Помоги проекту - поделись книгой:
Нас валило все сильней, и я поймал себя на том, что клонюсь все больше влево, почти падая на Бориса, как будто этим мог поправить крен. И тут Борис выскочил.
Я только успел отметить: он не выпрыгнул, соскочил.
— Выходи. Я лучше один... Колесо не в колее идет.
Его дверца была открыта. Я повернулся к своей, но взгляду некуда было деться — внизу лежал все тот же красный камень... Я пополз, хватаясь за сиденье, к его дверце. Борис отстранился, давая мне вылезти, но мне показалось, что он сейчас улыбнется, и, отвернувшись, я прыгнул в свою.
Машина уходила, зависнув всеми правыми скатами. Она еле двигалась. «Лучше ехать рывками, — вспомнил я слова Бориса. — Успеваешь осесть». Он так и ехал. Но в одно из мгновений, когда он высунулся, оглядывая ферму, и уже не закрыл дверцу, я чуть не засвистел ему — уже и пальцы были во рту. Крик бы он не услышал, а смотреть, как он уходит к красной скале, было выше моих сил. И тут он сделал рывок.
С глупой улыбкой радости смотрел я вслед ровно идущей машине. Так я и шел за ней следом, не замечая пыли, пока не услышал чье-то дыхание. Орлов догнал меня.
— Железо... — он говорил почти с отчаянием. — Не выйдет. Железо есть железо.
Я молчал.
— Помнишь? Как это... «Плата за страх». Все на лицах, на движении, а останови кадр, и ничего не выйдет. Как здесь.
Он не знал, что было на откосе. Не знал, что у Бориса в Душанбе жена, дети, а он уже семь лет вот так — с открытой дверцей. Да и что толку было знать это? Железо действительно есть железо. И я не хотел говорить. Все слышалось мне: «Неужели тебя не тянет на что-нибудь поспокойней? Или нет такого?» — «Есть. Почему нет? Спокойней много».
Теперь мы все шли и шли в ночь по незнакомой дороге.
— Ты знаешь, что Борис тогда сказал мне? — спросил я Орлова.
— Что?
— Я все думаю: какими бывают такие люди после работы? Ничего он тогда не сказал. Ерунда какая-то... Привык, говорит.
— А ты чего хотел?
...Откуда-то снизу на нас вынырнул старик. Он появился в двух шагах и застыл, словно материализовался из тьмы. Все было так неожиданно, что ему пришлось здороваться первым, да он, наверно, давно слышал наши шаги.
— Это не та дорога, — сказал он.
Старик оперся на посох светлеющими в темноте руками.
— Если торопитесь, идите на новую дорогу. Там много машин. Не поворачивайте в сторону. Старая дорога туда пойдет. Вы не идите.
Он словно появился, чтобы сказать нам это.
— Прямо будет маленькая дорожка... — и старик ушел в темноту. Исчезая, еще раз оглянулся и качнул посохом в нашу сторону: «Туда. Туда идите».
Через минуту мы уже недоумевали: что он называл «маленькой дорожкой»? Перед нами не было никакой. Шоссе уходило вправо и назад, крутясь обычным в горах серпентином, но там, куда старик указывал посохом, был обрыв. Мы лазали в траве почти на четвереньках: «У тебя нет?» — «Нет. А у тебя?» — «Не видно». Кто-то надолго замолкал, но проходили минуты, шуршал в траве ветер... «Видишь, там огни». — «Конечно, она должна идти вниз». — Хорошо, еще трава подсвечивает немного». — «Да. Она сухая, белая». И опять: «У тебя нет?» — «Нет». — «Может, он так называл тропинку?»
— Нашел! — по голосу Орлова я понял, что он стоит выпрямившись, но лицом не ко мне. — Кажется, нашел, — сказал он тише.
Что ж, это можно было считать тропинкой, у нее был только один недостаток: она не шла круто вниз, а огни машин светились глубоко внизу. Нехорошее сомнение пришло мне в голову.
Тропинка то и дело каким-то странным образом пропадала. Только ступнями мы угадывали ее, но, кажется, мы сменили уже не одну, уходя все дальше и дальше.
— Стой! — вдруг выдохнул он. Я замер.
— Там пропасть... Влево.
Меня качнуло в противоположную сторону от звука летящего внизу камня. Но клониться вправо было нельзя: там плечо подпирала стена, и если лечь на нее, то подошвы вставали на ребро, можно было соскользнуть вниз. Инстинктивно я провел рукой по траве — держаться не за что, сухие стебли рвались, даже когда я захватывал целый пучок.
Потные, тяжело дыша, мы стояли на краю пропасти, держа в руках сумки. «Вот оно!» Это и было тем сомнением, которое я хотел проверить. На опаленной палом горе, что мы видели у Явана, весь склон испещряли такие «тропинки». Они не шли сверху вниз, иначе легко бы подумать, что их промыли весенние воды, — они тянулись поперек склона, их было множество. Только потому, что трава выгорела, они и стали видны. Я до сих пор не знаю, как объяснить их происхождение, может, их протоптали овцы, но сейчас мы ходили по таким же. Перед глазами всплыла та опаленная гора: «Мы никогда не спустимся вниз, они просто не идут вниз. Мы будем ходить по ним всю ночь».
А как все хорошо было еще вчера!
На Нурекской ГЭС мы ходили по котловану в поисках скалолазов. Нашли их на скале.
Где-то внизу стояла табличка: «Засыпка в тело плотины». Ее отсюда не было видно.
Тело было огромным, и по нему ползали КРАЗы. Оно лежало меж двух скал, и противоположную скалу мы видели, расположившись на крошечной скальной площадке.
Тело не казалось мертвым, каким кажется всегда свеженасыпанный холм земли. Я никак не мог понять почему, пока не вгляделся до боли в глазах. Оживляли его даже не машины, они были слишком мелки, даже ничтожны по сравнению с ним — сама незавершенность плотины оживляла ее. Камни оживляли — свежие, корявые глыбы, не осевшие, не приткнувшиеся друг к другу. Отсюда, от будущей Нурекской ГЭС, и пойдет «электрический мост» к Явану.
Я смотрел вниз, пока не упал первый камень. Он скользнул, едва касаясь выступов скалы, он прыгнул, нырнул — так падают только крупные обломки — и ударился со взрывом, разбившись в прах. Еще видно было скалолазов, но пыль уже взвилась. Она шла снизу. Я лег на край площадки, еще не зная, что скоро все здесь оденется пылью. Пока она только ползла по расщелинам, повторяя изгибами все повороты трещин. Еще не поднялись клубы, они еще не оттолкнулись от скалы, взлетая вверх и в сторону, еще их не закрутил ветер, мотая из стороны в сторону и унося вверх.
Когда я оглянулся, Орлова не было. Я увидел его скользящим по тросу вниз. Пыль осыпалась, и он спускался, почти закрыв глаза. Четыре метра отделяли его от нижней, такой же, как наша, площадки, но она была под нами, и я не мог ее видеть. Трос перестал раскачиваться. Значит, он стоял внизу.
Через минуту я уже видел его: он карабкался вверх — туда, где раскачивались на веревках скалолазы.
Пыль уже подбиралась к ним, но еще видно было, как в котловане люди стоят и смотрят вверх. Не потому, что не могут работать, когда скалолазы «обирают» скалу — люди стоят далеко от подножия, — но, наверно, нельзя не смотреть на тех, кто на твоих глазах целый день рискует жизнью.
Недавний взрыв отломил часть скалы, но расшатанные взрывом камни на образовавшейся стене могли в любой миг обрушиться лавиной. «Было уже однажды, — вспомнил я слова бригадира. — Обрушился вот такой же склон».
Лом самого близкого ко мне скалолаза вошел в щель под огромным, почти висящим камнем. Теперь скалолаз раскачивался всем телом, вгоняя лом все глубже и глубже. Глыба шатнулась. Скалолаз прыгнул влево, но глыба обманула его — она не упала. Ему снова пришлось орудовать ломом. Подлетая на веревке к ее бокам, так похожий на муравья, который пытается взять непосильную ношу, он не терял надежды. Глыба шатнулась еще раз, уже сильнее. Он уловил ее угрожающее движение, и теперь ему самому надо было уходить из-под нее, готовой рухнуть вниз. Он прыгнул, и, пока он плыл в воздухе, летя в сторону, глыба медленно вышла из гнезда, в котором пробыла тысячи лет. Раз повернувшись, она уже не вращалась.
Странно, но на улетающий большой камень они глядели, как глядят, наверно, все мастера на произведение своих рук, — скалолазы провожали камень, не принимаясь раскачивать другой, пока этот не долетал до земли.
Уже пыль шла клубами, и коричневые клубы распирала изнутри какая-то сила. Порой пыль совсем застилала скалолазов, тогда трудно было понять, видят ли они там друг друга. Шлейф пыльного облака, тянущийся снизу, медленно тащился в мою сторону, когда заревела сирена.
Она ревела в котловане. Ее крик заполнил все пространство меж скалами. Невозможно было представить механизм, который способен залить ревом все огромное ущелье, но этот заполнил. Случилось что-то страшное, а я на своем «пятачке», ослепленный облаком, не мог понять, что же произошло. Рев оборвался, глыбы летели вниз, и все окутала пыль. Уже не видно было ничего: ни скалолазов, ни скалы — все поглотила коричневая мгла. Только где-то в самом ее центре все так же глухо ударяли ломы, и оттуда доносилось быстрое шуршание мелких камней. Они пробивали пыль, разбиваясь без грома огромных глыб — похоже, стучал каменный дождь.
Я подошел к тросу, и вовремя: у моих ног показалась голова Орлова, коричневая от пыли. Он вылезал.
Мы спускались по пологой тропинке. По ней на скалу поднимались скалолазы, опасавшиеся сразу оказаться на высоте. Странно, но были и такие. Остальные поднимались по отвесному тросу.
— Нельзя так, — сказал наконец Орлов. Он спускался быстро, и какая-то непривычная сутулость была в нем. — День можно... два, — говорил он, не оборачиваясь". — Но когда-нибудь это должно случиться.
Что можно было ответить ему? Все там будем?
— Он не упал, — ответил он сам себе. — Самый молодой. Два месяца их учат в специальной школе, потом сразу сюда, на скалу... Камень ушел из-под ног. Это когда сирена завыла; там внизу наблюдатель у них — он и увидел.
(Помню, как я спросил стоящего у обрыва скалолаза: «Что самое страшное?» Он задумался. Видно было, как из многого страшного он пытается выбрать одно и с какой неохотой он вообще размышлял об этом. «Страшно, когда камень уходит из-под ног», — решил он.)
— У него был свободный конец, — продолжал Орлов. — Метра два. Он на них и ушел,— и добавил удивленно: — Знаешь, он тут же опять начал вкалывать. Только суетился больше.
Мы уходили все дальше. Звук лопнувшей под скалой глыбы догнал нас почти внизу: еще на один камень стала меньше угроза тем, кто работал в котловане.
...Я вспоминал все это, а между тем все так же шел за Орловым, не видя его в темноте.
— Стой! Слышишь?
Я давно уже вслушивался в этот звук.
— Водопад...
— Откуда?
Мы снова двинулись, с каждым шагом приближаясь к шуму. Наверно, мы были в ущелье. Слишком низко мы спустились — редкие, несущиеся в темноте огни машин светились теперь наверху.
— Близко-то как! — с завистью сказал Орлов.
— Погоди. Посвечу.
Я зажег сразу три спички и сложил ладони, пытаясь превратить их в отражатель, и так ветер не гасил огонь.
Слева была стена. Огонь спички тускло осветил ее, но чувствовалось, что она уходит высоко вверх. Водопад ревел справа, мы не видели его, но удивлялись: слишком уж сильно он ревел — речка у самых наших ног хоть и бурлила, но была мелкой. Правда, мы не знали ее ширины.
— Посвети еще... Я прыгну. Он прыгнул в темноту. Плеснула вода. Потом еще.
— Нешироко, — услышал я его довольный голос и тоже прыгнул.
Минут через пять мы, уткнулись в новую стену, но она уж была последней — там, наверху, шло шоссе. Обрадованные, мы даже не спешили лезть на нее.
— Представляешь? Вылезаем — одни головы торчат — и тут машина...
— Шофер с ума сойдет.
Но все случилось так, как мы совсем не ждали. Мы влезли почти на десятиметровую стену — и застыли. Рядом на шоссе в голубом свете прожектора ворочался экскаватор. Ковш подбирал обломки скалы и ссыпал их в кузов БелАЗа. Там внизу мы могли слышать только рев водопада.
Через минуту мы сидели в кабине. Шофер с улыбкой слушал, а Орлов в третий раз принимался рассказывать, как мы решили не терять день, как думали, что нас подхватит машина.
— Хорошо, на отару не налетели. Собаки бы загрызли, — добродушно сказал шофер.
Я сидел, тихо улыбаясь. Приятно было вглядываться в прошедшее. Как никогда. Впереди час езды — в тепле, с людьми... «Зачем они рискуют?» Можно ли было задаваться вопросом более глупым? «Какими они бывают после работы?» Да вот такими и бывают. Я чувствовал каждую мышцу. Теперь, в теплой кабине, мне казалось, что я мог бы весь путь пройти лучше. В самом буквальном смысле: даже лучше двигаясь. Красивей, умней и сильней. Тогда, в машине, я точно знал это.
На пороге Кара-Богаз-Гола
Три недели подводной работы на Каспии пролетели быстро. Ходили мы под воду у Кулли-Маяка, и под Бекдашем, и у залива Кара-Богаз-Гол, и в районе Кызылсу, что значит «красная вода». Но самым интересным было погружение в водопад в проливе, идущем в Кара-Богаз-Гол.
Пролив этот единственная в своем роде морская река, текущая из Каспия в залив, который за свой ненасытный нрав именуют «Черной Пастью». Тысячи тонн морской воды испаряет он под палящими лучами солнца. Голубой речной поток длиною в девять километров несется через пустыню среди барханных песков, поросших верблюжьей колючкой и тамариском. Реку посреди русла преграждает известняковая гряда, создавая почти двухметровый водопад; река срывается здесь вниз и с ревом и гулом несет клубы белой морской пены...
Это было наше особое задание. Ученых интересовало, как много рыбы проходит через порог в проливе Кара-Богаз-Гола. Известно, что рыба, прошедшая через каменную гряду в проливе, погибает в чрезмерно соленых водах залива.
«Особое задание» было непосредственно связано с главной целью экспедиции ВНИРО (1 Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии.), которая обследовала восточное побережье Каспия. Мы, аквалангисты, были одним из ее отрядов. И хотя наша основная задача заключалась в том, чтобы выяснить чисто практический вопрос: сколько и где можно добывать раков (судя по статистике последнего столетия, добыча раков в самом продуктивном месте — Красноводском заливе — значительно сократилась), нам нередко приходилось «переключаться» на другие работы.
Наблюдения, полученные всеми звеньями экспедиции, должны были сложиться в единую картину подводной жизни восточного Каспия.
...Первым погружался в водопад Олег Яременко.
Прыгнув в облако пены, он моментально исчез в водовороте, утащив за собой несколько метров страховочного шнура. Мы вытащили его на поверхность, протерли маску и очистили лицо от пены, и только после этого он бодро сообщил нам, что погружаться можно. Олег вторично ушел в омут и пробыл там минут двадцать. После погружения, когда мы снова очистили его от пены и песка, он сказал, что там, под пеной, очень здорово, но если хотите знать подробности, то полезайте сами.
Надо сказать, что, несмотря на летнее пекло, погружались мы в гидрокостюмах. Если на раскаленном, как сковородка, песке стоять голой ногой было невозможно, то в воде ноги моментально сводило судорогой. Мы этого даже не ожидали, потом поняли: перепад температур воздуха и воды — почти в тридцать градусов! — создавал обильное испарение и перемешивание потока.
Нащупав ногой под хлопьями пены поток воды, я соскользнул в него, стараясь побыстрее смыть с маски белую пелену и «обрести» зрение. Поток подхватил и начал крутить меня, отрывая от страховочного шнура и колотя о берег. И все же я сразу успел заметить, что под пеной так же светло, как и подо льдом, но это было единственное сходство. Впервые я пожалел, что взял с собой фотобокс. Держа его в одной руке и пытаясь свободной рукой зацепиться за скалу, я крутился на поверхности, выносимый потоком. Наконец, изловчившись, я прижался к крутому склону берега и, как альпинист, извиваясь, пополз вниз по скалам. Все крутилось и ревело вокруг, но, плотно сжав зубы и удерживая во рту загубник от легочного автомата, резиновые трубки которого уносились водой, я пытался продвигаться вниз. Дважды поток срывал меня со склона, выбрасывая на поверхность. Все начиналось сначала. Я освобождал ноги, запутавшиеся в страховочном конце, барахтался в пене, ощупью отыскивал берег и снова начинал погружаться, карабкаясь по склону. Наконец мне удалось уползти на пятнадцатиметровую глубину и там, обхватив ногами камень, торчавший из склона, осмотреться.
Вокруг — в голубой ревущей струе — мелькали тысячи воздушных пузырей. Видимость была около трех метров. Сбоку от меня, как в чертовом колесе, кружилась стая крупной кефали. Рыбины рядами выплывали из глубины и, попадая в верхнюю, идущую от порога струю, уносились прочь. На смену сметенным появлялись новые ряды, гонимые донным противотечением; они также уносились потоком, и все повторялось вновь. Этой картине аккомпанировал грозный рев: казалось, что надо мной несутся сотни локомотивов. Крутой береговой склон, к которому я прилепился, был начисто вылизан и приглажен потоком, а множество зеленых нитей-водорослей, невесть за что цеплявшихся, — словно причесаны.
Побывав в потоке множество раз, мы пришли к единодушному мнению: рыбу «Черная Пасть» пожирает с не меньшим аппетитом, чем каспийскую воду. Это мы и сказали ученым.
Есть много проектов сохранения рыбы в этом районе, и один из них — это плотина поперек пролива. Поставить плотину, видимо, технически возможно — глубина пролива невелика, но вот как повлияет закрытие доступа морской воды в залив на химические процессы, идущие в перенасыщенном соленом растворе? Этого пока никто не знает.
Ясно одно: нужны комплексные исследования для решения этой проблемы, и нам, аквалангистам, наверно, еще не раз придется погружаться в «Черную Пасть».
Эпилог на Сосновом острове
История ведет отсчет на века и годы. Иногда она ведет счет на дни.
Космическая пыль, сгущаясь, становится звездой. Время, сбиваясь с размеренного бега, тоже уплотняется в звездные свои часы, и свет их тогда не гаснет. Семьдесят два дня в Париже весной 1871-го видны нам четче иных десятилетий.
Мы всматриваемся в столетней давности портреты людей Коммуны:
Луи-Эжен Варлен, рабочий-переплетчик, член Интернационала. Шарль Делеклюз, журналист. Лео Френкель, ювелир-венгр, делегат труда в рабочем правительстве. Рауль Риго, двадцатичетырехлетний прокурор Коммуны. Ярослав Домбровский, польский патриот, русский офицер и главнокомандующий парижских повстанцев. Вайян, делегат просвещения. Гюстав Курбе, председатель Комиссии художников. Луиза Мишель, учительница, «красная дева Монмартра». Эжен Потье, это его слова — «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...»
Удивительные лица. Одухотворение написано на них.
«Париж рабочих с его Коммуной всегда будут чествовать как славного предвестника нового общества», — написал Маркс в день, когда пала последняя баррикада федератов. Это действительно были новые люди.
Противники революций напирают всегда на то, что они несут с собой разрушение. Неправда. Революция — непременно творчество людей, отрезанных до этого сословными рамками или отвращенных целями прежнего режима. Авантюрист — тоже деятельная личность. Но его установка — «прежде всего для себя». Те, кого мы зовем героями, вершат прежде всего для общего блага.
Коммунары, по ленинским словам, «творили чутьем гениально проснувшихся масс». И в этом творчестве обрели себя люди, глядящие на нас сегодня с выцветших фотографий.
Палач Коммуны генерал Галифе оставил для потомков не только штаны своего имени, но и знаменитую фразу. Остановившись перед строем пленных коммунаров, генерал сказал:
Поделиться книгой: