Помоги проекту - поделись книгой:
Вокруг степь. Со всех сторон горизонт сжат горами: серо-стальными, синими, голубыми, кирпично-оранжевыми, охряно-красными. Во время краткой остановки я отрываю хрупкую, ломкую веточку харагана, растения, кустами которого усеяна степь. Хрустит под ногами трава. Пронзительный запах травы, разогретой солнцем, так густ, что кажется: курится степь ароматом. В вышине кружит, распластав тяжелые крылья, одинокий ястреб. Вдали пасется стадо овец, верблюды цвета... верблюжьей шерсти, а точнее говоря — «кофе с молоком», вздымают маленькие свои головы с выпуклыми глазами, всматриваясь в чужих людей удивленным, разумным взглядом.
Круглые крыши юрт, вырастающие на глазах, несколько каменных, но тоже в форме юрт, зданий — это уже центр сомона. До места праздника остался какой-то час лути.
На месте надома собрался чуть ли не весь сомон. Множество грузовиков, полно «газиков» и даже автокар, осиливший трудности путешествия по степи. Традиционный обо — холмик из камней с развевающимся над ним флагом Монгольской Народной Республики обозначает старт и финиш первого, самого азартного состязания надома — скачек. Но это не просто скачки, а скачки детей. Старцы в живописных халатах дымят длинными трубками. Фоторепортеры столичной и местной печати проверяют последний раз аппаратуру. Улан-баторский художник Одон, приехавший в сомон в творческую командировку, стремительно покрывает эскизами страницы своего блокнота. Вот-вот появятся первые наездники. Многие люди, приставив ко лбу козырьком ладони, всматриваются в степь налево от полукруга грузовиков: оттуда примчатся ребятишки на конях.
Облако пыли, едва различимое сначала, как пятнышко на фоне синего неба, увеличивается на глазах и густеет, как дымовая завеса. Радостный крик несется отовсюду: зрители подбадривают ездоков. Первый этап соревнований — трасса в тридцать километров. Кони вытянулись в струнку, копыта их словно не касаются земли. Глаз не в силах ухватить момента, когда первый из них достигает финиша. Фигурки детей как бы слились с конями. Рядом скачут тренеры и болельщики, нахлестывая своих жеребцов. Из общей толпы вырываются победители. Кони ржут, разгоряченные бегом. Именно кони, как мне объясняют, и есть главные участники соревнований: хозяева их остаются на заднем плане. И в тот момент, когда первый скакун вырывается к обо, яростный крик толпы переходит в стройный хор.
Кони один лучше другого. Гривы их и хвосты заплетены в косы, чтобы не развевались во время скачек. Седла и уздечки богато изукрашены серебром. А рядом с конями — как бы напоминая о современности — мчатся мотоциклы. Рев их моторов заглушает иной раз конский топот. Пыль столбом над степью, тянется за каждым всадником. Всадники несутся наперегонки, обгоняют машины, словно стараются доказать преимущества коня перед механизмами в степных условиях.
Напротив здания сомонных властей среди деревьев расставлены подковой столы. За столами калейдоскоп, от которого у меня слегка кружится голова, — разнообразие цветных дэли, монгольских халатов, перепоясанных яркими поясами. Роль хозяина и распорядителя берет на себя товарищ Лапсан, депутат Великого Народного Хурала. Справа от него заместитель министра сельского хозяйства. Рядом со мной сидит советский специалист, много лет работающий в Монголии, пожилой уже человек. Он-то мне и объясняет массу неизвестных мне тонкостей спортивных соревнований. Длятся они со вчерашнего дня.
За мной и вокруг меня сидят почтенные старцы в дэли. Это ветераны войны и Герои Труда. Перед ними стоит на столе хапчык — бочонок с кумысом и отхор — черпак из рога, покрытый резьбой. Столы ломятся от баранины, чешских вафель, монгольского сыра, советского шампанского, немыслимого множества конфет, похожих на наши «тянучки».
В центре площади военный оркестр взрывается тушем. Начинается барилдан — традиционная монгольская борьба. Советский инженер с полным знанием дела объясняет мне, что это последний этап отборочных соревнований. Состязались сто двадцать четыре борца. В финал вышло восемь пар. На борцах — коротенькие штаны, заток шоток — жилет — чуть пониже лопаток и высокие сапоги. На головах шапки. Победитель получит высокий колпак.
Схватка длится недолго. Задача состоит в том, чтобы без ударов и толчков, умелыми захватами заставить противника коснуться земли «тремя точками тела». Собравшиеся подбадривают борцов, тренеры громко подают советы своим подопечным. Победитель схватки исполняет «танец орла»: обегает, приседая, поле битвы и взмахивает руками.
Кульминация наступает при вручении наград победителям барилдана. Первый из них подходит к Лапсану, сопровождаемый внимательными взглядами притихших зрителей. Одобрительный шепот — борец ведет себя точно в согласии с предписаниями спортивного кодекса степи: снимает жилет, кладет его себе на руки и так принимает награду — отрез материала и традиционный кусок сахара. Я слышу, как вполголоса хвалят парня заслуженные старцы, сидящие на почетных местах.
Куски сахара разносят и среди присутствующих. Это и обычай, и традиция. Замминистра, как особо почетный участник праздника, собственноручно отрезает для победителя куски зажаренного целиком барана (а это требует немалого искусства, ибо и тут традиция предписывает строгие правила). Вручив отрезанный кусок победителю, он выпивает в его честь чашку кумыса. Участники соревнований уважают монгольские обычаи. Каждый из них, прежде чем приложить чашку к устам, слегка касается ею лба, а некоторые стряхивают пару капель кумька на землю.
В пространство перед столами вступает белый конь. За ним другой. Это победители утренних скачек. У коня, который примчался к финишу первым, очень красивого, статного, почти снежно-белого, голова окутана желтым платком. У вороного, занявшего второе место, платок голубой. Всадник на белом коне в полный голос поет песню о скакуне-победителе, летящем как стрела, пронзающая степь. Один из судей несет ему жбан кумыса. Окончив песнь, всадник отпивает немного, окунает в кумыс пальцы и окропляет им коня.
Товарищ Лапсан повторяет этот жест и объявляет новое имя коня, полученное после победы. Перевести его можно примерно так: «Седой быстроногий». Лапсан желает коню, не зная старости, скакать по степи, быть всегда сильным, здоровым, вольным.
Долго еще, до глубокой ночи, слышны песни, которые ветер разносит далеко по степи.
Араты из сомона Зерег празднуют свое двадцатилетие.
Дом, родимый дом?
Девчонки приехали из Дублина под вечер. Джеральдин — лет девятнадцати, худенькая, с копной темных волос, поднятых над озабоченным личиком, и Вероника — постарше, но растерянная не меньше подружки. Они приехали в Лондон — еще две капельки влились в океан бездомных и безработных, что захлестывает столицу.
И Джеральдин и Веронике не повезло. Человек, что обещал помочь им устроиться, не встретил их. В отеле, где вроде бы намечалась работа, о них никто и не слышал. Девчонки оказались в центре чужого города — ошарашенные, конечно, без денег на обратную дорогу домой, в Ирландию, или даже — на ночлег. Наконец добродушный полицейский выудил их из духоты Юстонского вокзала и проводил в «Сентралпойнт» — Центральный пункт, где можно бесплатно переночевать, перекусить и выспаться.
Здесь-то я и увидел подружек: они прихлебывали кофе, подозрительно поглядывая вокруг, — чопорные, аккуратные и очень провинциальные. Словом, совсем не такие, какими мы привыкли видеть потерявшихся, беспризорных и бездомных в Лондоне.
Весьма распространенная у нас аксиома утверждает: «Беспризорничество — это тяжкая проблема, это неприличие, это нарушение порядка, наконец!» Мы как-то привыкли к разговорам о семьях без жилья — им стыдливо сочувствуют, их положение соболезнующе обсуждают в телепередачах и газетах.
Но что мы знаем об одиночестве бездомных одиночек? На их счет, я знаю, мнение довольно единодушное: «Они ВСЕ — стары, они ВСЕ — неопрятны, они ВСЕ — пьянчужки». Но оглянитесь на улицах центрального Лондона, и эти ваши представления рухнут одно за другим. Потому что в основном бродяги вовсе не таковы. Подавляющее большинство среди них составляет молодежь. И молодежь в отчаянном положении.
Многие из нас считают верхом неприятностей «не тот» цвет обоев в спальне. И людям, погруженным в подобную «трагедию», даже в голову не приходит представить, что значит сесть на мель в столь перенасыщенном недоброжелательностью городе, как Лондон. Для бездомных — да, сейчас, именно в этот день, — единственная возможность поесть — стибрить кусок, поспать — свернуться на холодном, жестком полу в подвале, или в брошенном на снос доме, или в каком-нибудь закоулке. Если верить цифрам — сотни молодых еле-еле сводят концы с концами в нашей столице. При этом беспризорничают вовсе не одни парни, как, оказывается, думает большинство из нас, несведущих. На учете в полиции сотни девушек-наркоманок прозябают в Лондоне. А сколько ненаркоманок терпит бедствие в столице?
Да, но кто же эти люди, что бередят нашу совесть, совесть представителей «цивилизованного общества»? Кто те, что заполняют наши улицы, тревожат наш покой и требуют милосердия?
Некоторые действительно глубоко завязли в плесени «Дилли» — Пиккадилли-серкус, в порочном кругу ее унылых ночных развлечений, с героиновыми уколами и мелкими преступлениями.
Большинство же — прибывшие из провинции в поисках или работы, или свободы, или того и другого. Представьте, вы живете в атмосфере подавленного и давящего, истощенного и истощающего городка на севере. Заработать не на чем, жизнь скучна. Вы набрали «жутких» долгов (фунтов на двадцать), а отдавать нечем, «родители вас не понимают»... Удрать из дому просто необходимо — и вам прямая дорога в Лондон. Улицы столицы вымощены золотом — это застарелое убеждение все еще твердо владеет юными умами. И крах действительно неминуем, когда выясняется: улицы столицы вымощены одиночеством и отчаянием.
Вынужденные поиски независимости чаще всего оканчиваются поисками хоть какой-нибудь дружбы, попытками стать хоть кому-нибудь нужным.
Если, конечно, вы можете освободиться от притяжения Дилли. Наиболее везучие сразу находят «Сентралпойнт» — Центральный пункт.
Он расположен в сердце лондонского Сохо — камнем можно добросить с Пиккадилли-серкус — и окружен хороводом пабов, клубов, пассажей. Это подвал от разбомбленного здания церкви святой Анны, подвал, уцелевший среди груд камней под искореженным каркасом старого здания. По первому впечатлению подвал выглядит как бомбоубежище: железные койки с матрацами, рассованные в некоем подобии порядка, несколько столов и стульев, крытый пластиком прилавок в уголке, где бесплатно выдают водянистый кофе и тощие бутерброды. На одном столе — журналы и листовки, над ним бок о бок два плаката — один об интересных местах Лондона, другой — общества самаритян, на стене объявление — «Наркоманам в Центральном пункте колоться не разрешается, зарегистрированы они или нет».
Обслуживают центр двое платных сотрудников — круглые сутки — и горстка волонтеров-энтузиастов. Эти помогают с одиннадцати вечера до восьми утра. Хотя официально назначение центра — предоставлять кров и пищу молодым, у которых нет ничего, действительная его роль гораздо шире. Так, новичкам в городе могут помочь найти более-менее постоянное жилище, пройти процедуру социального страхования. Официально можно ночевать в центре три ночи подряд, но если это действительно необходимо...
Я разговариваю с Джимом Кларком, служащим, который работает в ЦП пять дней в неделю. Я спрашиваю его, какого типа люди прибегают к их услугам.
— В основном мы делим их на два типа. Одни — с просто «проблемами» — те, кого занесли в Лондон поиски работы, кто поссорился дома и думает, что столица — это убежище. Но большинство из них появилось из Шотландии или северных промышленных районов.
Другие — с «БОЛЬШИМИ ПРОБЛЕМАМИ». Эти запутались в наркомании или алкоголизме, а то и серьезно конфликтуют с законом. Но большинство — просто чужаки, пасынки негостеприимного города.
Дэвид Найрин, директор ЦП, считает главной целью его деятельности «малые проблемы»:
— Эти люди находятся в рискованной, переходной стадии.
Действительно, оказавшись в Вестенде, молодой человек «рискует». Рискует приобщиться к наркотикам, рискует ввязаться в преступление, рискует, наконец, оказаться в пагубной житейской ситуации. ЦП главным образом и заботится о предотвращении падения, о том, чтобы люди не попали в трясину Дилли.
— Немалые надежды мы возлагаем на разговоры с людьми, выясняем, как они здесь очутились, как побыстрее разрешить их неурядицы. Хотя эти 80 процентов — просто честные бездомные ребята без особых умственных или эмоциональных сдвигов, само это беспризорничество может быть первым звеном в цепи дел более серьезных. Мы и пытаемся оборвать эту цепь, устраивая, помогая подняться на ноги, стараясь придать людям какую-то уверенность...
...Меня, честно говоря, во всей этой истории с ЦП больше всего задело, что я никогда о нем прежде не слышал. Ну а если тебе 18 и ты только заявился из глубинки — без приюта, без гроша, — как ты догадаешься о существовании ЦП?
«Счастливчики» попадают сюда сразу с вокзалов, обслуживающих северные направления железных дорог. Транспортная полиция внимательно присматривается к беспомощно бродящим по ночам ребятам на вокзалах, особенно на Юстоне. Но большинство новичков проходит через ночевки в парках в течение нескольких суток, прежде чем они услышат о ЦП.
Главнейшая трудность для самого ЦП — это теснота, недостаток места и постоянная битва за поиски средств, чтобы хоть как-то держать голову над водой. Что касается средств, то Министерство соцстрахования выделяет центру две тысячи фунтов в год (1 Заработная плата секретаря-машинистки — это одна из самых распространенных и невысокооплачиваемых специальностей — около двух тысяч фунтов в год. (Прим. ред.)). В основном центр полагается на добровольные пожертвования и бесплатную помощь. Помощники — удивительно пестрая группа энтузиастов: несколько молодых и двое — люди среднего возраста. Подобрались люди, не умеющие читать нотации или внушать словами простые истины, — просто помощники.
Самое главное, все-таки теснота. Сейчас полуразрушенный подвал может дать приют на одну ночь двум десяткам людей. Конечно, и речи нет об отдельных помещениях для девушек и парней или минимальном уединении. Но хоть какая-то крыша над головой.
Когда узнаёшь, что за полгода через кованые железные врата ЦП прошло 3152 человека, и еще больше бездомных не нашло здесь приюта, вдруг осознаёшь, как серьезна проблема бездомности среди молодежи.
...Ночь, которую я провел в ЦП, тянулась бесконечно. Первой, в половине одиннадцатого, появилась девица лет двадцати. Свернулась на матраце и тут же уснула. Через час набралось человек восемь-девять; кто спал, кто попивал кофе, тихонько переговариваясь друг с другом.
С первого взгляда можно было отличить человека «проблемы» от человека «ПРОБЛЕМЫ». Чарли — в безукоризненном синем костюме, при галстуке, потерял свое место и прибыл в Лондон из Мидлсборо поискать работу. Завтра он направляется в Хаммерсмит за пособием по безработице, надеемся, вскоре найдет и более или менее постоянное жилье.
Будущее Барри не вызывает столь оптимистических надежд. Десять лет он «колется». Его руки, ноги — как пособие для изучающих последствия длительного пользования шприцем.
...Джеральдин и Вероника появились около полуночи, осторожно обошли койки, прямо глядя перед собой, собрав все свои силы, чтобы не выказать растерянность в необычной обстановке. После кофе и кратких переговоров с дежурным добровольцем девушки, кажется, положительно восприняли идею ЦП.
— Представить не могу, что бы мы делали, если бы нам не показали это место, — говорит Вероника. — Наверное, пришлось бы ночевать в парке.
Она даже вздрагивает, представив предрождественскую ночь на скамейке. И продолжает:
— ЦП поможет нам с Джеральдин вернуться домой.
Веронике и Джеральдин наконец-то «повезло». ЦП подвернулся им в тот самый момент, когда они нуждались в нем. Большинство же девушек не так удачливы. Тем из них, кто завяз в наркотиках или алкоголе, чьи материальные дела глубоко беспросветны, тем нужно что-то более обстоятельное, чем временное прибежище и помощь, которую может предложить ЦП: какой-то берег, твердая база, с которой можно попробовать жить снова. Но лишь считанные единицы найдут помощь за рекой, под крышей Приюта Ламбета.
Приют Ламбета. Унылое здание с балконами на унылой улочке в ряду ему подобных. Этот приют создан для бездомных женщин.
Лучше всего роль приюта определил его сотрудник Ник Бикок:
— Основная цель приюта — предоставить временное убежище женщинам всех возрастов, независимо от их состояния — было бы место.
«Место» — это четырнадцать коек (восемнадцать, если потесниться), расположенных в четырех спальнях на двух этажах узкого трехэтажного домика. Нижнее помещение занято под гостиную, кухню, столовую, ванную и контору для работающих здесь сотрудников.
Атмосфера Приюта покоится на всяком отсутствии правил и формальностей. Обитательницам предоставлена воля вести хозяйство, как они могут: убирать комнаты, готовить обед, словом, чувствовать себя как дома.
«Клиентура» Приюта совсем не та, что в ЦП. Если там в основном — молодые, временно оставшиеся без крова, то те, кто осел в Приюте, — настоящие бездомные, со стажем, часто многолетним.
Для того чтобы они стали «оседлыми», нужно как можно дольше дать им пожить на одном месте. Как говорит Ник Бикок:
— Официально они могут оставаться у нас две недели, но настаивать на этом невозможно, как только вы поймете, что большинство пришедших к нам бродяги с самого юного возраста, и, чтобы им помочь, нужно прежде всего опять же время.
Морин Мак Магон, например, провела в Приюте около двух лет. Ей немногим больше двадцати. Она попала сюда после лечения в неврологической больнице. Причина болезни — неудачное замужество, развод, после которого ребенка отдали отцу.
— Меня держали в госпитале год, не выписывали, пока я не найду, куда мне идти. Чего я только ни придумывала — никто меня не хотел приютить. Я просто удрала из больницы. Кончилось тем, что пять ночей я провела на вокзале Ватерлоо. Потом меня привели в Приют. Я сначала никак не хотела сюда, думала, нужно молиться все время...
Через пять дней после появления в Приюте она пошла на работу, но постоянно работать не смогла — сказалась привычка к барбитуратам.
— К наркотикам я привыкла в больнице. Они дают там множество успокаивающих таблеток, обслуживающего персонала не хватает, чтобы просто вы были поспокойнее, понимаете? Так что часто даже не знаешь, что принимаешь. К тому же я была в одном отделении с настоящими наркоманами, а они всегда готовы дать «попробовать»... Наркоманы, проходящие амбулаторное лечение, побывав в городе, разыскивали «пушера», торговца из Лондона. Потом возвращались в больницу и «толкали» товар нам...
Поселившись в приюте, Морин, конечно, не отказалась от наркотиков. Однажды был период, когда она так «накачалась», что в конце концов часов двенадцать пролежала на одном боку; руку почти парализовало, нужно было ее оперировать. Неудачи, горести привели ее к попытке самоубийства — она пыталась вскрыть себе вены лезвием бритвы. Это было года полтора назад. Теперь она не может отказаться от наркотиков совсем, она должна принимать какое-то количество просто в лечебных целях.
Теперь Морин большую часть времени проводит в Приюте, помогает в уборке, много читает. Руку приходится лечить до сих пор.
— Мы не обращаем внимания, когда они причиняют неприятности нам, — рассказывал Ник Бикок. — Но если трения возникают между самими обитателями — другое дело.
По просьбе жильцов за последний год двух девушек попросили покинуть Приют. Трудно складываются отношения в Приюте...
Двадцатипятилетняя Терри Вэбстер за время пребывания здесь пыталась покончить с собой ШЕСТЬ раз. Последний раз год назад, когда пыталась убить себя ее подруга. Все ее беды, как и у многих девушек здесь, берут начало в несчастливом детстве.
Ее родители разошлись еще до ее рождения. В пятнадцать лет она бежала из дому; поймали, поместили в приют в Лутоне, удрала и оттуда, ночевала в парках, заброшенных домах, ночлежках, где придется. В восемнадцать лет за попытку грабежа со взломом была определена в исправительный дом. К этому времени она познакомилась со всеми мыслимыми видами дурмана, добывая деньги мелким воровством. После года с лишним в исправительном заведении путь для Терри был один — на задворки Дилли.
— Не помню, что было со мной потом, — говорит она. — Четыре года просто вылетели у меня из головы: ведь когда тонешь, не вспоминаешь, где был, что делал, с кем говорил...
В двадцать три снова «неприятности» с полицией. На этот раз из-за подделки чеков.
— Я жила тогда в Бэламе. Нашла в подъезде чековую книжку соседки. Подделала подпись, накупила одежды, перепродала, купила наркотиков... Не пропустила ни одного магазина на Оксфорд-стрит (1 Оксфорд-стрит — одна из главных торговых улиц в центре Лондона.), добралась до окраины, до Кройдона. В Кройдоне меня и сцапали.
Шестимесячное заключение в тюрьме. Выпустили ее год с лишним назад. Она сразу заявилась в Приют — больше некуда. Теперь работает по утрам уборщицей в конторе. Внешне она ведет жизнь вполне «нормальную», но дважды за год не могла устоять перед наркотиками. Так и живет в Приюте, боясь, что, уйди она, увязнет опять в Дилли.
Дэвид Брентон объясняет политику Приюта так: «Мы не верим в обновление, в перерождение человека. Большинство девушек не виновно ни в чем, они, в сущности, не знают, что такое нормальная жизнь. Люди здесь просто должны сами определить себя. Мы не коммивояжеры, нет у нас чемодана с образцами добропорядочного поведения, чтобы открыть его и сказать: «делай так, и все будет хорошо». Каждый персонаж в Приюте — это человек со своими личными проблемами, и нельзя решать их вообще. Мы и стараемся идти навстречу в каждом отдельном случае».
Когда девушка возвращается обратно, как это было с Морин, и говорит, что обязана Приюту жизнью, — это и есть мера необходимости его существования.
Но... вспомним число бездомных. А ведь Приют Ламбета единственное заведение для самых трудных из них. Множество ночлежек разбросано по стране, но Приют Ламбета «единственный, который и бесплатен, и не закрывает дверей перед женщиной любого класса, в любом состоянии».
Создать, поддержать другие подобные приюты и тот вид помощи, что он оказывает, нужно безотлагательно.
И все-таки устроить тысячу подобных заведений не главное. А главное — вырвать сами корни, саму причину для их существования.
Наверное, только тогда мы имеем право провозгласить себя «цивилизованным обществом».
В королевстве бариба
Африканский протокол
В Африке не принято приставать с расспросами к только что приехавшему гостю. Поэтому после рукопожатий и традиционного калебаса с холодной водой, которым в Африке, как у нас хлебом-солью, полагается встречать гостя, меня сразу же повели в «душ». К каждой хижине пристроен небольшой соломенный закуток, где на землю положены два-три плоских камня, стоит глиняный чан с водой, а в нем вместо ковша плавает небольшой калебас. Это и есть местный душ, а если хотите, то и ванна, и баня с парной, в которой роль каменки играет палящее солнце. Лишь после того, как ты умылся, перекусил и немного отдохнул с дороги, начинается неторопливая беседа. Следует запастись терпением. Разговор идет о погоде, о том, как доехал, и что давно уже нет дождей, о семье, об урожае. По правилам вежливости я тоже вношу свою лепту и спрашиваю у хозяина — вождя местной общины пёль — Джауги Мамаду:
— Семья-то у вас, наверное, большая?
— Три жены и четырнадцать сыновей.
— И ни одной дочки? — по наивности удивляюсь я.
— Дочек я не считаю, — следует ответ.
Со мной из Котону приехал старший сын вождя — Умару, который сейчас почтительно стоит рядом с креслом отца. В хижину постепенно набивается народ — посмотреть на гостя и поздравить хозяина с приездом сына. С приходом каждого нового человека весь набор вопросов неизменно повторяется: о дороге, о погоде, о семье.
Это целый ритуал. Правда, его торжественность снижается тем, что на каждый вопрос хозяин отвечает односложным «угм». Происходит это примерно так:
— Мир дому сему, — говорит гость.
— Угм, — отвечает хозяин.
— Да будет он полной чашей!
— Угм.
Поделиться книгой: