Помоги проекту - поделись книгой:
— Придет кабан, не беспокойся, — заверяет меня старик.
Он сбрасывает с плеч и стелет на землю дряхлое свое пальто, и я растягиваюсь на нем.
Я смотрю на костер, где над углями резвятся огоньки, на рождающийся и уплывающий дымок, на звезды в ночной мгле.
Не знаю, как долго любовался я костром и когда сморил меня сон, но когда проснулся, луна уже плыла высоко над головой, а на месте костра светились только догорающие угольки. Вокруг ни души. Ветер стих. Немного погодя рядом вновь появляется старый сторож.
— Пришли, — шепчет он и показывает рукой в сторону. Теперь уже и мне кажется, что я слышу какой-то шорох. — Два больших и поросята!
Я делаю Матуле знак сесть рядом и шепотом обсуждаю с ним наши дальнейшие действия. Я останусь на месте, а сторожа зайдут в кукурузу и оттуда погонят на меня кабанье стадо. Другого пути у свиней нет, как только сюда, ко мне.
Сторожа ушли и начали гон. Вдруг какая-то темная тень глянула из кукурузы не более чем в десятке шагов от меня. Но она была так неподвижна, что я никак не решался принять ее за кабана и выстрелить в нее. Тут кто-то из загонщиков кашлянул. Этого кабаны не могли выдержать. Словно земля сама подбрасывала их, так стремительно мчались они вперед. Мелькающих теней стало так много, что я уже и не знал, в какую мне целиться. Но вот надвинулась самая черная из теней и словно паровоз промчалась рядом со мной; ее-то я и ждал. Малыши меня не интересовали. Промазать я не мог: вепрь чуть не задел щетиной ствол моего ружья. Но вместо громкого «бах» «манлихер» тихо звякнул: «четт». После этого что-то сказал и я, ее злостью брякнув старой мортирой оземь.
Той осенью я еще много охотился на кабанов. Но счастье не слишком мне улыбалось. По утрам я просыпался разбитым, невыспавшимся и целый день чувствовал себя усталым. Но едва на небе загоралась луна, я должен был идти. Меня буквально душил воздух комнаты, давили ее стены. Меня манил лес, легкий туман, запах опавших листьев, а пуще всего — желание расквитаться с ушедшим у меня из-под носа старым кабаном, который повадился ходить в кукурузу...
На «Ра» через Атлантику
Однажды вечером — это было еще на «Ра-1» — я сидел, глядел на луну и курил. Тур спросил: «Хочешь поговорить с Луной?» Я усмехнулся. «Нет, серьезно, мы сможем это сделать, когда экипаж «Аполлона» там высадится». И он рассказал, что радиовещание США предложило устроить этот рекламный сеанс, нечто вроде сенсации века: допотопная лодка и современная космическая техника на одной веревочке.
Сеанс не состоялся, но веревочка и вправду одна. Есть у «Ра» с космолетом общее: там и здесь — безбрежное пространство, и крошечный островок посреди него, и люди, которым надлежит на островке длительное время плечом к плечу жить и работать.
Выражение «плечом к плечу» в этих обстоятельствах имеет заведомо буквальный смысл. И звучит оно порой не так мажорно, как казалось бы со стороны.
Представим себе лучший, какой только можно выдумать, вариант: в межпланетное путешествие отправляется экипаж, состоящий сплошь из великолепных, идеальных парней. Есть ли гарантия, что им не станет в полете трудно друг с другом?
Нет такой гарантии.
Человек не серийный робот. В самом прекрасном характере имеются зазубринки, которые очаровательны неповторимостью своей и сообщают человеку одно из естественнейших его качеств — индивидуальность. В обычных условиях этому можно только радоваться, но вот условия стали крайними, как принято говорить, экстремальными — трудно, опасно, тесно, тоскливо, — и зазубринки принимаются цепляться одна за другую, и механизм общения начинает заедать.
Здесь важна еще — продолжая аналогию — степень прижимного усилия. Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильней допустимого. Человеческие отношения, пусть и предельно близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть микроскопически малой, как между льдом и коньком или как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку, то есть будто бы и не ощущаемой, — но нам лишь кажется, что ее нет. И вдруг она вправду исчезает, наступает сверхсжатое состояние — в кабине не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно на людях, в контакте с ними, хочешь того или не хочешь.
А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих товарищей тоже?..
В зарубежных фантастических романах модно описывать будни разобщенных, озлобившихся астролетчиков, в вынужденном содружестве — или «совражестве» — мчащихся к неоткрытой звезде. Вряд ли стоит попадать в плен столь мрачных прогнозов. Но тем не менее проблема психологической совместимости существует, никуда от нее не денешься.
Люди имели с ней дело издавна. Она вставала в грозной своей прямоте перед поморами, зимовавшими на Груманте, перед моряками «Фрама» и «Святого Фоки», перед исследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались — и сталкиваются — работники высокогорных метеостанций, геологи, экипажи подводных лодок — все те, кто обязан исполнять свой долг в отрыве от усредненного мира.
А предметом научного изучения совместимость стала всего с десяток лет назад. И понятен энтузиазм моих друзей-психологов, провожавших меня на «Ра»: восемь человек, папирусное судно и океан — вот это эксперимент!
Словно по заказу тех же психологов, обстоятельства позаботились о том, чтобы эксперимент дополнительно усложнился. Не просто семеро
В республике Чад строится пробная папирусная лодка. Мастерят ее два брата, африканцы племени будума, Омар и Муса. Братья не говорят ни на одном из европейских языков, и потому общаться с ними Хейердалу затруднительно, а тут же вьется их соплеменник, безработный плотник, он говорит по-французски, и когда мастерам пора ехать в Египет, Хейердал приглашает не двоих, а троих. Ни о каком плавании для плотника речи нет, плыть с нами должен Омар — «прораб», но вскоре выясняется, что Омар болен, и веселый смышленый переводчик занимает его место. Так в экипаже «Ра-1» появляется Абдулла Джибрин.
Строительство «Ра» продолжается: среди многих добровольцев-помощников на стапеле трудится египтянин Жорж Сориал, приятель приятеля Тура Бруно Вайлати. «Приятель приятеля» — да, точнее их отношения с Туром не определишь. Жорж мечется на «джипе» по Каиру, достает канаты, организует закупку хлеба, следит за изготовлением паруса. Он разрывается между министерством туризма, поставщиками, институтами, строительной площадкой — и делает все это совершенно бескорыстно, для него подготовка «Ра» в дорогу — уже приключение. И вот настает вечер после особенно хлопотного дня, а назавтра ожидается день не менее сложный, и вдруг Тур говорит Сериалу.
— Шел бы ты отдохнуть. Я не хочу, чтобы участник экспедиции переутомлялся.
Жорж изумленно разевает рот — и подписывает контракт.
С Сантъяго еще неожиданней. Тур знал, что в Мексике есть такой ученый, однако членом экипажа он не являлся, пока в его квартире не раздался телефонный звонок: «Послезавтра жду в Касабланке». Оказалось, что Сантъяго, сам того не зная, был дублером Района Браво, подводника, фотографа и кинооператора, и надо же случиться: Рамон Браво чуть не накануне отплытия лег на тяжелую операцию.
Уже упомянутый Бруно Вайлати тоже должен был плыть с нами; Вайлати, кинопродюсер, оператор и ныряльщик, был одним из первых, с кем Тур договорился об участии в экспедиции. Но Вайлати не отпускали дела, и тогда он порекомендовал вместо себя известного журналиста и еще более известного альпиниста Карло Маури. Так что и Карло пришел «по замене».
Вплоть до последних дней Тур, можно сказать, не знал, кто с ним поплывет. Ситуация, казалось бы, немыслимая в практике подготовки подобных мероприятий!
Но Тур нисколько этим не смущался. И не скрывал, что такой разгул случайностей как раз удачно служит его планам.
Он ведь поставил себе задачей исходить не из лабораторных, а из житейских обстоятельств. И сознательно не желал ничего искусственно организовывать и предвосхищать.
Он пошел еще дальше. Решил собрать на борту «Ра» представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений и продемонстрировать таким образом, что людям на земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне можно конструктивно договориться по любому вопросу.
Наши первые дни в Каире и особенно в Сафи сложились так, что каждым часом, каждой секундой своей, казалось, убедительно подтверждали Турову правоту.
Все семеро договорились моментально; потаскали связки папируса, посвязывали канаты и собрались в гостинице поужинать как следует, выпили водки, закусили икрой — и вот уже нам чудилось, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплавании не было такого дружного, жизнерадостного экипажа.
И, конечно, мы ошибались, думая, что знакомство состоялось. Напротив, оно едва начиналось, нам еще предстояло выяснить, что же нас объединяет, а пока что нас объединяла, во-первых, радость по поводу того, что участвуем в увлекательнейшем путешествии, и, во-вторых, сам Тур.
Хейердал и формально был нашим общим руководителем, шефом, командиром и капитаном. Но, кроме того, от него к каждому тянулись самые разнообразные нити. Норман видел его однажды на Таити, а Сантьяго в Москве. Для Карло он был авторитетным ученым.
Абдулла на Тура чуть не молился: сколько чудес он, Абдулла, увидит, он поплывет по морю, которое, оказывается, все соленое, и посмотрит на китов, немножко похожих на бегемотов, и будет богатым, уважаемым, и все это благодаря Туру, благодаря его странной идее покататься по океану, как по озеру Чад!
Жорж, много слышавший о Туре от Бруно Вайлати, страшно гордился тем, что нежданно-негаданно стал членом экипажа «Ра». Но не ронял собственного достоинства и при случае старался показать «этому норвежцу», что и египтяне не лыком шиты. Лез в огонь и воду, без устали нырял, таскал, привязывал, грузил — и косил глазом в сторону Тура, и расцветал от его похвалы.
Я тоже был очарован Туром.
Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос сеньор Кон-Тики, мистер Аку-Аку — он топал босиком по палубе полуготового «Ра», возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал, иронически хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать на машинке. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.
Общую атмосферу, царившую в наших отношениях, можно было назвать фестивальной.
Наше «ты», на которое мы сразу легко перешли, было экзальтированно подчеркнутое: мы уставали, были грязны, обливались потом — и все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.
Забавно сейчас прочесть запись, сделанную мной 27 мая 1969 года, на второй день плавания на «Ра-1»:
«...Тур очень сдержан, спокоен внешне. Но видно — очень устал. Несмотря на это, вахту распределил так: 20.00—22.00 — Абдулла; 22.00 — 24.00 — Карло; 00.00 — 02.00 — Юрий; 02.00 — 04.00 — Жорж; 04.00 — 07.00 — Тур.
Постараюсь его обмануть, подниму Сориала в три, пусть стоит до пяти».
То есть Тур в связи с болезнью Сантьяго и Нормана взял себе лишний час вахты, а я намеревался с помощью нехитрой уловки этот час у него отобрать. Желание похвальное, но с какой невероятной серьезностью я его обдумывал, как торжественно записывал о нем в дневник! Определенно я весьма себе нравился в эти минуты. Я видел себя со стороны: врач из Москвы с первых же суток своего пребывания на борту «Ра» повел себя самоотверженно и деликатно, продемонстрировав, что...
Стоп, достаточно. Спустя две-три недели врач из Москвы нахально опаздывал принять у того же Тура вахту, он распустился до того, что сетовал:
«...Туру легче, он выбирает себе для дежурства утренние часы, когда светает и можно свободно писать, а я, бедный, мучаюсь при свете керосиновой лампы».
Что делать, житейские наши слабости понемногу овладевали нами, из святых мы снова превращались в обыкновенных...
Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень, и этот отличный парень, и пациенты мои выздоравливают, и мы с Жоржем завтра начнем заниматься русским языком, и если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией, Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы.
Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи.
Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, а Жорж Сориал (смотри о нем в дневнике: «Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!») уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание, тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.
Я спросил его: «Зачем?» — «Просто так, ведь я бродяга». Глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне — безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.
Однако очень скоро выяснилось, что на «Ра» не только тянут шкоты, но и моют посуду.
Как-то утром Тур попросил меня разбудить Жоржа (он спал после вахты) и напомнить ему, что сегодня его очередь убирать на кухне. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: «Я устал!» — и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?
Тур разгневался:
— Начинается! Не привык рано вставать!
Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на кухню приплелся Жорж и грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились — и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал «Ра» обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на камбузе, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии. Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.
Выяснилось, что Норман любит покомандовать, а Жорж — поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантъяго, наоборот, без помощников не может.
Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) — да-да, случалось с ним и такое!
В те дни я записывал:
«...Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь».
Это уже давали себя знать те самые пресловутые «зазубринки» несходства наших вкусов.
Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри его, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня — на сей раз за опоздание к завтраку, — безусловно, имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог почти ни с кем из нас в полную меру общаться — не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам, — ему зачастую только и оставалось что прижимать к уху транзистор, и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!
Снова должен подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту «Ра». Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.
Тур просил Жоржа — единственного, кто вполне имел такую возможность, — чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.
Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на «завалинке» у входа в каюту. Ко мне подсел скучный Сантъяго.
— Ты чего, Санти? Заболел?
— Я не болен. Я расстроен. На лодке нет кооперации и сотрудничества, и я намерен объявить об этом всем.
— Да брось ты! Подумаешь, с Карло поругался!
Дело, конечно, не в пустяковой стычке, о которой оба тут же забыли. Просто Сантъяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль.
Наверно, здорово было бы два месяца плавания прожить в атмосфере взаимных расшаркиваний, меняясь значками и скандируя «друж-ба», «друж-ба».
Прошел день-два, и не Сантьяго уже, а Жорж принялся изливать душу: Тур сделал ошибку, укомплектовав экипаж людьми разного возраста.
— Жорж, но ведь больше всех отличаешься от Тура по возрасту как раз ты! Значит, ты и есть прежде всего ошибка?!
Он заулыбался и отшутился, но видно было, что у него на сердце скребут кошки. У него, как и у Сантъяго, наступил кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку.
...Раннее утро на «Ра-1». Проснулись, поели, разошлись по местам. Я устроился на корме, облюбовал веревочку, прицепил к ней зеркальце, бреюсь.
А Карло стоит на мостике и нетерпеливо мнется.
— Ты ведь завтракал, Карло?
— Нет, только кофе.
Надо же! Бедный Карло приготовил завтрак, пошел подменить вахтенного, и на тебе! Глотает слюнки и глядит, как другие изволят наводить шик-блеск. Могло ли такое случиться еще неделю назад? Исключено совершенно. Случится ли впредь такое? Не зарекаюсь, весьма вероятно, да. Эпоха преувеличенного энтузиазма кончилась; синьор Маури для меня свой, привычный, домашний Карло, точно так же и мистер Бейкер, и месье Сориал — какие они здесь месье и мистеры? Есть семеро очень разных людей, каждый из которых в меру сил приспосабливается к остальным.
Чем бы Тур ни занимался, за ним всегда тенью бредет его верный Санчо Панса, Карло. Если Тур столярничает, Карло подает инструменты, если Тур собирается снимать, Карло кропотливо чистит его кинокамеру, если Тур просит: «Принесите из кабины мои носки» (это, кстати, уникальные носки, связанные Ивон, толщиной с палец — Тур носит их вместо тапочек), первым откликается на просьбу опять же Карло.
Тут нет льстивой услужливости, Карло не зарабатывает себе никаких выгод — напротив, Тур теребит его чаще, чем других. Просто Карло глубоко и преданно любит Тура, и Тур платит ему тем же, и взаимоотношения их — образец дружбы, в которой один ненавязчиво главенствует, а другой готовно подчиняется.
О шефстве Тура над Абдуллой я уже упоминал; для африканца
Тур — и командир, и покровитель, и вообще чуть не единственный свет в окошке. Такое положение обоих устраивает — помогает Туру руководить Абдуллой, а плотнику с озера Чад скрашивает превратности походного житья-бытья.
Вот таким образом первая устойчивая подгруппа на борту «Ра»: Тур, Карло, Абдулла.
Теперь о Нормане. Он держится несколько особняком. Его штурманские и особенно радистские обязанности требуют сосредоточенности и одиночества. Многие часы просиживает он в наушниках в полутемной кабине, но зато может вдоволь поговорить с женой, с детьми, с друзьями. Он гораздо меньше остальных чувствует оторванность от внешнего мира, и это обстоятельство несколько противопоставляет его прочим членам экипажа, все мы ему слегка завидуем. Кроме того, Норман чересчур педантичен и дотошен. Если он позовет тебя готовить к подъему парус, не жди, что скоро освободишься, параллельно придется переделать еще тысячу дел, и вдруг окажется, что вместо канатов ты уже разбираешь кухонную утварь.
Норман убежден, что он самый главный морской знаток на «Ра», — безусловно, так оно и есть, но люди не любят, когда кто-то подчеркивает свое превосходство по всякому поводу, а потом, где бы и куда бы Норман ни плавал, на папирусной лодке он идет впервые, и в этом смысле опыт у нас у всех одинаковый.
При всем том он умница, трудяга, за резкостью прячет застенчивость, за безапелляционностью — ранимость. Во втором плавании многие, в их числе и я, станут с ним добрыми приятелями, а пока что он склонен общаться по-дружески только с Туром.
Следовательно, вот второе устойчивое сочетание: Норман — Тур.
Остаются трое — Жорж,
Сантъяго, я.
Кто знает, с чего мы потянулись друг к другу? Возможно, не последнюю скрипку сыграл возраст: молодость — бесспорная у Жоржа, относительная у меня, а что касается Сантъяго, так он, несмотря на свои сорок пять, славный парень, именно парень, иначе его не назовешь, экспансивный и деятельный.
Поделиться книгой: