Помоги проекту - поделись книгой:
Создателю этот спор начал надоедать, поэтому, дав Крабату в придачу жаворонка, он махнул рукой, молвил: «Бог с вами!» — и ушел почивать.
Так Крабату достался еще и жаворонок. Певчий жаворонок...»
Такими вот сказками наши предки пытались объяснить себе, как взялась на свете несправедливость.
Но пришло время и господину графу сматывать удочки, а батракам — и немецким и лужицким — делить то, что у них веками грабили графы и бароны.
Пришли и к потомкам Крабата — лужицким сербам — другие времена. Впервые в истории мы признаны полноправными людьми, народом со своей культурой, со своей литературой. И со своей столицей — городом Будышин.
Будышин (по-немецки Баутцен) — один из самых красивых городов республики — наш культурный и административный центр.
Раз в году становится в Будынгане особенно пестро от национальных нарядов. Раз в году мы открываем сундуки, достаем народные костюмы и выходим на улицу. У нас праздник. Наш, лужицкий. Праздник этот называется «Птахи квас» — «Птичья свадьба». Никто, даже ученые, которым вроде бы положено знать все, — никто не знает, почему этот праздник называется «Птичья свадьба». Название это вдвойне загадочно еще и потому, что праздник приходится на двадцать пятое января, то есть на такое время, когда даже воробьи и те ежатся от холода, а не то чтобы помышлять о какой-то свадьбе. Но нам, в конце концов, нет дела до этого — когда, да как, да почему: мы празднуем.
Помню свое детское впечатление от «Птичьей свадьбы». Ранним холодным утром меня разбудила мать, наскоро укутала в то, что попалось под руку, сунула мне в руку тарелку и говорит:
— Ну-ка, беги за сарай и поставь там тарелку. Как поставишь, сразу назад да смотри не оглядывайся, а то никакого гостинца тебе не будет!
Сон вмиг сошел с меня, я вспомнил: мать еще вчера говорила мне про «Птахи квас» — праздник, который начнется сразу же, как только я проснусь.
Мигом выскочил я во двор, забежал за сарай, поставил тарелку и что есть духу, боясь нечаянно оглянуться, помчался назад в дом. Минут через десять мать вышла во двор посмотреть, нет ли там для меня какого гостинца от сороки-невесты да от ворона-жениха. Вернулась она с еще теплой белой булкой, поверх которой лежал кусочек сахару.
За завтраком я все допытывался у матери, где же птицы играют свою свадьбу. Мать тихонько посмеивалась и отвечала, что скорее всего они гуляют свадьбу в беседке, которая стоит в графском парке. Помню, как по пути в школу я специально заглянул в беседку, но никакой свадьбы там не застал. «Наверное, опоздал», — подумал я и с неохотой пошел на уроки.
Вечером, когда приходило время спать, мы, ребята, получали по кусочку сыра, и на этом наш праздник кончался. Взрослые между тем собирались по корчмам да по домам, откупоривали припасенную для этого дня брагу, потом, захмелев, принимались петь и плясать под разудалое верещание кларнета, буханье контрабаса и жавороньи трели скрипки...
Теперь в баутценских школах и детских садах день двадцать пятого января начинается с песен о птицах, а после уроков ребята наряжаются птицами и отправляются в шествие по городу, точь-в-точь стая разноперых птиц во главе со страусом — мальчишкой на ходулях. А вечером мы идем в Праздничный зал города, где в этот день даются большие концертные представления — на сцене выступают певцы, танцоры и музыканты из Государственного ансамбля народного творчества лужичан.
Изменился не только наш праздник. Весь наш край изменился, и столица наша Будышин-Баутцен. В школах преподают наш язык, тот самый язык, что когда-то считался варварским наречием неотесанной деревенщины. Будышинское издательство «Домовина» выпускает книги лужицких писателей. Ученые из Музея лужицкой культуры изучают наследие наших предков — наши костюмы, песни, обычаи, все, что обречено было на гибель, все, что было спасено и любовно, бережно восстановлено.
Приходят на наш праздник и немецкие друзья, вместе с нами поют они наши песни: ведь мы дети одной земли, вместе мы живем, вместе работаем.
Поют вместе с нами и гости. Много их приезжает к нам со всех концов республики и из-за границы. Мы вместе с ними идем к памятнику Тельману, у подножия которого круглый год стоят живые цветы.
И долго звучит над Будышином наша песня, которой никогда бы не зазвучать, если бы не тот майский день, который принес нам Освобождение.
Роберт Руарк. Старик и мальчик
С джентльменом нужно обращаться по-джентльменски
Старик знает все или почти все на свете. Но, как правило, своими знаниями вас не подавляет. Поясню свою мысль: мальчишкой он побывал в Африке, убил пару тигров в Индии, по крайней мере так он утверждает, и достаточно на своем веку повоевал в разных краях. При всем этом он может объяснить вам, почему перепела спят, сбившись в кучу, или почему индюки летят, не разбирая пути.
Выглядит Старик, прямо скажем, непрезентабельно. У него большие торчащие уши и кустистые прокуренные усы. Он курит изогнутую трубку и стреляет из старой двустволки, такой же потрепанной жизнью, как и сам он.
Он вечно ходит в мятых штанах и плюется метко, как плевались люди в те времена, когда почти все взрослые мужчины жевали «яблочный табак».
Что мне нравится в старике, так это то, что он охотно говорит о том, что знает, и никогда не смотрит сверху вниз на любознательного мальчишку. Если вы дожили до его лет, то вы знаете массу всякой всячины, которую воспринимаете как нечто само собой разумеющееся. Вы забываете, что не все прошли такую тяжелую школу, как вы, и не больно-то стараетесь сеять знания.
Вот, например, кликнули мы со Стариком как-то собак и отправились в рощу посмотреть, нет ли там перепелов. Случилось так, что они там были. Пит, пойнтер наш, кружил как сумасшедший, а потом вытянул хвост в струнку и застыл на углу горохового поля, будто собрался зазимовать там.
— Что-то мне не хочется стрелять, — сказал Старик. — Давай-ка лучше ты. Возьми мое ружье и зайди в хвост Питу. Иди осторожно и подними птиц так, чтобы не напугать собаку, а я посмотрю, сумеешь ли ты взять одну птицу. О второй не задумывайся, просто сосредоточь все свое внимание на первой. Чтобы убить вторую птицу, надо сперва убить первую. Это, что называется, правило, проверенное на практике. Ну-ка попробуй, посмотрим, что у тебя получится.
Я обошел Пита, и птицы взлетели, как фейерверк в День независимости, и я поступил так, как поступают поначалу почти все: начал палить по всем птицам разом. Я стрелял по ним дуплетом, и на землю не упало ни одной. Ни единой.
Я посмотрел на Старика, он на меня, каким-то, я бы сказал, печальным взглядом. Он покачал головой, взял в руку трубку и тщательно утрамбовал в ней табак. Зажег спичку и раскурил трубку.
— Послушай, сынок, — сказал он. — На своем веку я много раз давал маху и, конечно, промажу еще не раз, были бы птицы. Но одно я знаю, и ты должен хорошенько запомнить это: никто не может убить весь выводок разом, даже если стрелять по птицам, которые бегут гуськом по кукурузному полю. Перестрелять их можно только по одной.
Старик сказал, что надо дать собакам время, так как, когда выводок разлетится в разные стороны, птицы первое время сидят не двигаясь, и учуять их можно только верхним чутьем. Так что, почему бы нам не посидеть, пока он выкурит свою трубку, а потом уж идти поднимать одиночек. Старик сказал, что он не знает, кем я буду, когда вырасту, и ему, собственно, наплевать на это, но, сказал он, мне следует научиться уважать перепелок хотя бы ради практики, чтобы потом научиться уважать людей.
— Маленький перепел, — говорил мне Старик, — это же джентльмен, и обращаться с ним нужно по-джентльменски. Ты должен холить его и лелеять, на что у него есть все основания рассчитывать, потому что перепелов не так уж много и они заслуживают того, чтобы в них стреляли с почтением. То, как ты будешь обращаться с перепелкой, так или иначе потом на тебе скажется.
— Представь себе, — говорил Старик, — что стая перепелов — это члены твоей семьи. Ты обращаешься с ними надлежащим образом, и они живут у тебя до конца твоих дней. Они трудятся в твоем саду, поедая там букашек, а по вечерам тешат тебя своим пением. Твои собаки довольны, потому что у них есть развлечение, а когда ты стреляешь перепелок, ты стреляешь их ровно столько, сколько нужно, а потом уже больше в тот год не стреляешь. Нужно ведь оставить какое-то количество птиц, чтобы они принесли тебе на следующий год новый выводок. Нет ничего приятнее, чем снять ружье с крючка, крикнуть собак и отправиться на поиски перепелиного выводка, если ты знаешь, что у тебя есть хорошие шансы найти его. Эта маленькая пташка весит не более пяти унций, зато каждый грамм ее веса — это грамм высшей пробы. Перепел всегда глядит в оба, и каждый раз, охотясь на него, ты доказываешь себе, что и сам чего-то стоишь.
— Я не знаю никого, кто, поохотившись на перепелов, не стал бы хоть чуточку вежливей, чем прежде,—сказал Старик. — Ведь они джентльмены, а с кем поведешься, у того и наберешься. Если ты собираешься охотиться на перепела, то должен помнить такие вещи, как... ну вроде того, что нельзя бить кроликов на глазах у собаки, а то она потеряет интерес к перепелам. А потом ты должен и о собаках позаботиться. Собака, для которой стойка не является делом... «делом чести» — вот верное слово — и мешает другим собакам, — никчемная тварь, и ее лучше пристрелить. Одно из несчастий этого мира состоит в том, что все живое сбивается в кучу и толкает, и пихает друг друга, и, если твоя собака не имеет хорошего воспитания, у нее нет никакого права на существование. Взять, к примеру, хотя бы собак, гоняющихся за кроликами: если это гончая, пусть гоняет кроликов в свое удовольствие. А вот сеттер или пойнтер не имеют никакого права гоняться за кроликами. Люди из Вашингтона назвали бы это «непроизводительной роскошью». И собака и человек должны делать то, что им положено, и делать так, чтобы оправдать свое назначение.
Старик улыбнулся и пососал трубку.
— Я хорошо помню одну сучонку-сеттера по кличке Лу. Она принадлежала моему старому другу, некоему Джо Хескиту. В поле я, пожалуй, бестолковей собаки не видел. Но она была по-настоящему предана своему делу. И уж если она делала стойку, то это была мертвая стойка.
Кроме нее, у Джо была другая, хорошо натасканная собака, — большой старый сеттер-гордон, черный как смоль. Его звали Агат. Когда он делал стойку, он становился похож на обгорелый пень. Такой же он был черный и такой же неподвижный. Поэтому Лу всю свою жизнь делала стойки около пней. Идешь, бывало, по слоновой траве в саванне и непременно наткнешься там на бедную старушку Лу, которая примерзла к обгорелому пню. Кроме стоек, Лу мало на что была способна, но это была самая «стойкая» собака, которую мне довелось видеть. Она сделала на этом свою карьеру и ничуть не прогадала. Только в конце концов ей изменило зрение, и она погибла. Она сделала стойку у пожарного крана посреди шумной улицы и не сочла нужным посторониться перед автомобилем, который шел на большой скорости.
Старик усмехнулся своей обычной ехидной усмешкой и перешел к новой лекции.
— Человек может многому в жизни научиться, наблюдая собак, — говорил он. — Вот хотя бы взять их отношение к змеям и черепахам: лучшая в мире подружейная собака сделает стойку и над черепахой и над змеей. Но от черепахи она не попятится, а, сделав стойку над змеей, она тут же отбежит прочь. Это она, так сказать, исполняет свой «гражданский долг». Но когда хорошая собака делает стойку на кролика, она поднимает уши по-особому и воровато оглядывается на тебя, будто крадет на твоих глазах яблоко с фруктового лотка и ждет, что ее будут бить. Если собаке повезло с родословной и у нее есть чутье и понятие о приличиях, то все ее промахи случаются исключительно по твоей вине.
Старик сказал, что он несколько отклонился от вопроса о перепелах, и объяснил это тем, что даже старый человек может увлечься. После чего он вернулся к первоначальной теме. Он сказал, что ни один здравомыслящий человек никогда не сгонит семейство перепелов с его родного, насиженного места.
— Перепел — член твоей семьи, — повторил он, — и, как всякого члена семьи, его нужно кормить. Поэтому ты сеешь для него горох, леспедецу или мало ли что там еще. Ты сеешь это неподалеку от такого места, куда он мог бы прилететь, чтобы спрятаться. Перепел на редкость постоянен в своих привычках. Утром он покидает место ночлега, но дом свой не забывает. Очень жаль, — сказал Старик, — что люди не делают для себя из этого нужных выводов.
Но в перепеле, — продолжал Старик, — как и в человеке, сидит дурь. Ему все кажется мало. И он затевает войны, вместо того чтобы заниматься делом. И если ты как следует не прижмешь перепелов экономически, то вся твоя стая передерется, выродится и в конечном счете уничтожит сама себя. Петушки начнут драться между собой, курочки станут поедать собственные яйца, и в один прекрасный день ничего от стаи не останется. А это плохо для всех, включая птиц, букашек и самого тебя, не говоря уже о собаках. Поэтому ты должен отстреливать птиц каждый год, но, конечно, в разумных пределах. Скажем, у тебя вывелось двадцать птиц. Предположим, ты перебил половину из них. Часть оставшихся переловят лисы, еще часть — одичавшие кошки, и из двух отложенных яиц каждое второе погибнет от погодных условий. Но если ты будешь заботиться о стае и не станешь жадничать, то сможешь сохранить ее у себя на заднем дворе на веки вечные.
Как раз перед тем, как я встретил твою бабушку, — сказал Старик, — я окопался в одном местечке на Юге и занялся воспитанием собак. Я жил там тридцать лет и натаскивал всех собак, что у меня перебывали за это время, на своем заднем дворе, на одной и той же стае. Вместе с собаками я натаскивал и ребят. Французы обычно называют это laissez faire (1 Laissez faire — заставлять делать что-либо.).
Я приучил птиц селиться поближе к дому. И приучил собак относиться с уважением к птицам во время кладки и высиживания яиц, а ребят я приучил относиться в это время с уважением к собакам. Я никогда не охотился на эту стаю больше чем три раза в год и никогда не стрелял за раз больше трех птиц. И все время я что-нибудь сеял для них.
Я бы мог многое рассказать тебе о птицах, — сказал Старик, — но я и так стал что-то слишком уж болтлив в последнее время. Если ты будешь помнить о том, что не нужно спешить и никогда не будешь палить по всему выводку, если запомнишь, что за перепелами нужно ухаживать и кормить их, и если не забудешь, что собак нужно научить уважать птиц...
О черт! — сказал Старик, — то, что я сейчас тебе нагородил, — это проповедь на тему об уважении. Могу тебе сказать, что она охватывает наибольшее количество жизненных ситуаций, независимо от того, с кем ты имеешь дело: с перепелами ли, с собаками или с людьми.
— Это недорогое ружье, — заметил Старик. — Оно не больно-то красиво, и на нем нет затейливой гравировки. Но оно выстрелит туда, куда ты его наставишь, и, если ты правильно прицелишься, уж оно-то не промахнется. Когда-нибудь, когда ты будешь работать и заработаешь много денег, ты сможешь съездить в Англию и купить там пару двустволок, а то и здесь заказать себе ружье с золотой насечкой в виде дичи и охотничьих собак. Но, чтобы научиться стрелять, это ружье как раз то, что тебе нужно.
Наверное, это было прекрасное ружье, если Старик решился доверить столь опасное огнестрельное оружие восьмилетнему мальчишке. Небольшое, двадцатого калибра, оно стоило всего двадцать долларов, но в те времена двадцать долларов были большими деньгами, и вы могли купить на них кучу разных разностей.
Старик набил трубку, сунул ее под усы и посмотрел на меня, навострив свои торчащие уши, словно сеттер над кроликом, которого, по идее, должен игнорировать.
— Сейчас, — сказал он, — я свистну собак и разрешу тебе воспользоваться этим ружьем наилучшим образом. Но перед тем, как мы пойдем с тобой в лес, я хочу сказать тебе одну вещь: теперь моя репутация в твоих руках. Твоя мать думает, что только такой старый свихнувшийся дурак, как я, может дать в руки такому клопу ружье, которое чуть ли не с него ростом. Я сказал ей, что лично отвечаю и за тебя, и за ружье, и за то, как ты будешь с ним обращаться. Я сказал ей, что самый подходящий момент для мальчишки начинать учиться владеть ружьем — это тот момент, когда он для этого созрел, вне зависимости от того, сколько ему лет. А приучаться к осторожности и вовсе никогда не рано. Ты сейчас держишь в руках опасное оружие. Оно может убить тебя, или меня, или собаку. Ты должен зарубить у себя на носу, что заряженное ружье превращает человека, в чьих руках оно находится, в потенциального убийцу. Смотри, никогда не забывай этого.
Я пообещал, что не забуду. И всегда помнил об этом.
Старик надел шляпу и свистнул Фрэнка и Сэнди. Мы отправились на задний двор, где обитала наша «домашняя» стая. Был славный ноябрьский день: пригревало солнце, и легкий ветерок шевелил осенние листья со все еще не потухшими красками. Мы подошли к изгороди — низкой изгороди из колючей проволоки, и я стал перелезать через нее, подняв ружье в одной руке и обхватив столб другой. Я уже перенес было ногу через изгородь, но тут вдруг зацепился мотней за колючку.
— Тпру! — заорал Старик. — Если бы ты только видел, какой у тебя дурацкий вид! Сам висишь на колючке, помахивая ружьем, а ноги — одна в воздухе болтается, а другая проволоку под собой нащупывает.
— Могу себе представить, — ответил я.
— Некоторое время я буду с тобой строг, — пообещал Старик. — За каждый промах я буду тебя нещадно ругать. Я знаю, что ружье у тебя не заряжено, так что никто все равно не пострадал бы от того, что тебе взбрело в голову лезть через забор с ружьем в руках. Но это может войти в привычку, и тогда в один прекрасный день ты полезешь через забор с заряженным ружьем, оступишься. Курок зацепится за колючку, ружье выстрелит, и заряд попадет в тебя, в меня или в кого-нибудь еще, и тогда уж будет поздно жалеть.
В лесах и на полях, — продолжал он, — много изгородей, так что давай-ка лучше сразу приучайся делать это по всем правилам. Собравшись лезть через забор, поставь ружье на предохранитель и положи его под изгородь, футах в десяти от того места, где ты собираешься перелезть, причем так, чтобы стволы были направлены от тебя; а перелезешь — вернись, подними ружье и посмотри, по-прежнему ли оно на предохранителе. Это тоже должно войти у тебя в привычку. Ведь нетрудно время от времени поглядывать на предохранитель.
Скоро мы притопали на дальний конец кукурузного поля Сэнди — белый с желтыми пятнами английский сеттер — забегал вдоль его края, держа нос по ветру. Фрэнк — старый и медлительный — усердно обнюхивал землю. Через минуту Сэнди что-то учуял и опрометью кинулся вперед. Он бежал сломя голову и вдруг замер у зарослей кустарника. Фрэнк, шедший по следу, наддал ходу и направился к Сэнди. И тут он поднял голову, увидел Сэнди на стойке и тотчас замер сам. Может быть, вы и видывали более прекрасную картину — я не видел.
— И я правда могу сейчас стрелять? — спросил я.
— Заряди ружье, — ответил Старик, — потом подойди, и, когда птицы взлетят, выбери одну и стреляй по ней.
Я зарядил ружье, подошел к собакам и сдвинул предохранитель. Он щелкнул едва слышно, но Старик уловил этот звук.
— Тпру, — сказал он, — дай-ка сюда ружье.
Я был озадачен и обижен, потому что это было мое ружье. Старик сам подарил его мне и вот теперь отнимает. А он передвинул трубку в другой угол своего спрятанного под усами рта и зашел позади собак. Он даже не взглянул туда, где были птицы. Он смотрел прямо перед собой, небрежно держа ружье у живота и направив стволы куда-то в бок и вверх примерно под углом в 45 градусов. Птицы взлетели, и Старик вскинул ружье. В то же самое время его большой палец сдвинул предохранитель, приклад угнездился у него под подбородком, и в следующие мгновения грянул выстрел. На расстоянии 25 ярдов одна из птиц упала на землю.
— Принеси, — приказал Старик, разряжая второй ствол.
— Почему ты забрал у меня ружье?! — завопил я. Я был в бешенстве. — Черт побери, это не твое ружье, это мое ружье!
— Ты еще мал, чтобы ругаться, — заметил Старик. — Ругань — это привилегия взрослых: как и все прочие права, ты должен сперва заслужить право ругаться. Ругань хороша для пущей выразительности. А когда каждое второе слово ругательство, ругань теряет всякий смысл и становится скучной. Сейчас объясню, почему я взял у тебя ружье. Ты ведь никогда не забудешь об этом, а?
— Еще бы! — ответил я, все еще злясь и едва сдерживая слезы.
— Я предупреждал, что буду с тобой строг. Хотя бы ради спокойствия твоей матери. Это просто входит в программу обучения. Теперь уж ты никогда не подойдешь к стае — или к чему там еще — без того, чтобы не вспомнить день, когда я отобрал у тебя твое первое ружье, так?
— Но я даже не знаю, почему ты его отобрал, — ответил я. — Что я такое сделал?
— А предохранитель, — сказал он. — У человека, таскающего без дела ружье со спущенным предохранителем, нет никаких оправданий. Ты не знаешь, куда устремятся птицы, взлетев, собака указывает тебе только место, где они сидят. А может, они побегут на тебя? Собака сорвет стойку, бросится тебе под ноги, ты споткнешься об нее и упадешь в яму или налетишь на камень, ружье выстрелит, что тогда?
— Но ведь если ты собираешься стрелять, когда-то же ты должен сдвинуть предохранитель?
— Великое дело привычка,— ответил Старик. — И плохие привычки прилипают с той же легкостью, что и хорошие. Стоит тебе усвоить какую-нибудь привычку, и ты от нее уже не отделаешься. Бессмысленно сдвигать предохранитель, пока ты не представляешь себе, во что будешь стрелять. У тебя будет для этого больше чем достаточно времени, когда ты вскидываешь приклад. Во всяком случае, стрельба из ружья построена на рефлексах.
А стрелять очень просто: ты держишь ружье поперек живота стволами от человека, который охотится с тобой, и смотришь прямо перед собой. Когда птицы взлетят, ты выбираешь одну из них, и тут срабатывают твои рефлексы, ты вскидываешь ружье, одновременно твой большой палец сдвигает предохранитель, а указательный ложится на курок. Ты прицеливаешься, нажимаешь спуск, ружье стреляет, птица падает. Проще простого, если ты с самого начала приучишься правильно проделывать все это. Потренируйся немного, несколько раз пощелкай затвором, целясь во что-нибудь, в шишку, например.
Я вскинул ружье и нажал курок. Оно выпалило с таким грохотом, что я с перепугу уронил его на землю.
— Хорош! — саркастически хмыкнул Старик. — А я-то думал, что у тебя хватит ума проверить патронник, перед тем как нажимать на курок. Если бы ты это сделал, то увидел бы, что я незаметно зарядил ружье. Эдак ты можешь застрелить меня или собаку, если будешь принимать такие вещи на веру.
Так закончился мой первый урок. Теперь-то, конечно, я намного старше, но до сих пор помню, как Старик отобрал у меня ружье, спрятал патрон в кулаке и потом опять вложил его в ствол, для того чтобы приучить меня к осторожности. Самые сильные слова ничто по сравнению с таким простым и наглядным методом обучения. А когда мы возвращались домой, он сказал мне еще одну вещь:
— Чем ты будешь становиться старше, тем осторожнее. И, дожив до моих лет, станешь так бояться огнестрельного оружия, что все твои знакомые молодые ребята будут называть тебя старой барышней. Но старые барышни не отстреливают голов у своих товарищей на утиной охоте и, стреляя наугад по кустам, куда ушел олень, не обнаруживают там своего лучшего друга с простреленной грудью.
Мы вернулись домой и поднялись в комнату Старика. Он развел огонь в камине, сходил в чулан и принес оттуда бутыль старого кукурузного самогона. Налив себе полстакана, он отхлебнул глоток и облизнул губы.
— Кстати, — сказал он, — думаю, что когда ты подрастешь, то начнешь курить и пить такую вот дрянь. По крайней мере курят и пьют, за малыми исключениями, все. А потому не мешало бы тебе запомнить, что никто еще не пострадал от ружья, если откладывал выпивку до окончания охоты, когда можно сесть спокойно у камина, предварительно почистив ружье и поставив его на место или упрятав в чехол. Я вижу, ты еще не удосужился разобрать свое ружье, не говоря уже о том, чтобы почистить, а просто сунул в угол, где до него могут добраться дети или повалить собаки. Предлагаю тебе почистить ружье теперь же. Таким образом, ты сразу узнаешь, не остались ли в нем патроны. Таким образом, оно не будет ржаветь. И поскольку, прежде чем почистить ружье, его нужно разобрать, ты с тем же успехом можешь убрать его в чехол.
Вам может показаться, что Старик просто куражился, потому что и я, признаться, тогда так думал. Но теперь я пересмотрел свое мнение. Я видел почти все, к чему может привести небрежное обращение с ружьем. Один мой знакомый парень любил постоять в позе Даниэля Буна, опираясь на дульный срез обеими руками. Однажды по каким-то совсем непонятным причинам ружье выстрелило, и теперь у него нет больше кистей на руках, что, конечно, доставляет ему известное неудобство.
Я видел, как пьяные возились с «разряженными» ружьями, а потом эти ружья вдруг выстреливали в доме, принося горькое похмелье. Однажды на утиной охоте у меня взбесился винчестер и стрелял до тех пор, пока в магазине оставались патроны. Он прыгал у меня в руках и лягался, как дикая лошадь; слава богу, у меня вошло в привычку держать ружье стволами от человека, иначе я непременно застрелил бы своего товарища. Я видел человека, отстрелившего почти начисто себе ступню из ружья, из которого, как он думал, были вынуты все патроны. Я видел другого человека, который на оленьей охоте выстрелил в кусты, куда ушел олень, и сделал вдовой жену своего лучшего друга. Старик пилил меня и обтесывал около трех лет. Однажды, когда я, забывшись, полез через изгородь с заряженным ружьем, он огрел меня палкой.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Старик выкрал у меня ружьецо двадцатого калибра. Он ехидно улыбался и объявил, что это был «индейский дар» в самом прямом смысле этого слова. Это озадачило меня, но не очень, потому что Старик вообще был с чудачествами: эдакий хитрый деятель. Позже я пошел в свою комнату и увидел на кровати двустволку в кожаном чехле, на котором стояло мое имя. Ружье было с серебряной гравировкой, изображавшей собак и перепелок, а к прикладу была прикреплена серебряная пластинка с моим именем.
Старик ублажал свою язву спиртным, когда я ворвался к нему, прижимая к груди новое ружье. Он ухмыльнулся мне поверх стакана.
— Это подарок по случаю окончания курса, — сказал он. — Вот уже три года, как мы открыли эту лавочку, и пока что я цел. И собаки тоже. Я полагаю, что теперь можно снять с тебя опеку. Но ежели ты возомнишь себя чересчур уж взрослым и начнешь вольничать с этим ружьем, я отберу его у тебя.
Теперь я уже достаточно большой, чтобы ругаться. Я вдоволь насмотрелся на дураков, не умеющих обращаться с оружием и запугивающих осмотрительных людей до полусмерти. Но у них не было такого учителя, как Старик. Не всем везет.
Благодаря рыбе мы избегаем неприятностей
Быстро наступило южное лето, с крепким запахом деревьев и розами, распускающимися в саду мисс Лотти. Вот уже и магнолия зацвела большими, словно восковыми, цветами, коричневеющими от первого прикосновения.
Как-то мы играли в салки. Старик вышел посмотреть на нашу игру, а когда мы кончили, подозвал меня и сказал, что сейчас самое время отправиться на рыбалку. Только весь вопрос в том, сказал он, на какую.
— Теперь у нас лето, — говорил Старик, — а лето не время для серьезной рыбалки. Лето не время для тяжелой работы. Я мыслю себе летнюю рыбалку так: берешь ты удочки, лески и усаживаешься где-нибудь на берегу тихой бухты половить черных окуней, а то можно взять лодку и отправиться к какому-нибудь хорошему омуту, где пятнистая форель так и кишит, и половить ее на одну леску без удилища. Главная цель летней рыбалки, — продолжал Старик, — не в улове, а в том, чтобы уйти из дома и немного поразмышлять на досуге. Да и у женщин в летнее время характер портится, так что чем меньше ты будешь слоняться по комнатам, тем меньше у тебя шансов навлечь на себя неприятности.
Я сказал, давай, мол, выгребем на середину канала, отыщем себе омут с форелью, забросим леску, а там уже дальше видно будет. Старик согласился, что, пожалуй, это неплохая мысль, но добавил, что даже летняя рыбалка требует некоторых приготовлений. Он порылся в кармане, отыскал десятицентовую монету и швырнул ее мне.
— Спустись к лавке и купи на эти деньги креветок, — сказал он, — и смотри, чтобы они были мелкие и свежие. Нет, постой, я передумал, давай-ка деньги назад. Мы наловим их сами. Ты заодно научишься пользоваться накидкой, это тебе всегда пригодится. И это почти то же развлеченье, что и сама рыбалка, если, разумеется, делать все как положено.
Я отправился на кухню промыслить какой-нибудь еды и набрать воды в кувшин, а Старик полез под дом, где у него хранились палатки, запасные лодки и дамское седло мисс Лотти, оставшееся еще от тех времен, когда женщины ездили верхом амазонкой. Он вылез обратно чертыхаясь, с ломотой в спине, в руках у него была аккуратно свернутая накидка. Старик сам плел ее, словно прелестную тонкую паутинку, равномерно распределяя по кайме свинцовые грузила. Это было произведение искусства. Как я припоминаю, он потратил на нее всю зиму, если не считать охоты и игры на скрипке; правда, он еще трудился над миниатюрной моделью парусника в полной оснастке...
Мы спустились к воде. Старик нес накидку, перебросив ее через плечо, и пару лесок, аккуратно намотанных на деревяшки с зарубками на концах, в которые были глубоко воткнуты крючки, грузила же свободно болтались. У меня была коробка с завтраком, бутыль с водой и коробка, полная запасных крючков, грузил и поплавков. Старик всегда очень серьезно относился к запасному снаряжению. Он говорил, что рыбаку, потерявшему крючок, просто нечего делать, если у него нет запасного, а охотник, не имеющий хоть самого дрянного запасного ружья, понапрасну тратит время в лесу.
Наша лодка лежала высоко на берегу и жарилась на солнышке. Мы перевернули ее. Пятясь, я вошел в воду, босиком, конечно, и мы столкнули ее в веселую, по-летнему искрящуюся зыбь. Мы сложили наши припасы, Старик взял шест и оттолкнулся от берега, направляя лодку к краю болота, где стоял скверный, бьющий в нос запах тины, но зато там, добавляя лишней ряби, ходили стайки кефали и креветок. Старик положил шест в лодку и взял накидку. Он тряс ее до тех пор, пока она не развернулась и не повисла, словно тяжелая юбка, и затем очень осторожно опустил в воду, чтобы она намокла и не спуталась при броске.
Если вы не знаете, что такое накидка, — так это штука, похожая на юбку «солнце-клеш», в подол ее вдеты бечевки, концы которых пропущены сквозь узкое роговое кольцо горловины. При броске подол раскрыт, накидка скатертью ложится на воду, и свинцовые грузила быстро увлекают ее парашютом вниз. Простым рывком бечевки накидку можно превратить в закрытый сетчатый кошель — надежную ловушку для всего, что окажется внутри. Конечно, накидкой можно пользоваться только на мелководье, на глубине свыше четырех-пяти футов от нее мало проку, а забрасывать ее, как я убедился, — это настоящее искусство и самый верный способ раздобыть наживку с минимальной затратой сил.
Поделиться книгой: