Помоги проекту - поделись книгой:
Старик встал и легким движением расправил накидку, подобно тому как тореадор расправляет свой плащ. Он взял одно грузило в рот, левой рукой он держал бечевки, а правой сжимал кусок подола. Таким образом, получилось треугольное построение: правая рука, рот и левая рука, которой он придерживал левый внешний край подола. Не выпуская его, Старик завел левую руку за спину, правая рука его легла поперек груди, и он швырнул сеть. Она закружилась и, грациозно развернувшись, распласталась на поверхности воды, словно громадная круглая бабочка, накрыв стайку брыкающихся креветок. Погружаясь, она увлекла их за собой. Старик дернул левой рукой за бечевки и потащил сеть к лодке.
Бечевки стянули тяжелый подол, накидка захлопнулась и превратилась в надежный капкан. Когда схлынула вода, внутри сетки оказались крошечные дрыгающиеся серовато-желтые креветки. Старик втащил накидку в лодку, ослабил бечевки и осторожно вытряхнул ее. Сотня, а то и больше креветок запрыгала, заметалась по дну лодки. Старик собирал их пригоршнями и опускал в ведро с соленой водой.
— А теперь попробуй ты, — сказал он. — Это не так легко как кажется. Помни, когда бросаешь накидку, она должна у тебя раскрутиться, словно дамская юбка в вихре вальса, и, если ты забудешь про грузило во рту, это может тебе стоить пары передних зубов. И еще нужна сноровка, чтобы выбрать момент, когда дергать за бечевки. Ты должен дать ей время накрыть креветок, но не копайся, иначе они уйдут из-под низу. Ну, давай крутани.
Я провозился с этой сетью почти все утро. От грузила у меня болели зубы. Сеть все время запутывалась у меня в руках, и я дергал за бечевки то слишком рано, то слишком поздно, а иногда просто бросал ее на пустое место. Наконец я научился раскручивать ее и забрасывать в намеченное место и в конечном счете наловил фунта два креветок и мелких, трехдюймовых кефалей. Много лет спустя я получал огромное удовольствие, рыбача с накидкой на мелководье и вылавливая вполне приличную рыбу, которая приходила поохотиться на мелочь. Но тогда утром я едва не вывернул плечи из суставов, пока Старик наконец не сказал: «Довольно, давай перекусим и порыбачим на отливе».
Мы отошли от берега приблизительно на милю, туда, где вода образовала широкую воронку. Там Старик бросил якорь и вытравил всю слабину. Лодку отнесло в сторону, и она остановилась поодаль от воронки носом к быстрине. Мы начали разматывать лески и опускать их в воду, чтобы намокла крученка. Потом вытащили их, одновременно сматывая, и уложили аккуратными влажными витками на дно лодки. Старик полез в ведро и выбрал креветку порезвей. Он насадил ее на крючок, осторожно расправил спинку на бородке и забросил удочку. То же самое проделал и я.
И наловили же мы в тот день рыбы! Мы вытаскивали крупную морскую форель, которая заходит иногда в заливы и, бывает, весит по три-четыре фунта — чудесную пятнистую форель, яростно бьющуюся на крючке. Клевали окуни и ворчуны, которые хрюкают, словно обиженная свинья.
Мы даже поймали несколько больших окуней. Мы рыбачили до тех пор, пока наши руки, потрескавшиеся и изрезанные леской, не устали вытаскивать рыбу.
Теперь я склонен думать, что летний сезон обычно переоценивают. Он чреват солнечными ожогами, ядовитыми травами и отпуском, который влетает вам в копеечку. Но для мальчишки, каким я был тогда, лето было временем огромной, почти непереносимой радости. Занятий в школе, конечно, не было, и мы распевали бодро: «Нет ни книжек, ни уроков, ни учительских попреков». Лето было временем, когда я вырывался на волю от папы и мамы и жил у Старика. Лето — это время июньской мошкары и светляков, которые то включают, то выключают свои крошечные дорожные огоньки.
Если ты совсем маленький мальчишка, то что может быть лучше лета, проведенного у моря! Есть какая-то ласка в солнечном свете, танце легкой зыби, свежем морском бризе, дующем тебе в лицо, во вкусе соли на губах. Так было в тот день, когда Старик учил меня забрасывать накидку, и, казалось, вся рыба только и ждала, чтобы проглотить серых креветок, которых мы наловили у края смрадного болота.
Солнце стояло низко, когда Старик объявил, что с нас на сегодня хватит, и заставил меня грести к берегу. Мое сожженное на солнце лицо пылало, и, казалось, я весь был пропитан солью, натёртые ладони болели, но я безропотно согнулся над веслами, слушая Старика, который обращался преимущественно к самому себе.
— Главное в рыбалке, — говорил он, — не то, сколько и какой рыбы ты наловишь. На мой взгляд, превращение рыбной ловли в профессию — пустая трата времени, потому что рыба в конце концов всего лишь рыба, и, когда ты затрачиваешь на нее слишком много сил и усердия, рыбная ловля становится бессмысленным занятием.
Рыба, живущая в глубинах, которой ты не видишь, — это некий символ мира на земле и человеческого благоволения. Рыбалка дает человеку время для размышлений. Она дает ему время разобраться в своих мыслях, уточнить и привести их в порядок.
Когда лодка на якоре, а наживка на крючке, ничто не мешает твоим размышлениям, кроме разве клева. Но даже идиот, обладающий рефлексами, может вытащить рыбу, не нарушая хода своих мыслей. Спешу добавить, что все это не относится к спортивному лову — лову ради количества, такой лов требует огромной концентрации внимания, мастерства и массу труда.
Иными словами, когда ты чувствуешь, что у тебя устала голова, тебе надо съездить на рыбалку, вроде как мы сегодня. Это будет тебе отдых от самого себя и от всего того, чем человек осложняет себе жизнь. Сидишь ты в лодке, и ни твоя мама, ни твоя бабушка до тебя не доберутся. Тут нет ни телефона, ни почты, ни радио, ни автомобилей. Тут только ты и глупая рыба. Поэтому ты наживляешь крючок и забрасываешь удочку, и если даже ты ничего не поймаешь, то все-таки проведешь чрезвычайно приятный денек на воздухе, где все дышит покоем, и только морские чайки шумят и суетятся.
Время от времени, — продолжал Старик, — человеку хочется уйти от всех житейских сложностей, и, насколько я знаю, рыбалка, — единственное подходящее место в таком случае. Позднее мы займемся с тобой серьезной ловлей рыбы, которая есть настоящий труд, но я думаю, что этим не следует заниматься в летнее время. Серьезная работа в летнее время — это одна из причин, почему люди вдруг берут и умирают.
А теперь, к примеру, взгляни на нас, — сказал Старик. — Мы прекрасно провели время вдали от женщин. Мы не докучали друг другу сложными вопросами. Ты научился бросать накидку, и мы наловили уйму рыбы. И возвращаемся домой с разглаженными морщинами, голодные, усталые, нам бы только дорваться до обеда и до постели. Женщины будут рады нам, потому что мы не путались у них под ногами весь день, и главное, нашего улова хватит на всех жителей нашего квартала. В некотором смысле мы герои, и только потому, что у нас хватило ума незаметно для окружающих весь этот день провалять дурака.
Когда-нибудь ты поймешь, — сказал Старик,, обращаясь ко мне, — что ни в коем случае нельзя бездельничать на глазах у кого бы то ни было. Безделье прекрасно, но энергичные люди просто из себя выходят, если ты не слишком усердствуешь в их присутствии. Особенно этим грешат женщины. У них внутри динамо-машина, которая заряжает их энергией. Они просто не переносят вида мужчины, прохлаждающегося без дела. Собственно, поэтому и была изобретена рыбная ловля. Она уводит тебя из поля зрения трудолюбивых людей. Лентяи — самые лучшие рыбаки и обычно в конце концов достигают кое-чего, потому что у них есть время разгрузить свои мозги и подвести под свои размышления прочную основу.
Излишне трудолюбивые люди не вызывают у меня восхищения. Вот уж кто из-за деревьев леса не видит. Они всегда так суетятся с какими-то дурацкими делишками, что у них просто нет времени сесть и немного пораскинуть мозгами... А ну-ка приналяг на весла. Что-то я проголодался.
Мы подошли к берегу, вытащили лодку, спрятали под нее весла, сняли уключины и выбрали веревку, на которой рыба тащилась за лодкой. Потом мы поднялись вверх по холму и пошли домой, голодные, обгорелые и усталые.
Когда мы подошли к дому, на парадном крыльце стояла мисс Лотти, взбудораженная, потому что мы немного запоздали к ужину и еще потому, что звонила моя мама и хотела что-то узнать у меня, но, поскольку меня дома не оказалось и с мамой я не поговорил, вопрос был как-то улажен. Мы поели немного, потому что в те времена основательная еда готовилась днем, а на ужин большей частью подавались яйца, ветчина и мамалыга, да еще кофе с печеньем, иногда кусок пирога. К концу ужина я уже зевал во весь рот, и вдруг Старик послал меня на задний двор:
— Пойди-ка почисть рыбу, сынок, — сказал он. — Я слишком стар и к тому же очень устал. А тебе не мешало бы усвоить, что каждый охотник или рыбак должен привести свою добычу в съедобный вид, прежде чем ложиться спать. Иначе все его труды потрачены впустую, а добывать пищу для того, чтобы ее потом выбросить, — грех.
Я почти засыпал, сидя на корточках, под смоковницей и чистя эту рыбу. Я никогда не видел такого множества рыбы. Мне казалось, что мы выловили всю рыбу из океана. Но в конце концов вся она была почищена, разделана и выпотрошена, промыта соленой водой и уложена в ледник. Я пошел было спать, спотыкаясь от усталости, но тут Старик опять закричал мне:
— Пойди умойся! Даже отсюда я чувствую что от тебя несет рыбной лавкой. Если ты перепачкаешь рыбой безупречно чистые простыни мисс Лотти, она закатит нам скандал, и это будет конец нашим рыбалкам.
Я сходил умылся и трупом упал в постель. Последней моей мыслью было, что Старик прав, утверждая, что наша рыбалка совсем не работа, а развлечение. Только слова относились к нему, а не ко мне. В жизни я не работал так много, но все это окупилось наутро, когда на завтрак старая кухарка Галена подала нашу форель.
«Мои устные поцелуи»
В 1943 году мой отец вернулся с фронта. Для нашего маленького села это было большим событием. Все село сбежалось в наш дом. И все смотрели на наш пустой стол. Потом председатель колхоза сделал знак бухгалтеру, тот вышел, а за ним вышел кладовщик, и через полчаса они ввалились в наш дом, словно у нас свадьба была какая — у одного из них был барашек на плечах, другой нес бочонок с вином, они выложили на стол полкило меду в поллитровой банке, килограмм масла и хлеб. Мой отец, рассказывавший в это время что-то про Моздок, вдруг замолчал, полез в карман за махоркой, да так и не смог свернуть цигарку. Потом в комнату влетел запыхавшийся мальчишка и выпалил одним духом, что Даниэлян Мушег тоже вернулся с фронта... Все переполошились и побежали из нашего дома к Даниэляну Мушегу. Там все снова разместились вокруг стола, и опять потекла беседа, и опять все смотрели на пустой стол, а председатель с надеждой и просительно поглядывал на кладовщика. «Нету, ей-богу, нету, клянусь тобой, детьми своими клянусь, нету больше, вот те крест...» — шепотом божился кладовщик, так, чтобы Мушег и отец мой не слышали. «Да разве я не знаю, что нету... только видишь, положение какое», — тихо сказал председатель. Тогда мой отец сделал знак моей матери, мать вышла, и через несколько минут на столе у Мушега появилось полкило меду в поллитровой банке, масло, хлеб. И никто больше не смотрел на стол, все слушали, что рассказывают вернувшиеся с войны солдаты про Моздок.
В школе детям воинов раздавали картошку, крупную, рассыпчатую, вкусную картошку. Одной такой картофелины хватило бы мне на целый день, но с некоторых пор мне не доставалось картошки, потому что отец уже вернулся с фронта и не был больше военным.
Моя мать была неграмотна. И когда отец еще был на фронте, письма ему посылала соседская девчонка под диктовку моей матери. Мать наказывала отцу, чтобы он берег себя, сообщала, что сами мы «живы-здоровы, чего и тебе желаем», что погода у нас стоит хорошая, что новостей у нас особых нет и что пусть он почаще шлет весточки. Мать всегда оставалась недовольна этими письмами. Но однажды моя мать призадумалась, и выяснилось, что буквы-то она, оказывается, знает. После этого рассуждения о погоде и адрес на конверте писала соседская девчонка, а моя мать тайком от нее снова распечатывала и добавляла: «Милый, милый, милый, прими мои устные поцелуи». Поцелуй есть поцелуй, но устный поцелуй — что бы это значило? А значило это, что существует на свете совсем иной мир, мир красивых и непонятных слов, которые единственные бы выразили все то, что накопилось на душе у матери, если бы она их знала. Это значило, что мать очень соскучилась по отцу, совсем по-другому соскучилась и тоска эта не может быть выражена обычными словами. С возвращением отца «устным поцелуям», естественно, настал конец. Спустя много лет, когда мою мать как передовую колхозницу хотели выдвинуть на какой-то пост и выяснилось, что она неграмотна, мать серьезно, с еле заметной улыбкой сказала отцу: «И зачем ты так рано вернулся, я уже и писать было научилась, и потом... такой далекий ты был лучше,— и покачала головой. — Мои устные поцелуи...»
Скрип старых дверей
Я осторожно тронул калитку, она поддалась, заскрипела и открылась. В маленькой будочке у входа, где обычно продают балеты, никого нет. Тихо. Избы словно осели, стали меньше под тяжелыми шапками снега на камышовых крышах. Иду по единственной протоптанной тропинке. Все, что связано с людьми, без людей кажется осиротевшим, как эта будочка, эти заснеженные дома, и оттого становится грустно.
Два года назад я был здесь в разгар осени, когда от лета не осталось и следа, а до зимы было еще далеко. Я специально приехал рано утром, чтобы походить одному, пока не съехались туристы, но оказалось, что музей еще закрыт. В будочке сидела старушка в черном халате с белыми манжетами и воротничком и вязала какой-то узорчатый рисунок. «Еще рано, — сказала она, — все помещения закрыты. Но если хотите, идите гуляйте. Будете уходить — возьмите билет». Она вышла, открыла мне калитку...
Теперь я один — и не по себе. Должно быть, так уж мы устроены...
В стороне, возле курной избы, неожиданно увидел двух девушек. Стоят на валунах, прислонившись к стене. Одна из них что-то быстро говорит, вторая внимательно слушает и поглаживает пестрой вязаной варежкой темное дерево стены. У той, что рассказывает, из-под шапочки спадают на плечи прямые цвета льна волосы. Она теребит их пальцами, заплетает косу, вдруг легонько подбрасывает, и они вновь рассыпаются на плечо. А рука опять тянется к пряди... Я подошел ближе. Увидев меня, говорунья сказала:
— Музей закрыт. Правда, сегодня дежурит Эрвин Веверис, научный сотрудник. Он занимается мельницами. Ветряными...
Проговорила она это быстро, словно хотела рассказать сразу все. Я поблагодарил и пошел, но едва взобрался на бугорок, как услышал ее смех:
— Только он совсем не похож на Дон-Кихота...
В стороне от остальных изб стоит дом под черепичной крышей — научная база Латвийского этнографического музея. Из трубы вьется дымок. Значит, Эрвин на месте, и я смогу еще раз, уже с ним, пройти по этому деревянному городку. Он лежит в сосновом бору, сквозь который проходит дорога — главная улица, и по обе стороны от нее — постройки. Усадьба с вросшими в землю избой и подсобными строениями под камышовыми крышами, церковь, мукомольня с колодцем, мельница — они привораживают, подолгу стоишь, и не хочется уходить. Тропинки, убегающие от дороги в лес, тоже оказываются небольшими улочками, по которым выходишь к другим усадьбам с банями, батрацкими хижинами со скотными дворами. Как будто ходишь по маленькому городку, перенесенному сюда из времени. Избы уютно расположились в низинах, а вокруг холмы с высокими соснами. Поднимаешься по холму, и вдруг неожиданно возникает озеро Югла. На берегу Портовый склад, будка для сетей, вдоль берега рыбацкие лодки тех, кто жил здесь очень давно, и тебя так и тянет сесть в лодку и выйти на середину озера...
Пошел снег. Хлопья плавно опускаются на деревья, на крыши. На глазах происходит обновление этого деревянного островка. Идет снег, а кажется, будто слышишь, как идет Время.
Эрвин взял связку ключей и повел меня к крестьянской усадьбе. Усадьба курземского крестьянина огорожена — редкие врытые в землю столбы с двумя поперечными бревнами. Жилой дом — широкий, с высокой камышовой крышей. Здесь на участке усадьбы клеть для хранения зерна, П-образный скотный двор, который кажется таким низеньким, что человек может войти в него, лишь согнувшись. За оградой — будка для водяного насоса... Все расположение построек сохранено в том прежнем виде.
Эрвин поворачивает ключ в большом висячем замке, который отзывается сухим скрипом. Какой-то старый звук, старый и седой. Как вздох старого человека. Здесь все звуки имеют свой цвет и вызывают в воображении образы никогда прежде не виданные, но почему-то удивительно знакомые... Густо-коричневый звук открывающейся двери дома. Я бы не удивился, если, войдя в этот уже оживший для меня дом, увидел батрачку, которая тут же подсела на пенек подле деревянной маслобойки и начала бы ловко орудовать ее деревянными ручками.
Жилая половина дома разделена печью и не достигающей потолка перегородкой на две части: батрацкую и хозяйскую. Первое впечатление такое, будто в батрацкой половине все предметы случайны и просто выставлены как экспонаты, прямо на земляном полу. Шкаф стоит у стены, но торцом. Напротив — ткацкий станок, и между ним и шкафом небольшой проход. Еще дальше в углу выдвижная кровать с навесом. У окна прялка и хозяйственная утварь. Приглядевшись, понимаешь, что это угол женатого батрака, все предметы здесь расположены относительно друг друга очень рационально и просто, соответственно незамысловатому, угрюмо-тяжелому укладу той жизни. К потолку, возле кровати, прикреплен конец деревянного коромысла из гибкого, упругого дерева, а на другом конце его подвешена люлька... В ближнем углу, у входной двери ютились холостые батраки. Вдоль стен — широкие лавки и двух- и трехъярусные нары, на которых они спали. Здесь же рядом стоят выдолбленные пеньки с крышкой и невысокой спинкой — стул и шкафчик одновременно.
Из батрацкой дверь ведет в хозяйскую комнату. Пол дощатый. Кровать, шкаф, стол, стулья — все резное или расписанное цветными рисунками. Стебельки, цветочки, листики — бесхитростные, милые, как те, что видел я осенью на полянах этого городка, на его тропинках и берегах озера.
...Вспомнилось раннее осеннее утро. Была та лесная тишина, куда лишь изредка врывались звуки проезжающих по шоссе машин, они становились все глуше и отдаленнее по мере того, как я уходил в глубь леса. Все отчетливее слышалось постукивание дятла и шум ветра в верхушках деревьев. Тогда я неожиданно увидел, как к одному из домов подходит женщина в черном халате с белым воротничком и манжетами. Мы поклонились друг другу. Сквозь деревья я увидел вторую женщину в таком же халате, с сумкой. Она шла к усадьбе курземского крестьянина, той самой, куда привел меня сейчас Эрвин, и я направился вслед за ней. Она вошла во двор, положила сумку на камень, открыла настежь дверь дома и закрепила ее крючком, чтобы ветер не закрывал ее, затем пошла на скотный двор и так же настежь распахнула все двери. Войдя в дом, она открыла створку шкафа, на котором вырезана была дата —1829 год, и достала скатерть в национальных узорах, шали, керамическую посуду. Мы поздоровались... Было такое ощущение, что она здесь живет, так запросто и по-хозяйски она постелила скатерть на стол, застелила постель, поправила подушки, расставила посуду и пошла за водой с керамическим горшком. Вернулась с цветами и поставила их на стол. Потом я узнал, что вот так в каждом хуторе, в каждом доме работают женщины, и их называют хозяйками. Их присутствие, убранные постели, занавески на окнах, посуда на столе — все создавало атмосферу жизни. Сразу же оживали рисунки на шкафах. Стулья, спинки которых своей формой напоминали тело скрипки, казалось, готовы были принять усталого человека. В ее движениях была уверенность человека, прожившего здесь много лет, и в то же время почтительность, как будто она ухаживала за древними отцом и матерью. Приведя в порядок обе половины дома, она села на стул, достала из своей сумки клубок ниток и начала вязать так спокойно и буднично, как это делают хозяйки, когда все готово для угощения гостей, но до назначенного часа еще есть время...
...Чем больше мы ходили с Эрвином по этому городку, тем реже он говорил. Точнее, Эрвин своим молчанием как бы давал мне возможность освоиться с окружающим и, увидев предмет, понять, для чего он нужен здесь. Иногда предметы повторялись, и в них появлялись новые детали, дополняющие увиденное в предыдущей избе, и тогда он немногословно объяснял... В курземской усадьбе я увидел расписной сундук, под рисунками стояли две даты: 1846 и 1859. Когда я спросил, что это означает, он скупо ответил:
— Первая — дата орнамента. Вторая — год, когда хозяйка вышла замуж.
— И так всегда было? Ну что они отмечали дату замужества?
— По крайней мере, они любили, когда о таких событиях им напоминают даже вещи... В общем-то мы должны быть благодарны им за это — здесь все говорит о них.
Собранные со всей Латвии дворы как бы дополняли друг друга. То, чего не было в одном хозяйстве, было в другом. В латгальском уголке города я видел гончарную мастерскую и тут же рядом горн, в видземском — улей для пчел, солнечные часы — в земгальском... В Курземе занимались рыбной ловлей. В этом уголке я заметил будку для рыбацких сетей. Возле изб по краю дороги лежали даже камни, привезенные сюда из разных районов... Просто камни.
Наконец мы с Эрвином вышли к мельнице. Она стояла на берегу озера Югла. Молча, задрав головы, смотрели мы на лопасти, на прозрачное зимнее небо.
— Вот с такими мельницами, наверное, и воевал Рыцарь Печального Образ ....
— Да, но это было нелепо, — неожиданно заявил Эрвин. Помолчав немного, сказал: — Санчо Панса понимал эту нелепость, даже посмеивался над своим хозяином. Но оставь Дон-Кихот драку с мельницами, Санчо было бы грустно...
Эрвин не договорил и умолк. Но слово «нелепо» прозвучало у него как-то особенно. Он не утверждал нелепость, а скорее удивлялся и восхищался нелепыми и смешными проявлениями Дон-Кихота. В каждом из нас есть второе «я», как Санчо Пансо — второе «я» Дон-Кихота. И все же мы, наверное, немножечко больше Санчо, чем рыцари, и смущенно это скрываем. Вот так и Эрвин, пряча смущение, вдруг очень по-деловому заговорил о, казалось бы, внешне забавном, но очень для себя необходимом, что уже позади, уже преодолено.
— Я ездил по районам севернее города Резекне и в хуторах расспрашивал, где есть старая ветряная мельница. Крестьяне показывали, куда ехать. Приезжаешь в хутор — отсылают еще дальше. Было лето, стояла хорошая погода, и я объездил уже много хуторов, но нигде мельницы не увидел. И вот когда уже отчаялся, за поворотом на холмике увидел ее, маленькую, круглую и не обшитую деревом, а обложенную тростником и перевязанную гибкими прутьями. И сразу стало как-то легче на душе. Когда подъехали близко, я увидел избу и хлев под одной крышей и тут же гумно. На гумне хозяйка-латышка лет восьмидесяти цепами обмолачивала зерно. Как будто специально для нас она не только сохранила этот дом далеко от дороги, в глухом месте, но и по доброй воле жила здесь и поддерживала его. А ведь так оно и вышло... Я заговорил с хозяйкой и увидел, как она обрадовалась, что нашлись люди, кому нужна ее старая мельница, построенная руками ее покойного мужа. Маленькую мельницу мы недавно привезли в музей, я вам показывал фотографии...
Возвращаясь на базу, Эрвин показал мне на церковь и предложил войти. Снаружи церковь напоминает большой деревенский клуб. Построена на каменном фундаменте, обшита по вертикали досками, крыша покрыта дранкой. Пол выложен красным кирпичом, алтарь украшен барочной резьбой по дереву и скульптурными украшениями. Над входом небольшой балкон, и видны клавиши органа. На карнизах балкона пустые подсвечники. Ангелы на потолке похожи на комедиантов и напоминают ярмарочные рисунки на клеенках. За нами скрипнула оставленная открытой дверь. Кажется, сейчас заиграет орган, и вернется то время, и войдут уставшие рыбаки, только что сидевшие в своих курных избах, на камнях перед очагом. Войдут люди, жившие трудно и просто. Я вспомнил, как Эрвин говорил, когда мы были в курной избе, что весь дом сделан из дерева, с деревянными гвоздями. «Видите, как крепко сделано. Сами жили и нам оставили смотреть. Идут из леса — принесут корни, то вешалку сделают для сушки одежды, то якорь. Сидели при лучинах, пряли, чинили сети».
Кажется, вот сейчас войдут они в церковь, так похожие друг на друга во всем мире, пахнущие морем и рыбой, и за ними так же заскрипит на ветру дверь...
Мы вернулись на базу. Я заметил, что дом этот так же стар, как и. все здесь, только сейчас он утеплен, поднят на каменный фундамент, обшит новым тесом.
— Кофе будем пить на моем столе, — сказала девушка с волосами цвета льна. Одна быстро убрала чертежи, рисунки, оставив свечи и маленьких кукол-крестьянок. Вторая девушка перед каждым постелила салфетки с бахромой и узорами. Откуда-то появилась сахарница и горьковатые кофейные печенья...
Тепло, сухо. Все смешалось: старый дом, и в нем сидят люди; в большой белой печи потрескивает березовая кора, по стенам мечутся тени, и запах дыма из открытой дверцы печи вплетается в запах кофе.
— Приезжайте к нам летом,— неожиданно прервал тишину Эрвин. — Поставим ту маленькую мельницу и будем молоть ячмень. Для пива. — Он улыбнулся, и были в этой улыбке сдержанность и ненавязчивая доброта.
Три года со львами
И львах писали много и охотники и зоологи, но глубоко и подолгу их никто, в сущности, не изучал. Поэтому я очень обрадовался, когда дирекция национальных парков Танзании пригласила меня в исследовательский институт в заповеднике Серенгети. Я должен был заняться довольно малоизученным вопросом: как влияют хищники-львы на жизнь других обитателей парка. Знать это необходимо для того, чтобы сохранить фауну Серенгети. На мою долю выпали львы, а моим коллегам достались другие хищники: гиены, леопарды, а также животные, на которых хищники охотятся.
Мне удалось пометить 150 львов и благодаря этому изучить передвижение животных по заповеднику, их режим питания и взаимоотношения между собою.
Полевые обследования, рассчитанные на три года, начались в июне 1966 года. Я поселился вместе со своей женой Кэй и маленьким сыном на территории администрации парка в Серонере, идеальном месте для изучения львов. Во дворе у нас пасутся жирафы, у порога щиплют траву газели, во время своих ночных обходов забредают львы.
Работа со львами требует времени, терпения, а иногда и немалой расторопности. К примеру, однажды, отметив у львицы после инъекции перебои дыхания, я начал растирать ей грудь. В это время на меня ринулась другая львица. Пришлось спасаться в машине.
Обычно я работаю в одиночку — так мне легче сосредоточиться, но иногда с кем-нибудь в паре. В одной из поездок со мной был радиотехник Говард Болдуин. Нам нужно было «вшить» льву под кожу специальный термометр-передатчик. И вот, едва Говард начал зашивать разрез на львиной шее, как действие снотворного кончилось. Лев, свирепо зарычав, выкатил глаза и забил по воздуху огромными своими лапами. Я вцепился ему в гриву, пока Говард пытался зашить разрез.
— Быстрее! — отчаянно шепчу я. — Он вот-вот поднимется.
Говард продолжал невозмутимо шить, будто пуговицу к пиджаку пришивал. Не знаю, что я только не передумал, пока он наконец не возвестил: «Готово!» Мы успели впрыгнуть в «лендровер» за несколько секунд до того, как лев вскочил на ноги.
«Лендровер» — мой самый верный помощник. Машина почему-то не раздражает львов, и я могу приближаться к ним на двадцать-тридцать ярдов. Но пешего человека львы чувствуют тотчас, и реакцию их предсказать трудно.
Чтобы познакомиться с «общественным строем» львов, я сначала научился узнавать всех львов на территории в двести пятьдесят квадратных миль вокруг нашего дома. Многих из них легко отличить по таким отметинам, как шрамы, рваные уши и тому подобное. Так что довольно скоро, когда мы всей семьей выезжали на машине и встречали своих старых знакомых, я мог рассказывать об их похождениях.
— Вон ту даму с загнутым левым ухом зовут Флопер. Очень преданная мамаша. Она уже вырастила четырех львят, а когда им было год девять месяцев, родила еще этих трех ребят, что около нее. А вот эта со шрамом потеряла всех львят от двух окотов в прошлом году... Рядом с ней Старушка. Видишь, как сточились у нее клыки. Ей, наверное, лет двадцать.
— Трудно ей, бедняге, добывать себе пропитание.
— Хорошо еще, что она не одиночка, — отвечаю я. — В своем прайде она может всегда поесть то, что добыли другие.
Большинство львов объединены в группы, которые охотники и зоологи называют прайдами (1 Выражение «прайд» относительно сообщества львов соответствует «стае» для волков, «стаду» для антилоп и т. д. (Прим. ред.)). В маленьких прайдах по четыре-пять львов, бывают прайды и гораздо больше. В одном из изучаемых мною прайдов — два льва, тринадцать львиц и двадцать львят. Львы обычно придерживаются определенной территории. Ее размер — иногда более ста квадратных миль — зависит от обилия дичи. Лев не в состоянии вести тщательный надзор за всей громадной площадью, поэтому он оставляет — в назидание чужакам — предупредительные знаки: подходя к кустикам, орошает их. Получается визитная карточка.
Члены прайда знают и любят друг друга. При встрече трутся друг о друга. Они вместе отдыхают и охотятся. Львята сосут всех маток без разбора. Чужаков прайд встречает недружелюбно. Иной самец, возможно, и приветил бы чужую львицу (а то и воспылал к ней любовью), но львицы наверняка ее прогонят. И наоборот, львица может благосклонно отнестись к пришлому льву, но местные блюстители нравственности не дадут ей впасть в грех.
Впрочем, до драки дело доходит редко. Лев может гнать нарушителя с диким рыком целых две, а то и больше миль, но настигает противника редко. Мне всегда казалось, что он даже не старается догнать преследуемого.
Но сражения между львами все же случаются. Как-то на рассвете я набрел на льва, лежавшего на боку и тяжело дышавшего. Золотистая его грива разметалась по траве. Глубокие раны покрывали все тело. Рядом тихо подвывала львица. На беднягу, охранявшего свою подругу и тушу зебры, напали трое пришлых львов. Он издох через час после того, как я его обнаружил.
Второй лев из того же прайда был не в силах совладать с налетчиками, совершавшими глубокие вылазки на его территорию. Однажды утром я видел, как два чужака гнали его целую милю, а потом наткнулись на кусты, где были спрятаны три львенка. Злодеи тут же загрызли их.
Львов-самцов в литературе обычно изображают тунеядцами, за которых охотятся львицы. Верно, львы охотятся мало, это делают за них львицы. Но паразитами их не назовешь. У них есть свои функции: они охраняют от посягательств территорию прайда, а это позволяет львицам спокойно растить малышей. Мне удалось подметить, что в прайдах, где не хватало самцов, дела с выращиванием потомства шли из рук вон плохо. В одном из них, где за два года появилось двадцать шесть детенышей, выжили только двое. В соседнем же прайде, охраняемом тремя самцами, осталось в живых двенадцать львят из двадцати.
Днем лев-самец предпочитает спать в тени. Он вял и бездеятелен. Только ночью полностью проявляется его львиный характер. Ночью лев в своей стихии. Он гордо шествует по своим владениям, и в лунном свете играют его мускулы, а рыжеватая шкура отливает серебром. Первозданная тишина саванны внезапно оглашается громоподобным ревом, долго не затихающим над потрясенной и поверженной землей.
Львиный рык для меня — это голос самой Африки. По ночам мы засыпаем под его раскаты.
Львиный рев имеет несколько значений. Тихим протяжным завыванием мать призывает детенышей выйти из укрытия, где они ждут ее возвращения. Когда какой-нибудь член прайда ищет своих товарищей, он громко рычит, затем замолкает и ждет ответа. Чужой лев, заслышав рев, спешит убраться подальше от греха.
Большинство львов Серенгети проводят всю жизнь на территории своего прайда. Я установил, что они не кочуют за стадами зебр, антилоп и газелей Томсона по их сезонным маршрутам, как в этом уверено большинство авторов популярной литературы о львах. Это распространенное мнение вызвано тем, что некоторые львы ведут бродячий образ жизни, разбойничая на чужих землях, пока их не выгоняют законные владельцы. Среди таких бродяг встречаются львицы, покинувшие прайд из-за недостатка дичи. Кроме того, когда львята достигают трех лет, отцы изгоняют своих потомков мужского пола. Если изгнанникам не удастся силой изгнать самцов из чужого прайда, они обречены на пожизненное бродяжничество, ибо все пригодные для жизни земли в Серенгети разделены между «оседлыми» львами. Я насчитал примерно двести таких «странствующих рыцарей».
Чтобы узнать, как львы распределяют свое время, я слежу за определенными животными днем и ночью на протяжении многих суток. По ночам львы гораздо смелее, чем днем, и могут даже подойти и пожевать шины моего «лендровера». Мое присутствие их не смущает. Лишь однажды молодой лев выразил недовольство моим присутствием. Он поднял хвост, грозно зарычал, бросился на машину, вцепился в крыло и прокусил две большие дыры.
В безлунные ночи следить за львами труднее. В парке меня снабдили двумя маленькими передатчиками, вделанными в ошейники. Я надеваю один из них на шею усыпленному льву и устраиваюсь в машине, где у меня приемник, ловящий сигналы передатчика и сообщающий о местонахождении подопытного.
Вместе со своим помощником я двадцать один день неотрывно следил за одним львом. Это был большой зверь, с пышной гривой, проживший уже лучшие свои годы. Он с приятелем и несколькими львицами обосновался на территории в семьдесят пять квадратных миль. В конце своей суточной вахты мой помощник отчитывался о подвигах нашего поднадзорного:
«В восемь вечера они с дружком прошли к востоку около двух миль и сожрали кусок зебры, отнятый у гиены. Потом подались на запад, одолели милю и встретили львицу с двумя детенышами, ту, что мы уже видели с ним раньше... Все остальное время провалялся без дела».
Днем, когда охота на раввине невозможна из-за отсутствия укрытия, лев отдыхал. Отдыхал он и большую часть ночи — в среднем двадцать часов из двадцати четырех.
По ночам он лежа прислушивался к ночным звукам — не упустить бы лакомый кусок. Заслышав вдали крик гиен, лев немедленно трусил туда, зная, что там идет дележ добычи. Однажды ночью он конфисковал полгазели у леопарда. Другой ночью его подруги загнали антилопу, и он присоединился к их трапезе. За двадцать один день он ел семь раз и всегда чужую добычу. Единственной его попыткой поохотиться была безуспешная погоня за дик-дик, малюткой-антилопой, весом всего в десять фунтов. В сезон дождей 1968 года мне удалось много раз видеть львиные пиршества. Примерно в половине случаев львы пожирали плоды собственной охоты, четверть продовольствия была заимствована у предприимчивых гиен. Относительно источников пищи в остальных случаях я не располагал достоверными данными.
Не следует, однако, думать, что только львы отбирают у гиен добычу. Случается и наоборот, хотя гиен принято считать трусливыми. Однажды ночью мы видели, как две львицы поедали убитую ими зебру. Неожиданно нагрянули гиены, поодиночке и парами. Вскоре их набралось штук пятнадцать. Глаза их алчно горели в свете моего фонарика. Около полуночи гиены поднялись точно по сигналу и со страшным ревом и рычаньем двинулись на львиц. Львицы пустились наутек.
Поделиться книгой: