Помоги проекту - поделись книгой:
Аман засмеялся восхищенно, а Анна не смеялся.
— Ну что? Поехали? — сказал.
Опять плескалась за нашими спинами вода. Садилось солнце. Опять мы выскакивали из кабины и ломали саксаул, и я облизывал потом на руках кровь. Когда недолго сидели в кабине, я думал о том, что мы везем всего тысячу восемьсот литров воды. Это только людям: пастухам и тем, что на станции. А станция уже дает три тысячи литров в день... Пить, конечно, лучше воду из Бахардена. Поэтому мы и везем ее.
Но уже темнело, и никто из нас троих не знал, доедем ли мы со своей водой сегодня или нам придется ночевать в песках. Хорошо еще, у нас есть заяц... Мы не пропадем. Молодец Аман! И хорошо, что Анна еще в Бахардене дал мне телогрейку... Без нее в Каракумах в апреле я замерз бы насмерть.
День пятый
Двадцать пять лет назад, в один из первых послевоенных месяцев посланцы демократической молодежи мира собрались в Лондоне. Еще дымились поля недавних сражений, и страшные картины руин городов и сожженных деревень еще не стали воспоминаниями. Еще свежи были людские раны и людская боль о погибших...
Мир должен быть избавлен от войн, от кабалы угнетения и эксплуатации, единственно достойная человечества дорога — дорога независимости, прогресса и демократии. Эти принципы первая ассамблея демократической молодежи и положила в основу деятельности образованной в Лондоне Всемирной федерации демократической молодежи. С тех пор везде, где идет бой за демократию, независимость и суверенитет, за лучшее настоящее и будущее молодого поколения, развевается флаг ВФДМ. Вот лишь некоторые дела Всемирной федерации демократической молодежи. Выступления в поддержку молодежи, борющейся с колониальным игом в Анголе, Гвинее (Бисау), Мозамбике. Единый молодежный фронт в борьбе против апартеида ЮАР и Родезии, против фашистского режима в Греции. Солидарность с антивоенным и антирасистским движением молодежи США. Поддержка борьбы арабских народов и молодежи против израильской агрессии. Выступления протеста против репрессий, творимых над молодежью в Испании и странах Латинской Америки. Наконец, одна из ярких страниц деятельности ВФДМ — Всемирная кампания солидарности с Вьетнамом.
Советская молодежь является активным участником всех действий ВФДМ. Ее симпатии всегда на стороне тех, кто борется за идеалы свободы и прогресса. Каждая конкретная акция советской молодежи, направленная на укрепление солидарности с молодежью Вьетнама, каждое конкретное проявление помощи народу-герою, такое, как, например, отправка в ДРВ «Корабля образования», — это и есть осуществление принципов Всемирной федерации демократической молодежи. Одним из свежих примеров дружбы и солидарности советской и вьетнамской молодежи стала проходившая в Минске встреча молодежи двух стран, посвященная 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.
Мы расскажем сегодня о двух твоих, читатель, сверстниках. Один из них живет и работает в Демократической Республике Вьетнам, другой — Герой Народных вооруженных сил освобождения Южного Вьетнама. Мы познакомились с ними в Минске. Это было 20 августа, в пятый день встречи, день, объявленный ее участниками днем трудовой солидарности с народом борющегося Вьетнама...
День выдался ясный и очень жаркий. Пятый день встречи дружбы и солидарности советской и вьетнамской молодежи, день, когда мы решили поработать на минских стройках и в пригородных колхозах. Солнце палило прямо-таки «по-вьетнамски». По крайней мере, это мне так подумалось, что по-вьетнамски, и я сказал об этом своему напарнику Фам Тхе Тыоку. Мы с ним таскали кирпичи. Тыок второй год учится в Москве, поэтому языковых проблем у нас с ним не возникало, а во время перекуров он переводил. Тыок усмехнулся:
— Во Вьетнаме, пожалуй, пожарче будет.
Тыок, конечно, имел в виду, что у него во Вьетнаме люди привыкли смотреть на небо не только затем, чтобы определить, как скоро наступит прохлада, или просто затем, чтобы погадать, какая нынче выдастся погода; они привыкли оглядываться на небо, тем более в безоблачный день, лётный день для американских стервятников. Сейчас, правда, небо над Северным Вьетнамом стало спокойнее, надежнее. С ноября 1968 года американцы под давлением общественного мнения прекратили воздушные бомбардировки (это ли не пример реальной силы солидарности действий миролюбивых демократических сил мира и молодежи в том числе!). Но долгие годы войны не зачеркнешь — они въелись в человека, стали его привычками, непроходящей серьезностью его глаз, его ответственностью, его меркой собственной жизни и поступков других людей. Тем более эти годы не зачеркнешь еще и потому, что война-то продолжается, что, несмотря ни на какие заверения, американская артиллерия ведет обстрел территории ДРВ, что американская авиация регулярно посылает в ее небо самолеты-разведчики.
Я понял, что имел в виду мой друг Тыок, по той простой причине, что в разговоре с вьетнамцами мы все уже привыкли за каждым словом чувствовать присутствие войны. И в то же время мы никак не могли привыкнуть к их свежей радости по отношению к тому, что для меня, к примеру, обычно.
Сюда, к недостроенной школе, мы пришли рано утром. Наш отряд работает на улице Николая Кедышко. Всего же таких смешанных советско-вьетнамских отрядов семь. Рабочее задание: земляные и разгрузочные работы. Цель: заработать деньги в фонд помощи Вьетнаму.
Часа через два объявили перекур. Пристроились в холодке, рассевшись на толстых бетонных плитах. По рукам пошла пачка «Шипки».
— Тыок,— повернулся я к своему напарнику, — спроси у ребят, строители есть среди них?
— Можно сказать, что я строитель, — сухощавый парень в синих брюках, закатанных до колен, ткнул себя пальцем в грудь. — Вернее, почти строитель.
— Почему же «почти»?
— А потому, что профессия у меня другая. Зовут меня Нгуен Бан, по профессии — инженер-энергетик на электростанции в городе Винь («Это родина Хо Ши Мина», — вставил Тыок). Строителем же мне — да и не только мне, а всем нашим ребятам — пришлось стать позже, беда заставила.
Я всегда гордился тем, что работаю на этой электростанции. Ее первой построили в 1959 году с помощью Советского Союза, причем построили на историческом месте. Там 1 мая 1930 года было водружено знамя восставшего народа, провозгласившего Советы Нге-Тинь (1 Советы Нге-Тинь (сокращенно от «Нгеан» и «Хатинь») — органы самоуправления, образованные в 1930—1931 годах восставшими крестьянами провинций Нгеан и Хатинь. Центром восстания был город Винь, столица провинции Нгеан. — Прим. ред.). Наша электростанция считалась лучшей в стране. Мне нравилось возиться с техникой, чувствовать себя ее хозяином...
Триста раз бомбили американцы нашу электростанцию. Какие только бомбы не обрушивали на нас: фосфорные, замедленного действия, магнитные, шариковые. В иной день самолеты ревели в небе с утра до вечера.
Мы создали группы самообороны, первой помощи, оперативный отряд. И конечно же, всем пришлось стать строителями, потому что станция не могла, не имела права прекратить работу. И не прекращала! За ночь нам приходилось восстанавливать дороги, опоры высоковольтной передачи, строить укрытия.
В общем, обычная была работа, такая же, как в других местах. И для нас было большой радостью узнать, что ЦК Союза трудящейся молодежи Хо Ши Мина присвоил нашей молодежной организации имя героя Нгуен Ван Чоя, а правительство наградило нас орденом Труда.
На нашу плотину американцы сбросили столько бомб, что водохранилище нашей ГЭС прозвали (в этом месте Тыок смешался, не зная, как перевести поточнее) «карманом для американских бомб». Это дословно, ну, а смысл тут такой, что бомбы, не разорвавшись, попадали прямехонько в водохранилище и лежали там как на складе.
В Минске знают, что такое война... После изгнания фашистов столица Белоруссии лежала в руинах. Не счесть ран, нанесенных врагом этой земле. И сколько бы лет ни было нынешнему минчанину, он сердцем чувствует горечь таких вот бесхитростных рассказов.
— А вот здесь школу строю. Этого мне дома не доводилось,— закончил рассказ вьетнамский инженер.
— А мне приходилось, — вступил в разговор парень в защитного цвета форме. Когда мы еще устраивались на плитах, он скинул рабочую куртку — на гимнастерке сверкнули ордена. — Именно школу строить.
— Нгуен Дык Нгиа, — шепнул мне Тыок, — герой битвы у Тэйзо. Он с Юга!
— Только эта школа, — говорил Нгуен Дык Нгиа, — совсем другая. Мы строили ее в джунглях, для детей из освобожденных районов. Вырыли несколько землянок-классов, соединили их подземными переходами, сверху замаскировали кустами. С воздуха нипочем не увидишь...
А вообще-то моя «строительная специальность» — ямы-ловушки. Знаете, наверное, об этом нашем партизанском оружии? Я сам в партизанах с тринадцати лет. Когда мне сказали утром, что я буду работать на улице Николая Кедышко, я спросил: а кто это? Мне сказали, что это герой белорусского комсомола, он тоже был партизаном. И его тоже замучили враги, как Нгуен Ван Чоя. Каждому южновьетнамскому бойцу дороги имена молодых советских героев: Александра Матросова, Зои Космодемьянской, Олега Кошевого. Теперь, когда я вернусь домой, я расскажу бойцам и о Николае Кедышко.
Я спросил Нгуена, из какой он семьи. «Из крестьянской», — ответил он. Ему было тринадцать, когда он ушел к партизанам, так что сам он крестьянином стать не сумел. В тринадцать он стал солдатом — он выбрал не профессию, а способ жизни. Я смотрю на ордена Нгуен Дык Нгиа. Каждый орден — это бой, каждый орден — риск, каждый орден — победа над смертью. Уловив мой взгляд, Нгиа улыбнулся и потрогал один из них.
— Это для меня самый дорогой орден, я его получил за самый первый бой. Это было у Тэйзо в конце 1966 года. Перед нашим батальоном была поставлена задача: разбившись на мелкие группы, с нескольких направлений атаковать одну из вершин треугольника, образованного вражескими позициями, а затем сдержать натиск американских контратак. Поддержкой нам был огонь двух орудий. Бой, мой первый бой, начался в пять утра 8 ноября 1966 года и длился три часа.
В этом бою я командовал отделением и отвечал за одно из направлений атаки. Наше отделение незаметно для противника преодолело минное поле. Когда враги нас обнаружили, мы были уже совсем рядом с окопами. Они начали обстреливать нас из гранатометов, но было уже поздно. Мы открыли огонь по ним впрямую из автоматов. Поначалу я тоже стрелял из автомата и кидал гранаты. Но потом ранили нашего пулеметчика, и я взялся за пулемет. Враг кинулся в контратаку. Одной очередью мне удалось уложить шесть солдат, остальные повернули и побежали. По нашей группе били два их пулемета. Не знаю, как это мне удалось, только я двумя очередями заставил замолчать сначала один, а потом и другой. И путь для наступления оказался расчищен.
Нас очень сильно бомбили с самолетов: американцы старались дать своим вертолетам, которые висели неподалеку, возможность высадить подкрепления. Я прикрывал пулеметным огнем своего товарища, который полз с реактивным ружьем к американским укреплениям. Его ранили, и я, взяв его ружье, открыл огонь по укреплениям. Но потом и мне не повезло — ранило в правую руку. Только я все равно не бросил пулемет.
Американцы потеряли тогда сотни солдат и офицеров. Только один наш батальон захватил в плен двенадцать американцев. За этот бой меня и наградили орденом Боевого подвига II степени.
Нгуен Дык Нгиа замолчал. Какое-то время глаза его продолжали напряженно смотреть вниз, на землю, — видно, для себя он вспоминал о том первом бое куда подробнее, потом, затянувшись сигаретой, обвел всех сидящих взглядом и сказал:
— Вот такие мы строители...— Улыбнулся и добавил: — А мне очень нравится строить настоящие школы...
— Кончай перекур! — крикнул в этот момент из окна третьего этажа мастер.
Нгуен Дык Нгиа запахнул рабочую куртку, подтянул ремень.
— Ди лам-век ка-бан! Пошли работать, друзья!
Под курткой медали были совсем не видны. У него был обычный, мирный вид рабочего человека.
Гуцульские письма
Путешествующего в Карпатах встречают непременными сожалениями: «Ось би вам прiихати трохи ранiше (чи пiзднiше)». И дело не в том, что вы явились в неурочный для хозяев час. Наоборот, в этой фразе огорчение за вас: за то, что сегодня вам не достанется увидеть всего окружающего великолепия. Живя среди удивительной гармонии природы, украинские горцы относятся к ней как к части своего ежедневного бытия. Они придирчиво оценивают ее, как мастер свое творение. Потому-то и огорчаются они за вас: дай им срок, они добавили бы к пейзажу еще один, завершающий штришок.
Карпаты мягки. Их склоны доверчиво приникают друг к другу. Ничего от величавой насупленности Большого Кавказа. Обжитые домашние горы.
Человек еще и сейчас, в наш индустральный век, остается здесь на равных с природой. Его характер «настаивается» на приволье. Города пришли сюда позднее, чем к соседям. И на то есть свои причины.
Гуцульщина — понятие не только географическое, служащее для обозначения части Карпат и жителей долин Прута и Черного Черемоша в нынешней Ивано-Франковской области, Белого Черемоша в Черновицкой области и жителей Закарпатской области. Это еще и история.
Гуцульщина с незапамятных времен была заселена славянами. Но в силу различных исторических событий она на столетия оказалась отдаленной от родины пограничными кордонами. И все это время духовная жизнь народа была в обороне.
Поэтому книги на родном языке, одежда и даже посуда — все это были не только вещи. Это еще и символы единения со «своими», единения, которое произошло уже в наши дни.
Был чудесный апрельский день, и я ехал на базар в прикарпатский городок Косов. Моим редакционным заданием не было знакомство с постановкой торгового дела в Косовском районе. Впрочем, взгляд на рынок, скажем, в том же Косове как на учреждение, где привередливые горожане только закупают продтовары, нуждается в корректировке. Когда во Львове я бродил по музейной площади, застроенной величественными домами, каждый из которых имел на фронтоне наградную медную табличку «Охраняется государством. Дом XVI (или XVII) века», я не сразу заметил, что эта самая красивая площадь города носит название «Рынок». Просто площадь Рынок. Музейный заповедник коммерции.
Однако и косовский базар, хотя и происходит не в окружении трехсотлетней давности домов, а на берегу горной реки на деревянных лотках, тоже имеет отношение к музеям.
В Косове не хватают клиента за рукав, не закатывают глаза, уверяя, что отдают даром, себе в убыток. Хорошая вещь говорит за себя, считает мастер или мастерица (чаще всего они же и продавцы). А суетиться мастеру не пристало. Ну разве что окликают друг друга, посылая шутку и ожидая, как ее подхватят и вернут обратно.
Но опустим глаза на прилавки, где лежит «мануфактура», обретшая свой изначальный смысл — «сделанное руками».
Вот лижник. Не надо обманываться звуковым сходством со словом «лыжи». Это толстый пушистый ковер. Или, если хотите, одеяло. Короче, лижник — это сотканный из овечьей или козьей шерсти прямоугольник. Основа его обычно белая или серая, а сверху идущие ломаными углами — красные, зеленые, черные полосы. Пушистость лижника как бы размывает цветные полосы, заставляя их находить друг на друга, переливаться на солнце. Ворс этот получают так: готовый лижник снимают с ткацкого станка и бросают под струю воды. Непрерывный ток воды распушивает пряжу, вытаскивая волоски из плетения.
Если вам доведется попасть в Яворово или Косов, полюбопытствуйте: возле плотины через речку Рыбницу видно, как в коробе пушатся будущие лижники. Между прочим, вековой секрет знаменитых шотландских пледов тоже в этом. Состриженную шерсть бросают в ледяной быстрый ручей и вынимают затем готовую «мохеровую» ткань.
А уж тёпел лижник до невозможности! Когда на следующий день я заночевал в селе Яворово в доме гостеприимного Антона Григорьевича Прокопюка, то выданный мне наравне с прочими членами семейства лижник позволил спать в комнате без отопления — это в апреле, в горах.
Взглянув на следующую вещь — кептарь, хочется воскликнуть: «Модельеры, где вы? Или опять, как и русские сапожки, мода принесет его к нам из Парижа?» Кептарь — это дубленка. Но как задумана, как сшита! Кептарь оторочен белым мехом, расшит вдоль борта сафьяновыми треугольничками, витым шнуром по карманам, с латунными колечками и помпончиками из шерсти. Нарядная штука кептарь. Опытный глаз по «ходу» орнамента да по отделке определит, из какого села приехал человек — из Рички или Жабья, из Березова или Верховины, из Космача или Шешор. Но и профану доставляет удовольствие смотреть на ладно сидящие кептари.
Под стать кептарю на женщинах своеобразные юбки-передники, называемые запасками. Запаска состоит из двух полотнищ, скрепленных на талии. Ярко-желтые, темно-красные, а кое на ком и праздничные — парчовые с золотой нитью, они выглядят очень нарядно и... модно. Ничего удивительного, ведь новая мода, как известно, — это хорошо забытая старая.
Кептарь не имеет пуговиц, но легко запахивается, так что годится и в холод и в ростепель. Одежда украинских горцев шьется так, чтобы не стеснять движений, а специальный широкий пояс — черес — служит для того, чтобы привешивать к нему необходимые предметы. Старики уверяют, что черес прекрасно держит фигуру и облегчает подъем по горной дороге. К нему легко было прикрепить нож, кошелек, люльку-«запекачку», огниво. А за пояс задвинуть длинноствольный пистоль. К нему же привешивали кожаную сумку... Постойте, постойте. Да ведь я описываю полный наряд гуцула, выставленный в музее в Коломые. И вместе с тем его легко увидеть сегодня, пусть не целиком, на живом человеке, спешащем по своим обыденным делам.
Уже потом, поглядев экспозиции нескольких карпатских музеев, я понял, что путь из сегодняшней мастерской умельца на выставку или в музей так же закономерен, как и путь на рынок. Живое ремесло или, если угодно, народное творчество гуцулов сегодня — полнокровная ветвь зеленого дерева жизни.
Скудная каменистая земля не позволяла людям здесь кормиться крестьянским делом. Поэтому исстари многие обращались в этих местах к ремеслу. Не в силах взять у земли плодородие, мастера воспользовались ее... красотой.
Мастерство гуцулов начинается с собственного дома. В крышах карпатских хат повторены мягкие склоны гор. В равнинной местности горизонт, убегая далеко, сливает предметы в одну недвижную массу. В горах скользящие тени создают иллюзию движения, резко меняются краски. Вот зазеленевшая уже полонина — горный луг, а на нем, словно выложенные на просушку простыни, — квадраты еще не стаявшего снега. Небрежно накинула гора на одно плечо сползающий мех елового леса.
Дома и церкви, пастушьи хижины — «колыбы» и мельницы, колодцы и звонницы — все они укрыты деревянными, чуть ли не до земли спускающимися кровлями, выложенными чешуйчатой дранкой. У старых рубленых церквей — несколько возникающих друг из-за друга скатов, создающих как бы панораму гор в миниатюре.
Каждое строение расположилось вольно, благо места хватает; нет ни пропастей, ни отвесных скал. Гуцульские хаты стоят так, чтобы можно было далеко видеть, не мешая другим. Дом, сложенный целиком из дерева, некрашеный, кажется выросшим здесь сам по себе, естественным образом.
...Дорога, неспешно петляя, подводит к дому. Вначале открываешь калитку, ведущую на крытую галерею, что обегает дом кругом. Потом уже стучишься в дверь. Если хозяева откликнутся, это означает приглашение войти.
Гуцулы знают только один материал — дерево. А части постройки — двери, «одвирки», сволоки (балки), оконные рамы — органически становятся оформлением интерьера. В стены врезаны лавки. На них брошены яркие лижники. Если присмотреться пристальней — видишь, что по сволокам пущена тонкая резьба, что бревна внутри сровнены и отполированы до блеска, причудливо вырублены ножки лавок. Все подтверждает фразу из учебника этнографии: «Художественное оформление деревянных предметов имеет давние традиции среди западных славян». Хотя речь идет не об оформлении, а об использовании естественного материала, о правдивом выражении его характера, его сути.
Однако я начал описывать гуцульский дом не от печки. А это непростительно: уж что-что, а она сразу бросается в глаза. Невысокая печь облицована изразцами, изготовленными на месте, вручную. Гуцульская печь — это и поэма, и эпос, и даже карикатура. Каждая клетка изразца — законченная картина, а сложенные вместе, они образуют рассказ, сюжетный или цветовой. Ровная плоскость кафельной печи просто звала самодеятельных керамистов разлететься воображением.
Вот олень — символ благородства и могущества. Со средневековья охота на карпатского оленя была привилегией шляхтичей. А всадников в самых разных мундирах не счесть на печах. Здесь и гусары, лихо палящие на скаку, и трубачи, и драгуны с пиками.
Много, очень много музыкантов — играют на скрипочках цыгане, им вторят коллеги на бубнах и цимбалах. Или вот гуцул дует в волынку. Глянешь на такую печь — и веселей в хате. Да и разглядывать есть что детворе. Тем более что печи становились иногда хроникой эпохи. В одной интересной книге о гуцульских ремеслах упоминается о печи в хате Гаврилкова, что в селе Пистынь: на ней в подробностях отражен эпизод пребывания в здешних местах во время первой мировой войны дивизии кавказских горцев, входившей в состав русской армии!
Слава гуцульских керамистов разнеслась далеко. Знаменитому мастеру Олексе Бахметюку в 1880 году заказали расписать печь для австрийского императора. Шестидесятилетний Бахметюк пожалел императора и, чтобы тому было удобней взбираться на лежанку, сделал особую приступочку. Правда, императорский заказ ненамного облегчил мастеру жизнь, и тот до конца своих дней знал невзгоды и тощий кошелек. Из боязни конкуренции он даже не взял учеников, которым передал бы хитрости своего умения. Горестно сетовала по этому поводу изданная в 1913 году во Львове украинская школьная читанка: «... была то его тайна, а тайна эта ушла с ним в гроб».
Рядом со входом в хату, наискось от печи — другое многокрасочное «пятно». Вернее, целый набор пятен — керамические декоративные тарелки, по-местному «мыски». Стоят они в специальной резной полке — «мыснике». Раньше считалось: чем богаче тарелки, чем больше их, тем состоятельней дом. Жажда представить себе неведомое, далекое находила свое отражение на днищах керамических мысок. Диковинные звери и цветы, сказочные птицы.
Я сижу в доме Юрия Ивановича Корпанюка и перевожу взгляд с одной стены на другую. Хозяин прихворнул, и я просил его остаться там, где он и лежал, — на изразцовой печи. Гляжу на мысник и вижу на одной из тарелок выведенную дату рождения Корпанюка — 1882 год.
Дом Корпанюка мог бы стоять в музее. Скажем, в Музее народного искусства Гуцульщины в Коломые есть «интерьер типичной гуцульской хаты». Практически он ничем не отличается от интерьера дома Юрия Ивановича Корпанюка в селе Яворово. Разве что в подлинной хате стоит радиоприемник, висят семейные фотографии и дипломы. Этих дипломов, грамот, почетных призов и прочих знаков отличия у Юрия Ивановича «скопилось богато» (как сказала мне его дочь; сам Корпанюк не выставляет их напоказ).
Судьба мастера была написана Юрке Корпанюку в буквальном смысле на роду. Я узнал об этом во Львове, где афиша оповещала о выставке работ династии Шкрибляков в областном Музее народного искусства по улице Драгоманова, 42.
Улица ползла в гору, тускло поблескивая мокрым булыжником. Номер 42 оказался вычурным особняком, построенным лет сто назад неким паном Дуняковским. Я с опаской подумал: хорошо ли будут выглядеть все эти лижники и мысники на алебастровых стенах особняка?
Они выглядели прекрасно. Затейливо резанные блюда, бочонки, подсвечники, деревянные переплеты книг. Родоначальник династии мастеров Юра Шкрибляк, восемнадцатый ребенок в бедной гуцульской семье, вернулся после военной службы в родной Яворов и занялся резьбой. Он резал вещи не по вдохновению, а по заказу, работая изо дня в день. Как сапожник. Или как Петр Пауль Рубенс. Не делая установки на шедевр. А если вещь выходила удачнее, чем другие, то тем лучше...
Трое сыновей Юры Шкрибляка тоже стали мастерами. Секретов своих они не таили и на львовской выставке 1894 года демонстрировали свою технику пришедшей публике. Сыновья были не только резчики, но и инкрустаторы. Вот это блюдо, сработанное Федором, можно разгадывать» распутывать бесконечно. В тело дерева вкраплены бусинки — «коралики», кусочки перламутра, меди, темного дерева. Из рук Васыля вышли чудо-топорики. Кстати, гуцульский топорик на длинной ручке — не только инструмент, но и посох, совершенно необходимый на горной дороге. Дочь основателя династии вышла замуж за односельчанина — Корпанюка. И дети ее — Юрий, Иван и Семен — тоже стали мастерами. Как и дети их детей: в музее есть работы правнука Васыля. И праправнука Васылька.
Сотрудники музея ходили по селам, под расписку просили дать для выставки вещи. Удалось собрать 274 экспоната — всю эту экспозицию.
На открытие, пригласили самих мастеров с семьями. Прямо в музей. Собралось двадцать два человека — и деды и внуки. Прямо здесь, в музейном зале, поставили стол, пиво... Плясали, на скрипках играли, на бубнах, цимбалах. Сначала, грешным делом, боялись, что мастера из сел будут стесняться — все-таки городской музей, но ничуть не бывало!
Так прошло открытие этой выставки. А затем экспонаты возвратятся на свои места — в частные собрания, в коллекции других музеев. Или просто на свое привычное место в хате. И никого не смущает, что под этим «экспонатом» была прикреплена бирка: «Заслуженный мастер народного творчества Ю. И. Корпанюк. Колодка для отбивки косы».
Сам Корпанюк весь бел. Длинные седые, как у репинских запорожцев, усы. Узловатые корневища рук. А руки эти сейчас нежно поддевают острым воротком шкатулочку. На столе рядом лежит набор инструментов — «подковка», «копанычка», «солнышко». Большую часть их придумал и изготовил сам мастер, или же они достались ему по наследству, чтобы перейти дальше.
После выставки я познакомился с молодым художником Юрием Касьяненко, делегатом XVI съезда ВЛКСМ. Его сравнительно недавно назначили директором Косовского училища прикладного искусства.
Он рассказал мне, что и Косовское училище, и фирма «Гуцульщина», распределяющая заказы и занимающаяся продажей изделий народных мастеров, и фабрика имени Шевченко в том же Косове... и еще много художников работают в контакте с народными мастерами. Говорил, что гуцульские мастера оставили молодым художникам-прикладникам свою «школу», открыли им бесконечное поле деятельности.
— Вы посмотрите на этот орнамент... — останавливался он у какой-нибудь работы, — видите, какой кропотливый труд... И в этом смысле, — продолжал он, — творчество — это пять процентов способности и девяносто пять работоспособности. Поэтому мы, в училище, считаем, что нужно научиться прежде всего художественному ремеслу, если хотите. А искусство — как получится. В общем, учиться есть у кого.
И вдруг, словно что-то вспомнив, сказал с досадой:
— Эх! Жаль, вы пораньше не приехали...
Он огорчался за меня, за то, что я не видел открытия выставки. Что и говорить, мне и самому было жаль, что упустил такое зрелище.
В Косове на воскресном базаре я купил на память деревянную ложку с выжженным орнаментом, уточку-солонку. А еще «писанку» — разрисованное яйцо. Их была целая корзина, и я долго стоял в сомнении — какое же яйцо выбрать. В каждом была особинка, вариация в орнаменте или рисунке.
Потом, зайдя в музей, я увидел на стендах «образцовые» писанки и порадовался: «А у меня не хуже!»
Дорога сама приведет тебя
Поделиться книгой: