Помоги проекту - поделись книгой:
По возвращении в Лиссабон моряки его экипажа разнесли по пристаням рассказ о своем несчастном плавании. В порту стали открыто говорить, что за свою дерзость и страшную клятву Диаш был проклят богом и обречен стать вечным рабом Кабо Торментозо.
Однако смелый капитан не побоялся вновь снарядить корабли и выйти в море... чтобы действительно стать легендой: 29 мая 1500 года корабль Бартоломео Диаша пропал без вести у Мыса Бурь...
Молва быстро превратила гибель Диаша в «исполнение воли божьей». Возвращающиеся из Индии португальские моряки клянутся, что видели своими глазами во время шторма у мыса Доброй Надежды его корабль... Так в истории мореплавания появляется первый Летучий голландец — вечный скиталец океана.
Русские в южной точке Африки
Что и говорить, оконечность Африканского материка — подходящее жилье для Адамастора: жертв здесь ему искать не приходилось, они были в избытке. И. А. Гончаров писал в своей великолепной путевой книге «Фрегат «Паллада»:
«Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было прежде другое, больше ему к лицу. И в самом деле, редкое судно не испытывает шторма у древнего Мыса Бурь».
И еще:
«Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури».
Природа как бы подшутила над людьми, создав у мыса Доброй Надежды бухту, известную под названием Столовый залив. Это один из красивейших и в то же время один из самых коварных заливов на свете. На дне Столового залива нашли свою могилу сотни кораблей. Иногда здесь гибли разом целые эскадры...
Русский мореплаватель Василий Михайлович Головнин, переживший за свою долгую жизнь не один десяток штормов, писал после бури в Столовом заливе:
«У меня нет сил изобразить словами, что я почувствовал, смотря на столь величественную и ужасную картину природы, едва предвестник ее, густое облако, одело непроницаемой пеленой Столовую гору и начало спускаться по крутому ее склону, заслонило затем собою соседние горы, Львиную и Чертову, и налегло на город, как налетел страшный порыв и заблистала яркая молния, освещая наступивший мрак, она давала возможность устрашенному зрителю видеть кипящее море и поднимающиеся горы волн. На судах, стоявших в Столовом заливе, ломались стеньги, и некоторые дрейфовали с якорями».
Кстати сказать, Василий Михайлович пережил эту бурю не по своей воле. И обстоятельства его пребывания в Кейптауне столь интересны, что о них стоит рассказать подробно.
25 июля 1807 года русский шлюп «Диана» под командованием В. М. Головнина снялся с Кронштадтского рейда в кругосветное плавание для открытия новых земель в северной части Тихого океана. Помимо различных научных исследований в океане, «Диане» поручено было доставить 6 тысяч пудов судовых запасов для Сибирской военной флотилии, Камчатки, Охотского края и Русской Америки.
21 апреля 1808 года «Диана» вошла в Саймонс-бей, бухту по соседству с Капштадтом (Кейптауном) на мысе Доброй Надежды. И тут английские власти наложили на корабль арест. Оказалось, что за время плавания между Англией и Россией было объявлено состояние войны. Начальник английской эскадры, стоявшей на рейде, заявил командиру русского корабля, что ввиду того, что пропуск был выдан ему британским адмиралтейством до объявления войны, он не вправе отпустить «Диану» из колонии до получения указаний из Лондона. На протест Головнина адмирал заявил, что, если бы «Диана» вообще не имела пропуска британского адмиралтейства, она была бы захвачена как военный трофей.
После восьми месяцев стоянки «Дианы» в заливе Саймонс-бей из английского адмиралтейства пришли какие-то бумаги. Головнину сказали, что о «Диане» в них не упоминается...
Прошло еще несколько месяцев. Начальник морской станции адмирал Барти всячески притеснял русских моряков, отказывал в продовольствии.
У русского капитана возник тогда смелый план побега из Саймонс-бея.
«Когда я уверился, — писал позже Головнин, — что по этому делу между англичанами и мною справедливость на моей стороне, то я решил, не теряя первого удобного случая, извлечь порученную мне команду из угрожавшей нам крайности и плыть прямо в Камчатку».
План Головнина был исключительно смелым. Заметим, что «Диана» стояла в глубине залива, недалеко от флагманского корабля англичан «Прозерпина», кругом были английские фрегаты, мимо которых нужно было проходить. К тому же на «Диане» почти кончился запас свежей провизии и оставалось совсем мало галет.
Шло время, а подходящего случая для осуществления намеченного плана не представлялось. Когда дул благоприятный ветер, на рейде оказывались английские военные корабли, совершенно готовые к отплытию, когда они отсутствовали — не было попутного ветра. «Наконец, 16 мая 1809 года, — пишет Головнин, — задул крепкий ветер. На вице-адмиральском корабле паруса не были привязаны, а другие военные суда, превосходящие «Диану», не были готовы идти в море.
...Я приготовился к походу. Едва успели мы переменить место, как со стоявшего недалеко от нас судна тотчас дали знать на вице-адмиральский корабль. Какие меры были приняты, чтобы остановить нас, мне неизвестно. На шлюпе все время была сохраняема глубокая тишина. Офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые работали как один человек. В 10 вечера мы были в открытом океане... Арест наш на мысе Доброй Надежды продолжался год и 25 дней».
Эту историю я рассказал Джорджу Мёрдоку, капитану кувейтского теплохода «Аш-Шамиа», построенного в Советском Союзе, на котором я плавал гарантийным представителем. Шотландец внимательно, с видимым волнением, слушал меня, то и дело зажигая гаснувшую трубку. Капитан Мёрдок полностью опровергал ходячее представление о холодной сдержанности британцев. Когда я кончил читать ему отрывки из дневника Головнина, он со смаком хлопнул меня по плечу и сказал: «Молодец, капитан! Проскочил!»
Мы вышли на палубу, и Мёрдок стал прикидывать на глаз, каким путем скорее всего шла «Диана».
Выходило, что ей никак было не миновать мыс Дейнджер-Пойнти коварную подводную скалу, помеченную сейчас во всех лоциях.
— А вы знаете, мистер Скрьяджин, что именно здесь, у Дейнджер-Пойнта, родилась знаменитая формула: «Женщины и дети — вперед»? — спросил меня капитан.
Закон морского благородства
— В 1852 году британское адмиралтейство поручило капитану Сальмонду, командиру военного транспорта «Биркенхед», доставить из Англии на мыс Доброй Надежды несколько сот солдат с семьями, — начал свой рассказ Джордж Мёрдок.
7 января указанного года «Биркенхед», колесный паровой фрегат водоизмещением 200 тонн, имея на борту 638 человек, вышел из Куинстауна к южным берегам Африки. 23 февраля корабль бросил якорь в заливе Саймонс-бей, где губернатор вручил капитану приказ следовать в залив Алгоа. Утром 26 февраля, закончив необходимые приготовления к плаванию, судно вышло в море.
Первая ночь плавания была тихая и ясная, на небе светились звезды. Корабль огибал мыс со скоростью 9—10 узлов, с левого борта на расстоянии трех-четырех миль виднелись береговые скалы. Слабое дуновение легкого западного ветра было едва ощутимо, только крутая мертвая зыбь длинными медленными грядами валила со стороны океана к берегу.
Было почти два часа ночи, когда «Биркенхед» с полного хода ударился о подводный камень. Вода, ворвавшаяся через огромную пробоину в носовой части, в одну минуту затопила жилое отделение, в котором спокойно спали солдаты. Несчастные едва успели выскочить на верхнюю палубу. Капитан Сальмонд имел неосторожность дать машине задний ход Это только ускорило момент окончательной гибели судна. Если бы не было предпринято попытки сдвинуть тонущий корабль с места, то успели бы спустить на воду все шлюпки. Когда же корабль соскользнул днищем с камней, вода быстро залила топки. Теперь страшная развязка приближалась. Прошло еще две-три минуты, и судно, переломившись впереди мидель-шпангоута, стало погружаться в воду. При этом фок-мачта и дымовая труба повалились на палубу, задавив многих людей.
На «Биркенхеде» поднялась страшная паника, люди давились у спасательных шлюпок. Тогда капитан громовым голосом приказал солдатам построиться в ряды на палубе. Те повиновались, встав во фронт. Барабанщики забили дробь. Тут-то и прозвучала знаменитая команда:
— Женщины и дети — вперед!
Пассажиры, которым первым было предоставлено право спасения, стали сходить в шлюпки. Никто из солдат не тронулся с места. Шесть шлюпок смогли спасти лишь 184 человека. Остальные 454 человека погибли, но среди них не было ни одной женщины или ребенка.
Теперь уже я после рассказа капитана в волнении никак не мог вытащить из пачки сигарету.
— Драме у Дейнджер-Пойнта Редьярд Киплинг посвятил поэму, — торжественно сказал мне шотландец, — а король Пруссии приказал зачитать обстоятельства гибели «Биркенхеда» перед каждым полком своей армии как пример воинской доблести.
С Мёрдоком мы вместе поднялись на крыло ходового мостика. Капитан молчал. Я смотрел на угрюмые скалы, похожие на сломанные зубы призрачного великана, и вспоминал названия многочисленных мысов, далеко выступающих в море; Дейнджер-Пойнт, Хэнглин, Каоин — вместительные кладбища многих сотен кораблей. Опасны ли они сейчас, когда каждое торговое судно снабжено радиолокатором, эхолотом и прочими хитроумными приборами? Опасны ли эти ветры, постоянно катящие океанские волны в сторону берега? Пожалуй, нет. Человек нашел на них управу.
Мы повели разговор о законах морского благородства — о том, что фраза капитана «Биркенхеда» без изменений вошла в морской кодекс, о традициях взаимопомощи и взаимной выручки в море, о том, что моряку легко плавать, лишь когда он знает, что есть надежный берег...
А между тем мы шли мимо Кейптауна...
Остальная Европа — южнее...
Была уже полночь, но на палубе нашего теплохода толпились пассажиры, боясь проспать самое интересное: макушку Европы.
Ее мы достигли глубокой ночью. Нет человека, который не сообщил бы в своих путевых записях с этих широт, что в действительности материк Европы кончается довольно невзрачным мысом Нордкином, тогда как прославленный Нордкап — всего лишь северная оконечность острова Магаре, отделенного от материка нешироким проливом.
Карел Чапек считал, что Европа выбрала Нордкап своей самой северной точкой просто из-за неравнодушия к эффектам. Уж если оконечность, то пусть и выглядит соответственно! В самом деле, разве можно сравнить тяжелую отвесную глыбу Нордкапа с невзрачным, каким-то будничным Нордкином?
В конце концов не обижены оба мыса: ученые-географы признают Нордкин, а красивые дипломы, подтверждающие, что такой-то бесстрашный путешественник действительно достиг самой северной точки Европы, получают туристы, посетившие Нордкап.
Во фьорде рядом с макушкой Европы расположился и самый северный город этой части мира — Хаммерфест. Я заранее решил, что начну в Хаммерфесте с паломничества к «Меридиану». Он был виден еще с теплохода. Вернее, не «он», а «она» — полированная колонна, увенчанная позеленевшим бронзовым глобусом. Родная сестра ее воздвигнута в прошлом веке на Дунае, возле Измаила.
Между этими двумя точками лежит знаменитая русско-скандинавская дуга. Наш крупнейший астроном Василий Яковлевич Струве руководил ее измерением из конца в конец, точно по меридиану. Дугу измеряли вручную, прошагав со стальными лентами всю Европу. Дело в том, что длину меридиана обычно определяют с помощью астрономических методов. При этом никто не мог сказать, какова была при подобных измерениях ошибка. Вот для выяснения, как теперь говорят, порядка точности и был произведен этот трудоемкий, масштабный эксперимент. Его результаты, несомненно, были важны для уже законченных измерений и для будущих. В мире бушевали войны, перекраивались границы государств, сменялись на тронах самодержцы, а отряды русских, шведских, норвежских геодезистов методически преодолевали на земной поверхности градус за градусом. Они вышли в путь вскоре после изгнания Наполеона из России. Весть о восстании декабристов застала их за работой. Они закончили измерения лишь в канун Крымской войны.
Золотые буквы на розоватом граните напоминают нам сегодня, что именно здесь, в Хаммерфесте, на широте 70°40"11,3" находится северная оконечность гигантской дуги. Имена геодезистов не названы. Сказано лишь, что работы производились «по повелению и под покровительством императоров Александра I, Николая I и короля Оскара I» и что «геометры трех наций трудились с 1816 по 1852 год».
Колонна поставлена на невысоком скалистом мысу, защищающем гавань. Ее окружают яркие красные домики. Тут же здание школы. Неподалеку нефтяной резервуар «Эссо». Все буднично и обычно.
Но в те минуты, когда под ударами морского ветра я стоял возле колонны, мне, бывшему изыскателю-геодезисту, представлялась лишь полынная степь, рыжие суслики, горстка запыленных людей, буссоль на треноге и поблескивание стальной измерительной ленты...
Вы хотели бы жить на юге?
Над городом скалистые склоны. Свободного места больше нет, горы тесно зажали городские кварталы.
Гитлеровцы жгли Хаммерфест в ветреный день. Сгорело все. Город отстроен на совершенно пустом месте. Его домики, в сущности, стандартны и угнетали бы своим однообразием. Но краски, краски! Волшебницы и обманщицы!
Мне казалось, что нелепо выкрасить половину дома в один цвет, половину — в другой. А тут красят. Одна половина синяя, другая — как яичный желток. Один владелец разбил под окнами своей половины цветничок, другой предпочитает траву. И ничего, совсем даже ничего!
Нас сопровождает Аксель Валь, коренастый, неторопливый, нос горбинкой. Мы знаем о нем только, что он, Аксель Валь, и будет показывать нам город. Ему, видимо, около пятидесяти, он тщательно, со вкусом одет, подчеркнуто корректен, немногословен.
В центре гавани по-хозяйски расположились розовато-серые здания заводского типа. На главном — видимые издали буквы: «Финдус». Этот концерн, занимающийся скупкой и переработкой рыбы, имеет отделения во многих норвежских городах. Здесь, сказал нам Валь, на него работают около тысячи человек. А всех жителей в Хаммерфесте — семь тысяч. Понятно, что от «Финдуса» тут многое зависит.
— В «Финдусе» есть швейцарские капиталы, — заметил Валь. — Это не чисто национальное предприятие.
— А велика ли доля швейцарцев?
— Не могу вам сказать. Нужно навести справки. Постараюсь узнать к вечеру. Или завтра утром.
Норвежец редко ответит сразу. Он подумает. Не в том дело, что норвежец медлителен, — он хочет ответить точно, достоверно, а никак не приблизительно. Если он не знает точно, когда построен мост, то скажет примерно так:
— Я не знаю определенно, но, возможно, это было пять лет назад. Надо уточнить.
Он спросит одного, другого, третьего прохожего. Да, мост открыли пять лет назад, в июне, хотя один господин считает, что это было в начале июля.
У озера на окраине Хаммерфеста стоит самый большой дом в городе. Смотришь снаружи — шесть этажей. Войдешь — только три. Три этажа двухэтажных квартир. В каждой один выход и внутренняя лестница.
Семейство Кристиансен занимает квартиру в этом доме. Нам отведен ее второй этаж. Я живу в комнате сына. Ему семнадцать. Паренек — в море, ушел на суденышке вместе с рыбаками: отец считает, что пора переходить к трудовой жизни.
Хаммерфест для Кристиансенов — южный город. Осмунд Кристиансен долго работал бухгалтером, если я не ошибаюсь, на Шпицбергене. Он редко улыбается, говорит медленно, с большими паузами. Я готов был бы приписать это влиянию снежной пустыни и долгих полярных ночей, но живость характера Герд Кристиансен, которая провела на севере почти столько же лет, сколько ее муж, опровергает такое предположение.
Четвертый член семьи Кристиансен — очаровательная Ева, гибкая, тонкая, грациозная. Она школьница.
Вечером пришел Аксель Валь. Начинается неторопливый разговор о жизни северян.
— Отсюда до Осло примерно столько же, сколько от Осло до Гибралтара, — говорит Аксель. — К тому же здесь нет железных дорог. Море — вот наша железная дорога. Чтобы выпить кружку пива и переброситься словечком с добрым знакомым, северянин готов пройти десятки километров. Люди живут разбросанно. Здесь, особенно в маленьких поселках, до всего далеко. Далеко до церкви, врача, школы. Я читал где-то: месяцы темной полярной ночи гасят энергию и истощают юмор. Вы слышали, наверное, что наш город первым в Европе осветил улицы электричеством? Это не от богатства, а по необходимости. Почти семьдесят зимних дней солнце забывает о Хаммерфесте. Но люди не покидают этот край.
— Недаром, верно, — вспомнил я вслух, — на стене холла вашей ратуши по-латыни и по-норвежски написано: «Усердие людей покоряет природу».
— Это верно. Природой наших людей не запугаешь. Они патриоты. Считают, что морошка — лучшая в мире ягода. Думаю, что раз человек готов идти весь день по тундре ради короткой встречи с другом, то это делает дружбу более крепкой. Да, трудно нам, откровенно говоря, найти дело на юге.
— Ева, а вы хотели бы жить на юге? — спрашиваю я.
— О, да! — горячо вырывается у Евы.
Отец понимающе смотрит на дочь:
— Это потому, что она видела Крым.
Дверь, распахнутая в Арктику
О Крыме я вспомнил в Тромсё: на клумбах цвели тюльпаны. По переулкам буйно зеленели «пальмы Тромсё», взглянув на которые хотелось воскликнуть: «Не может быть!»—до того эти трехметровые могучие растения напоминали вытянутый с помощью неведомого эликсира роста наш скромный борщевик. Как потом я узнал, это и был наш борщевик, семена которого моряки-тромсейцы завезли из Игарки. Попав в относительно мягкий, влажный климат, сибиряк показал свою могучую натуру.
В центральных кварталах было заметно, что даже этот самый крупный из норвежских северных городов сохранял спокойное достоинство, не мельтешил, не лез в глаза назойливой рекламой, не старался казаться «маленькой столицей».
Жена Теодора Драйзера вспоминала, как во время путешествия по Норвегии писатель, удивленный отсутствием привычного для него ажиотажа, иронически заметил, что этого одного достаточно для того, чтобы средний американец посчитал бы всю страну ни к черту не годной: «Как! Здесь никто не поет: «Да, сэр, это моя крошка»? Боже мой, но ведь это совершенно пропащая страна!»
Если на юге Норвегии с тех пор произошли некоторые перемены, то север ее по-прежнему остается «пропащим» и упрямо не американизирует свой облик.
В парке Тромсё устроен музей. Боевые топоры, мечи, наконечники стрел эпохи викингов мне приходилось видеть и в других норвежских музеях. Но один экспонат был единственным в своем роде: драная, выцветшая шляпа из черного фетра с обрывками парадных кистей.
Эту шляпу носил полярный путешественник Биллем Баренц, погибший в 1597 году в Ледяной гавани у северной оконечности Новой Земли.
Другие экспонаты также относились к экспедициям, которые никогда не будут забыты летописью полярных исследований. Многие из них не миновали Тромсё. Здесь снаряжались их корабли и пополнялись экипажи. Из тридцати моряков «Фрама» двое — штурман Якобсен и гарпунщик Педерсен — были родом из Тромсё, третий, моряк Бентсен, заглянул на «Фрам» во время стоянки судна в тромсейской гавани, да так и остался на корабле, став любимцем команды.
Профиль Амундсена
Руал Амундсен через несколько минут покинет Тромсё.
В левой руке у него небольшой свиток. Может быть, карта, может — сводка погоды. Погода была так себе. Но он решил лететь.
Амундсен смотрит на крутые зеленые склоны за синью пролива. Он видит их последний раз. Он не знает, что прощается с ними.
Не так давно знаменитый полярный исследователь сказал журналистам, что уходит на покой, сделав все, что было им задумано в жизни. Он первым из людей достиг Южного полюса. Его рука, водрузившая флаг на южном конце земной оси, сбросила затем вымпел с дирижабля, плывущего в небе над Северным полюсом. Он покорил Северо-Западный проход на купленной здесь, в Тромсё, крохотной одномачтовой яхте «Иоа». Его экспедиция на судне «Мод» была третьей в мире, преодолевшей Северо-Восточный проход. К Амундсену прижизненно пришла слава одного из величайших путешественников двадцатого столетия.
И вот он, старый человек, с лицом, изборожденным морщинами, стоит у сини вод, на пороге последнего своего часа. Голова не покрыта, капюшон полярного костюма откинут назад. Сейчас Амундсен шагнет к берегу, где его ждет лодка. Неподалеку покачивается на волне гидросамолет «Латам».
Телеграф сообщит миру: сегодня, 17 июня 1928 года, известный полярный путешественник Руал Амундсен с экипажем французского летчика Гильбо вылетел на поиски Нобиле и его людей с дирижабля «Италия», потерпевшего катастрофу во льдах.
Потом земля услышит позывные «Латама» и запрос сводки погоды. После этого связь оборвется надолго. Навсегда. Лишь одному радисту покажется, что он поймал на мгновение слабый сигнал бедствия.
Мы до сих пор не знаем, что произошло в воздухе. Осенью рыбаки заметили на волнах странный предмет. Они не сразу опознали в нем поплавок гидросамолета. А позднее море принесло пустой бак из-под бензина. На нем разобрали надпись: «Латам».
Мне посчастливилось однажды видеть Руала Амундсена. Это было за год до его гибели. В газетах появилось сообщение, что знаменитый путешественник скорым поездом возвращается из Японии на родину через Сибирь. У меня и двух моих приятелей засела мысль — добыть автограф! В те годы сбор автографов и состязания в ответах на вопросы викторин были массовыми школьными поветриями.
Скорый в наш город приходил поздно вечером и стоял по расписанию несколько минут. Мы дежурили на вокзале. На беду, поезд опаздывал. К полуночи осталось лишь двое журналистов, секретарь горсовета и еще несколько человек, которых мы не знали. Впрочем, были еще конкуренты-мальчишки, как видно, тоже любители автографов.
Отрывисто ударил станционный колокол. Это был сигнал: скорый вышел с последней станции. Вот и яркие огни паровоза. В составе всего пять вагонов. Встречающие торопятся к третьему.
Встречающие уже в вагоне. Может, Амундсен выйдет вместе с ними подышать июльским ночным воздухом?
— Вот он! Вот он! — раздается мальчишеский вопль.
Это он, герой Арктики! Сквозь зеркальное окно вагона виден его орлиный профиль. Он что-то говорит, кивает головой. Хоть бы вышел на минутку! Но уже дважды ударил в колокол дежурный по станции. Из вагона торопливо спускаются журналисты. И в тамбуре появляется он. Но боже мой, в каком виде! Странная куртка, как у циркача (о существовании пижам сибирские мальчишки в те годы не слыхивали), и не гигант вовсе, разве что чуть выше среднего роста. Лишь лицо такое, как на портрете: профиль старого мудрого вождя индейцев...
Поделиться книгой: