению Советского правительства мы проводим боевое траление в египетских водах.
Переводчик: С июля
1967 года эти воды вместе с Синайским полуостровом принадлежат Израилю.
В. Пошибайло: ООН считает их временно оккупированными. ООН признает эти воды египетскими.
Переводчик: Когда вы уйдете из этого района?
В. Пошибайло: Когда выполним правительственное задание».
Эта встреча была не последней. Израильский торпедный катер скрывался в миражах близкого Синая, и тогда тревога отступала. Но она тут же накатывалась снова, лишь только катер возникал серым пятном в сверкании воды и с ревом пересекал курс корабля на таком расстоянии, что столкновение казалось неизбежным. В однообразном напряжении проходил, склоняясь к вечеру, день. Все это время тральщик точно, как по ниточке, шел по курсу: комендоры в касках — у расчехленных орудий, минеры — на юте, машинисты и электрики — в машинном отделении. Все спокойны и сосредоточенны: боевое траление не должно быть прервано ни на минуту, ибо, что бы там ни случалось, моряки не имеют права оставить без внимания хотя бы ничтожный клочок залива. Именно там может затаиться мина.
...В штабе отряда капитан 1-го ранга А. Аполлонов показал нам крупномасштабную карту Суэцкого залива. Акватория походила на мозаику: она была сплошь покрыта заштрихованными квадратами.
— Это означает, — пояснил командир, — что площадь залива протралена уже несколько раз.
Но работы продолжаются: на минах могут быть установлены коварные ловушки — девять кораблей, например, пропустит такая над собой, а десятый пошлет на дно...
С тех пор, когда в 1807 году была сконструирована первая подводная мина, появились тысячи образцов, новых: мины контактные и неконтактные, гидроакустические и так называемые «блуждающие» мины с гальваноударными и магнитно-акустическими взрывателями. Есть мины, которые поджидают жертву на морском дне, и такие, что стоят на минрепах на различной глубине... Одни мины взрываются от воздействия электромагнитного поля корабля, другие — от гидродинамического возмущения в воде, от прочих физических полей.
В русско-японской войне от мин погибло более половины всех потопленных японских кораблей. В первую мировую на минах подорвалось и затонуло 200 военных кораблей и около 600 судов торгового флота. Наконец, во второй мировой войне — около 5 тысяч тех и других.
Мины на длительный срок закрывают важные для судоходства районы. В 1941 году, например, немецкие самолеты, сбросив в Суэцкий канал акустические мины, надолго вывели его из строя. Во время войны в Корее минное заграждение, поставленное перед портом Вонсан, сорвало крупную американскую десантную операцию, в которой принимало участие около 250 боевых кораблей. В Пентагон тогда было послано сообщение, которое начиналось словами: «Флот США потерял господство в корейских водах...»
На борьбу с минной опасностью после второй мировой войны были брошены огромные силы: в составе флотов воюющих стран насчитывалось более 650 эскадренных и базовых, 1080 рейдовых тральщиков и несколько тысяч судов, переоборудованных для боевого траления. Сотни из них погибли...
...Над перегретой Аравийской пустыней белой каплей расплавленного металла висит солнце. По волнам залива бегают ртутные блики. Огнедышащее небо и прохладную (хочется в это верить) воду делит на горизонте береговая линия Синайского полуострова. Наш корабль на «нейтральной полосе». Командир — капитан 3-го ранга Виктор Медведев — прощупывает биноклем стоянку израильских торпедных катеров. Разделяю его озабоченность: дадут ли израильтяне сегодня спокойно поработать?
Виктор Яковлевич опускает бинокль, берет микрофон:
— Форма одежды — тропическая, без рубашек! Личному составу...
— Боевая тревога! — звон колоколов громкого боя, и... не успел я оглянуться, как на юте возник и сосредоточенно засновал тральный расчет.
Оранжевые спасательные жилеты, надетые на голое тело, изменили людей до неузнаваемости. Неприятно, конечно, в сорокаградусную жару, но что поделаешь — каждую минуту можно ждать под кормой рокового взрыва. В действие вводятся все новые и новые механизмы и приборы. На ходовой мостик ежесекундно поступают доклады о готовности боевых постов. И наконец долгожданный (так кажется, хотя на самом деле все произошло очень быстро) момент:
— Трал поставлен!
Буи, как дельфины, неудержимо прыгают по волнам — обозначают ширину захвата. Стальные резаки тралов рассекают необыкновенно прозрачную воду — попадется на пути минреп якорной мины, перекусят, и тогда мина всплывет на поверхность...
На корме у динамометра стоит вахтенный минер Виктор Корнилов. Его обязанность — следить за прибором и не прозевать рывка стрелки — сигнала о попадании мины в трал. У орудий застыли артиллеристы. Мина всплывает на секунды — за это время они должны успеть ее расстрелять. Впередсмотрящий до рези в глазах всматривается в слепящую огненную гладь залива, чтобы тральщик ненароком не напоролся на другую мину, не менее коварную — плавающую.
Если не обращать внимания на жару, здешняя природа может показаться удивительно красивой. Даже в августе. Особенно когда любуешься ею с берега. Вдали, на западе, вздымаются красно-коричневые — не бурые, не рыжие, а именно красно-коричневые — отроги горного плато. Под ногами и вокруг, к югу и северу, насколько хватает глаз, серо-желтая, казеиново-желтая, палевая, местами чуть ли не цвета хаки пустыня, впрочем, ничуть не однообразная, как принято считать умозрительно. А в двух шагах — прекрасное сияющее зеркало залива. Хочется сказать — малахитовое, настолько изумителен этот оттенок и непохож на цвет других морей — Балтийского, Черного, даже Средиземного.
Водный простор чудесным образом контрастирует с небом, оттеняет его, как бы подчеркивает его пресность, ибо небо над пустыней не синее и даже не голубое. Летом в Африке оно таким не бывает. Небо белесое, словно выцветшее.
Однако все это — «если не обращать внимания на жару». А если обращать, да еще прибавить к ней сложности боевого траления (рифы и прочее), то для любования природой ни чувств, ни желания не хватит. Во всяком случае, пусть о своих впечатлениях расскажут те, кто пережил все сам.
Из дневника старшины 2-й статьи М. Караульных
«25 июля 1974 года. ...Вот мы и в Хургаде. Полное у ребят разочарование: серые, плоские домишки. Белая мечеть. Дом губернатора. Десяток тоскливых пальм. Вокруг ни травинки». Песок. Камни. Нестерпимый зной.
Старший лейтенант В. Пошибайло рассказал: в Египте 95 процентов территории — мертвая пустыня. Здесь дождь выпадает раз в два-три года. Мы стоим в порту Сухна. Сухна — это значит пекло, огонь...
12 августа 1974 года. Красное море действительно удивительное. Вода чистая-чистая. В ней кораллы, морские ежи, коралловые акулы, которых местные жители за невиданную свирепость прозывают «кальб-эль-бахр» — «морскими собаками», ядовитые змеи, сказочной расцветки рыбы, дельфины... А мы все скучаем по облакам, по снегу, по дождю. Когда же домой?!
15 августа 1974 года. Ровно месяц, как мы в Суэцком заливе. Из тридцати — восемнадцать штормовых дней. Всю душу они нам вымотали: в шторм производить траление нельзя. Шторма нам весь график поломали. Если бы разрешили, пошли бы тралить и в шторм.
21 августа 1974 года. На счету отряда семь мин. А поставлено наверняка несколько десятков. На двух «Сириус»
3 сентября 1974 года. Вот и на нашей улице праздник — утром мы подорвали мину. Ребята виду не показывают, но чувствуется — каждый доволен, каждый в душе гордится собой...
15 сентября 1974 года. Тревога! Подорвался на мине тральщик Свиридова. Боль за ребят мечом по сердцу полоснула. В считанные минуты снялись с якоря, вышли в море... К счастью, мина взорвалась рядом — тральщик пострадал, но жертв нет. А если бы взрыв произошел под кораблем?!
Нет, рано мы заскучали по дому — работы тут еще достаточно. Не можем ведь мы допустить, чтобы после нас кто-то тут подорвался!»
...Распрощавшись с моряками; мы на автомобилях уносились в Каир. Выбрались на бетонку, и сразу же далеко впереди, там, где шоссе упирается в горизонт, показалось... озеро. Или бассейн чистой воды. Или просто дорога была только что вымыта и сверкала на солнце. Конечно, влагой там и не пахло. Обычный мираж, точнее, подобие миража: воздух над ровным покрытием раскаляется, и вследствие преломления лучей света создается впечатление свежевымытости.
Как бы то ни было, а благоустроенность дороги давала знать: приближаемся к столице. И мне подумалось: через день-другой мы будем снова в Москве, а сколько еще мужества и самоотверженности потребуется от каждого из тех, кто выполняет благородную, гуманную миссию в далеком Красном море. Я еще раз вспомнил неестественную живописность воды в заливе. Окидываешь его взглядом, и не верится, что под этой красотой таится смерть. Правда, мое неверие имело реальную основу. Я знал: скоро Суэцкий залив избавится от своей смертоносности. Но не потому, что он «слишком красив для этого», а совсем по другой причине: советские моряки с успехом завершат свою опасную работу.
К людям ради людей
Этнографическая работа в поле окружает особой романтикой профессию этнографа. Но прежде чем избрать ее, задай себе вопрос: способен ли ты быть полезен людям, способен ли ты уважать и ценить привычки, дела других, поначалу, может быть, и не очень понятных тебе людей? Профессия этнографа требует самопожертвования, доброжелательства, высокого гуманизма и ответственности за собранные материалы и выводы, которые должны служить людям во имя дружбы и братства народов.
Я вспоминаю один, казалось бы малозначительный, случай, который чуть было не стоил нам полевого сезона. Группа кетов, которую мы изучали, жила на одном из притоков Енисея. Нас приютила у себя чрезвычайно приветливая, добрая украинская семья, живущая на правом берегу. Семья была небольшая — родители шестидесяти лет и двое взрослых сыновей. Родители были пенсионеры, сыновья работали охотниками и рыболовами в кетском колхозе, что располагался на левом берегу Енисея. Один из сыновей и возил нас на лодке по стойбищам. Семья жила в рубленом доме, где в горнице были постелены половики, а на сундуках — белоснежные с вышивкой дорожки. Некрашеный пол всегда блистал чистотой, хотя на улице было слякотно и глина приставала комьями к подошвам сапог. Все было хорошо и спокойно в наших взаимоотношениях. Мы ожидали приезда археолога — надо было копать кетские могильники. Археолог — очень молодой парень — приехал днем. Радушная хозяйка пригласила его в дом выпить молока. И археолог вошел в горницу прямо в грязных сапожищах, оставляя на половике комья глины, уселся на белоснежную дорожку, покрывающую сундук. Хозяйка все же спокойно дала ему стакан и пошла за кринкой. Она была слишком деликатна, чтобы сделать гостю хотя бы замечание. А парень поднял стакан на свет: на нем остались разводы от воды, насыщенной известняком.
— Стакан-то грязноват, — невозмутимо заявил он, затем достал платок и стал вытирать его.
Хозяйка несла кринку, но руки ее дрожали, а глаза были полны слез. Только через три дня удалось упросить наших друзей простить эту обиду, о которой уже говорило все село как о событии неслыханном.
...Этнографическая работа в поле начинается задолго до дня отъезда, за письменным столом. Нельзя отправляться за тридевять земель, не узнав, что сделано до тебя, какие проблемы известны больше, какие меньше. Жизнь так быстра, ее темп столь существенно отражается на переменах в традиционном хозяйстве и культуре, что явление, бытовавшее в прошлом, можно уже не встретить сегодня и сделать ошибочный вывод.
Это очень важное требование для этнографа, отправляющегося в путь, — оставить дома представление, что наука начинается с него самого, что до него никто ничего толком не сделал. Зараженный подобной «звездной болезнью» исследователь может пренебрежительно отнестись к трудам предшественников и неожиданно повторить, а не дополнить их материал. В багаже этнографа всегда должны быть выписки из других работ, словарь (требование знания языка изучаемого народа — важное условие, однако как трудно в наш век быть полиглотом!) и много чистых блокнотов. Даже если этнограф поехал только за сбором материала, например, о семейно-брачных отношениях, он не имеет права не записать и того, что увидел в хозяйственной деятельности народа, те эпические сказания, которые услышал в минуты отдыха или торжественных церемоний. Может ведь случиться и так, что эта поездка на долгие годы окажется последней, и, когда приедут другие, они уже не смогут всего этого увидеть или услышать.
И здесь нельзя не сказать об обязательном для этнографа качестве — умении вести беседу. Мало знать, о чем нужно спросить или как спросить, — надо быть уверенным, что получаешь наиболее точный ответ, точную информацию. Так может случиться, если правильно сделан выбор информатора. В любой среде есть многоуважаемые и малоуважаемые люди — те, кто пользуется авторитетом за ум и знания, и просто болтуны, пустобрехи. Вступать в контакт с первыми — добиться успеха, со вторыми — провалить дело. Кстати, чаще всего первых труднее разговорить. Но ведь известно, что легкий путь не самый верный путь.
...Озеро Мундуйка — большое заполярное озеро в Сибири. В длину оно больше 50, в ширину 30 километров. Летом на озере промышляют рыбаки Курейского кетского колхоза, но зимой и ранней весной здесь стоят всего два жилища — на противоположных берегах. Бревенчатые избушки с плоской крышей, без сеней, с одной комнатой и железной печкой посредине. В одной живет восьмидесятилетний кет Федор Агафонович Серков с женой, сыном и племянницей, в другой, на дальнем берегу, шестидесятилетний кет Николай Михайлович Ламбин с женой. Мы, два этнографа, поселились в избушке у Ламбина. Это была наша вторая экспедиция на Мундуйку. В прошлом году мы познакомились и с Серковым, и с Ламбиным. Тогда, летом, мы пробыли у курейских кетов больше трех месяцев. Вместе с ними рыбачили, многое узнали, но не сумели записать неповторимые легенды и сказки этого почти загадочного народа, которые, как нам сказали, в неисчислимом количестве знал Федор Агафонович Серков.
Федор Агафонович, крепкий и мудрый старик с густыми, чуть подернутыми сединой волосами, пользовался непререкаемым авторитетом среди курейских кетов как самый старый и опытный рыбак-охотник, заслуженный колхозник и как человек, наделенный, по представлениям его сородичей, способностью привлекать добычу для охотника и врачевания. Но уговорить его исполнить хотя бы одну песню или рассказать сказку было невозможно. Причину такой, в общем-то необычной, скрытности мы узнали в самом конце экспедиции: старик прогневался, когда один турист попытался купить его песни за деньги или охотничьи товары. Этот случай заставил Серкова быть настороже и с нами.
И вот через несколько месяцев, в марте, когда еще вовсю царствует зима, мы вновь прибыли на Мундуйку. Озеро было сковано льдом. От поселка нас на оленях доставили к Ламбину, с которым мы хорошо поработали в прошлый сезон и у которого собирались записать тексты для исследования кетского языка.
По дороге в избушку Ламбина мы заехали и к Федору Агафоновичу. Нас приняли очень радушно, тем более что мы выполнили просьбу хозяйки и привезли бисер, а также фотографии, отснятые в прошлый приезд. Нас напоили чаем, и мы поехали через озеро.
У Ламбина мы прожили больше месяца. Из запаса магнитофонных кассет осталось всего две, когда ранним утром (правда, уже наступал полярный день и разобрать, когда раннее утро или поздняя ночь, было трудно) я проснулся от четкого скрипа оленьих санок. Накинув полушубок, выглянул наружу. К избушке приближались две оленьи упряжки. Вскоре вошел сын Федора Агафоновича и сообщил, что отец ждет нас в гости.
— Отец сказал, чтобы ты машинку взял тоже, — сказал младший Серков, показывая на магнитофон.
В избушке Федора Агафоновича, куда мы прибыли только к полудню, оказалось почти все взрослое население поселка, принадлежащее, как мы уже знали, к одной родовой группе с хозяином. Огромная кастрюля стояла на печке. В ней варилось мясо лося. Кипел чайник. Хозяин сердечно приветствовал нас и усадил на шкуру рядом с собой.
— Ну что, парень, настраивай свою машинку, а я петь буду. Через два дня начнется перелет птиц с юга на север. Я петь буду, чтобы они сели и на нашем озере. Весна идет. Голодное это время. Реки и озера подо льдом. Рыбы нет. В тайгу не уйдешь — наст не держит. А оленей у нас мало, их забивать грешно. Одна надежда на перелетную птицу, пока рыбы нет...
Собравшиеся отведали мяса, выпили густого черного чая и расселись вдоль всей стены — получился своеобразный круг, в центре которого была печка, хозяин и я с магнитофоном.
Медленно прекращались разговоры, и, когда наступила тишина, старик посмотрел на меня и кивнул головой. Я включил магнитофон.
Федор Агафонович запел. Мне никогда не передать волнения, охватившего нас, приезжих, впервые слышавших песни поистине седой древности. Среди еще заснеженной тайги, на берегу заполярного озера, за тысячи километров от городов и привычного быта нам довелось услышать песню, напоминающую своей мелодией гимны древних инков. Голос Федора Агафоновича то взлетал вверх, то шелестел по земле, то становился звонким, то глухим. Так продолжалось много часов. Давно кончились пленки, а старик пел самозабвенно, обращаясь к небу, звездам, солнцу и спешащим на север птицам. Нам был сделан редкий подарок — нас пригласили быть соучастниками церемонии, открывающей весеннюю охоту.
Даже сейчас, когда я слушаю эти записи в Ленинграде, голос мудрого старца вновь вызывает странное ощущение какого-то вневременного события, отдаленного от реальности на века в прошлое...
Наблюдательность — одна из естественных человеческих черт, но для этнографа она должна быть просто профессиональной обязанностью. Разве можно при похоронах бегать с фотоаппаратом или обращаться с расспросами, держа наготове блокнот, к родственникам умершего. Надо выработать такую наблюдательность, чтобы можно было с фотографической точностью запоминать ход той или иной церемонии, отмечать непонятное. Только профессионально наблюдательный человек способен подметить незаметные постороннему глазу факты, которые могут лечь в основу научного исследования, открытия.
Однажды мой друг, кочевавший с селькупской семьей, среди ночи проснулся от истошного, похожего на хохот крика какой-то таежной птицы. Он выглянул из-за полога и увидел, что хозяйка чума стала торопливо подкидывать хворост в затухавший костер. Когда пламя разгорелось, хозяйка спокойно легла на свое место. Прошло несколько дней, но друг не забыл ночного костра и как бы между прочим спросил: зачем надо разжигать огонь, когда хохочет птица?
— Это смеется дух смерти, но он боится огня и уходит от чума, — спокойно, буднично ответила хозяйка.
Мой друг был наблюдательным и, запомнив сказанное, собрал интересный материал об отношении людей к огню — охранителю и сородичу. Он написал интересное исследование о магическом значении огня, который представлялся нашим предкам живым существом.
В этнографической экспедиции нет ни свободных от работы часов, ни выходных дней. Ибо экспедиционная жизнь, помимо каждочасной, плановой, лабораторной работы, еще и непрестанное ожидание таких мгновений, которые становятся «экспедиционным пиком».
Мгновение услышанной легенды и неожиданного ответа через много дней позволило однажды нашей экспедиции сделать маленькое, но очень важное для истории кетов открытие.
В сибирском шаманстве был очень широко распространен культ почитания различных птиц-покровителей. У одного народа такими птицами были журавль и гусь, у другого — гагара, у третьего — лебедь, у четвертого — орел или ястреб. Шаманы принадлежали к тому же роду, к которому относились их сородичи. Может быть, в шаманских птицах-покровителях отразились самые ранние представления человека о его связи с живой и мертвой природой. Именно в природе человек искал своих предков или, как говорили индейцы Северной Америки, своего тотема. Тотемами у индейцев Северной Америки были бобры и волки, вороны и касатки, у жителей монгольских степей — конь и беркут, у притибетских народов — тигр, як и каштан. У енисейских кетов — лебедь и гагара. Лебедь и гагара — главные шаманские птицы кетов. И по сей день те, чей род в прошлом был «порожден» лебедем, не будут есть лебединое мясо, как бы ни было голодно. Не будут бить и есть га-тару те, чьи предки вели свой род от этих птиц.
Именно с шаманской птицей гагарой и была связана случайно услышанная нами легенда.
...Очень давно, когда только земля народилась и появились люди, много кетов жило на обширном просторе. Там много было рыбы в озерах и реках, много проходило дикого оленя по весне и осени, много росло берез, кора которых шла на изготовление тисок — покрышек для чума, и много гладкоствольных осин, из которых долбили лодки. Люди из поколения в поколение жили на тех местах. Им было хорошо. Но наступил год, когда пропала рыба. Пришел год, когда погибли березы. Однажды высохла и сгорела осина. Дикий олень в страхе переменил тропу. И тогда пошли обессилевшие от голода люди к великому шаману Доху и стали просить его спасти народ. Ничего не ответил шаман. И трижды приходили к нему люди и просили спасти живых. Разжег костер шаман. Нагрел свой бубен, вскочил на него и унесся к небу. Вернулся с неба Дох и так сказал кетам:
— С утра я поведу вас на новые земли, но пусть никто не посмеет взять с собой что-нибудь старое из одежды или утвари.
Так и поступили люди. Только жена самого Доха спрятала в свои нарты старую деревянную колыбель, в которой когда-то спал ее первенец.
Все оставшиеся в живых собрались вместе. Мужчины и женщины в одежде из новых шкур, с новыми туесками из бересты, с новыми нартами. Появился Дох с женой и семилетним сыном. Ударил великий шаман в бубен, запел. Опустилось с неба большое облако, и все взошли на него. С облаком люди поднялись на первое небо, увидели землю, где росли маленькие березки, и не захотели остаться там жить. Поднимались на второе, третье, четвертое небо. Видели много разных земель, где березы были выше, чем на первом, где в реках появилась рыба, а меж деревьев лежала оленья тропа. Кто-то оставался жить на тех землях, но многие просили Доха поднять их выше. Они надеялись, что великий шаман приведет на самую прекрасную землю, где всего много. Поднялись люди на пятое небо, где была пятая земля с березами и осинами, с рыбой в озерах. Но какими-то тонкими были деревья, и захотел сам Дох поднять людей выше. Вдруг появился гром. Он испустил огонь, загорелись деревья, и выхватил тогда копье Дох, и успел поразить гром, но древко копья сломалось. Разгневался Дох и крикнул: «Кто старое прячет, люди?»
Но никто из людей, кроме жены Доха, ничего старого не прятал, а жена испугалась сказать правду. И Дох поднялся на шестое небо, с ним ушло много народу, хотя кто-то остался и на пятой земле. На шестом небе была шестая земля с огромной рекой и маленькими реками, впадающими в нее. Здесь было уже хорошо, и люди захотели остаться здесь. Они стали ставить чумы, но вдруг появился опять гром. Он был больше прежнего. И опять в огне сразился с ним Дох и победил его, но сломал древко второго копья. С гневом Дох покинул людей, и только с женой и сыном умчался на седьмое небо, на седьмую землю. Великий шаман думал, что люди прячут старое и обманывают его, но обманывала его жена.
На седьмом небе была седьмая земля, где всего было вдоволь, только деревья стояли железные. Но взмахнул посохом Дох, и стали деревья наполовину железные, наполовину обычными. И хотел было позвать людей Дох, но появился самый огромный гром. Загорелись деревья. Поднял последнее копье Дох и пошел на гром. Испугалась жена, хотела было выкинуть колыбель, но было поздно — сломалось копье, и огонь сжег жену и нарты. Он не мог уничтожить Доха, который не знал смерти, но мог убить его сына. Дох превратил сына в гагару, одел гагарой, рассек небо и бросил в дыру, наказав ему опуститься на лбу — сосновом бору у реки, что течет в огромную реку, и остаться с людьми.
Падает сын Доха, видит сосновый лоб и опускается около него на реку. Бегут люди, поднимают стрелы, что-то говорят, очень похожи их слова на кетские, но непонятные, кричит сын Доха, что он не гагара, а человек. Но те люди его не понимают и пускают стрелы. Люди убили сына Доха, ставшего гагарой, и съели. Все те, кто ел, тотчас умерли. И не стало тех людей, которые говорили почти так же, как говорят кеты, но не совсем так. Да и название тех людей было иное — юги.
— И нет теперь такого народа, а мы не едим гагару, — закончил повествование о Дохе и его сыне рассказчик. Так у случайного ночного костра мы услышали название древнего народа — юги, который, как предполагали некоторые исследователи, действительно существовал и был родствен кетам. Тщательно записав эту легенду, мы наутро тронулись в дальнейший путь.
Поделиться книгой: