Помоги проекту - поделись книгой:
Конечно же, в день дахлы, когда пестрый кортеж, гудя и шумя, остановился у дома напротив, я был на своем наблюдательном посту. Не успела хлопнуть дверца машины, как тут же (будто этого момента только и ждали) на пороге появилась пожилая женщина — будущая свекровь. В руках — поднос, а на нем глиняный горшок с водой, выкрашенное хной яйцо и ключ. Вода, это я уже знал от Абдусалама, символизирует мир, яйцо — жизнь и согласие, а ключ — желание увидеть первенцем мальчика. В Ливии, веками сражавшейся за свободу, особенно любят мальчишек, способных со временем взять в руки оружие.
Нет свадьбы без дарбуки
Ливийцы — люди музыкальные, и многие из них, идя в ногу со временем, давно уже обзавелись современной радиоаппаратурой.
Но на свадьбе непременно появляются нехитрые музыкальные инструменты, из которых опытные музыканты могут, оказывается, извлечь невероятную гамму совершенно непредсказуемых звуков.
Обычно торжества обслуживают сразу два «вокально-инструментальных» ансамбля. Мужской, он зовется нуба, и женский — зимзамат. Поначалу они музицируют порознь, нуба — в доме жениха, а зимзамат — невесты, и только в день дахлы пути ансамблей пересекаются.
Нуба — дуэт из двойного костяного рожка магруны, напоминающего шотландскую волынку, и огромного барабана,— его зовут табан. Табан поддерживает ритм, магрун выводит мелодию.
Два слова и о зимзамате. Инструменты, его составляющие, могут быть различными, но, как правило, это всевозможные барабаны и барабанчики. Плоский, как сито, даф, бронзовый нэгэра, снабженный бубенцами тар. И уж конечно — дарбука. Без нее свадьбе не обойтись!
Когда впервые видишь и слышишь дарбуку, в голову невольно лезут строки: «Барабан был плох, барабанщик — бог...» Выглядит дарбука и впрямь весьма примитивно. Ваза не ваза, горшок не горшок! Вместо дна — туго натянутый кожаный кружок. Но непритязательность дарбуки только внешняя. Сложная зависимость рождающихся в ней звуков от размера днища, диаметра горловины, кривизны ее неуклюжих боков, толщины и качества кожаной перепонки позволяют с помощью двух-трех дарбук воспроизводить целые музыкальные пьесы. Исполнитель колотит по дну, постукивает по стенкам, тренькает фиксирующими кожаный круг бечевками, цокает... Впрочем, последнее к инструменту не относится...
Когда сопровождающий невесту зимзамат прибывает в дом жениха, публика уже хорошенько разогрета без устали работающей нубой. Но музыкальная добавка, когда не только играют, но и поют, еще больше стимулирует общее веселье. Несколько зажигательных барабанных дробей, призывный свист магруны — и пошла плясать вселенная.
Под ритмичные удары дарбуки в расчищенное от стульев и столов пространство вступают две девушки. Они босы, на стопах и ладонях рисунки хной. Обе в широких национальных одеждах, розовые и голубые полосы чередуются с белыми, тонкие талии схвачены ярко-красными шарфами. Шея, грудь, запястья, щиколотки каждой девушки — в настоящем серебряном панцире из украшений. И самое главное — на головах, покрытых легкими чалмами в цвет одеждам, водружено по кувшину.
«Танец кувшинов»!
Торопливо, как пишущие машинки, перестукиваются дарбуки. Каждая танцовщица в такт ударам семенит по сложной кривой в кругу гостей. Шажки ее мелкие, быстрые. Такая поступь вкупе с причудливыми движениями рук и позволяет удержать на макушке узкогорлый крутобокий сосуд, формой своей напоминающий изящную фигурку скользящей под ним девушки... Благополучно донесенные до конца пути кувшины — залог счастливой семейной жизни новобрачных.
Танец сменяется танцем, угощение — угощением, гости веселятся и ждут, когда молодожены выйдут к ним. Жених у двери сорвет с себя праздничную накидку и подбросит ее вверх. Существует предание, что тот из друзей, на кого она упадет, женится в первую очередь.
Через день, выходя на балкон, я уже знал, что увижу. Так и есть — улица непривычно широка, просторна, от свадебного шатра не осталось и следа. Спешат прохожие по тротуару, где еще вчера стояли столики с угощениями. На мостовой играют дети.
Жизнь на этом перекрестке Триполи вернулась в старую колею. До следующей свадьбы.
Сатархи становятся явью
Н аходки, сделанные на берегу Панского озера в северо-западном Крыму, для специалистов неожиданностью в общем-то не были. В том числе и для научного сотрудника Ленинградского отделения Института археологии АН СССР кандидата исторических наук А. Н. Щеглова. О тамошних курганах знали и раньше, однако особого интереса они не вызывали. И все же именно эти раскопки оказались особой вехой в работе, если не в жизни, ученого. Его многолетние исследования Тарханкута привели к пересмотру многих устоявшихся взглядов науки на античность вообще.
В Тарханкуте удивительным образом сохранилось все, что давно уже исчезло в центрах античного мира: усадьбы, размежеванные поля, дороги, стенки земельных наделов, позволяющие достаточно хорошо представить систему древнегреческого земледелия... Конечно, все дошло до нас в руинах. Но все-таки дошло!
Этот удивительный край всегда был густо заселен. На пространствах каменистых полынных степей Тарханкута можно видеть множество курганов самых разных эпох — от бронзового века до раннего средневековья. На выдающихся в море мысах и на внутренних берегах бухт лежат остатки древнегреческих, а над ними — скифских укреплений, могильников, сельских усадеб и небольших городков-крепостей.
Что привлекало людей в эти степи? Ответ был важен не только для археологов, но и для современных работников сельского хозяйства: чтобы воспользоваться опытом древних земледельцев и животноводов, а вместе с тем и не повторить их ошибок.
Изучая древние колодцы античных поселений, прослеживая остатки береговой линии, колебания озер и лиманов, чередования слоев с морскими отложениями, А. Н. Щеглов выяснил — в прошлом полуостров вовсе не был такой безводной и каменистой пустыней, каким может показаться сейчас. В отличие от других, степных, районов Крыма на Тарханкуте в прошлом была лесостепь. По уголькам, обугленным веткам, остаткам деревянных балок домов, погибших при пожарах, специалисты могли видеть, что не только в глубокой древности, но гораздо позднее здесь росли вязы, тополя, клены, ясени, бук, можжевельник. Пыльца деревьев, обнаруженная в древних отложениях ила здешних озер, прибавила к списку и другие древесные породы — сосну, граб, каштан, лещину, ольху... Обширные, густые леса занимали пространство плодородных каштановых почв долин и понижений между каменистыми грядами.
Подтвердили такой вывод и раскопки на городище Тарпанчи, возле современной Окуневки, где люди жили во II—III веках нашей эры. Затем здесь жизнь прекратилась и в руинах поселился филин. При раскопках археологи нашли остатки гнезда, а вокруг — множество костей, оставшихся от его трапез. Зоологи по костям определили два десятка видов птиц, четыре вида млекопитающих и несколько пресмыкающихся, характерных причем именно для лесостепи. Во время исследования другого, более раннего городища Чайка, возле Евпатории, археологи собрали кости благородного оленя, косули, кулана, сайгака, кабана, волка, медведя, барсука, лисицы, горностая и зайца.
Древние греки не сразу освоили Тарханкут. Широкая его колонизация, отмеченная строительством множества усадеб и укрепленных факторий, началась только в IV веке до нашей эры. Почему? Что мешало? Местное население? А кто тогда здесь жил?
Древние авторы говорили об этом невнятно и неопределенно.
Щеглов надеялся, что ответ дадут раскопки. Но во всех местах, где открывались остатки построек и могильники, археологи находили одно и то же: греков и скифов.
А где же следы коренного населения, обитавшего в Крыму до прихода греков и скифов? Ведь оно было куда многочисленнее пришельцев!
Почему Щеглов был в этом так уверен?
В начале IV века до нашей эры Херсонес уже обладал достаточной силой, чтобы захватить и начать разрабатывать пространства плодородных земель в северо-западном Крыму. Это была житница, которая снабжала хлебом не только херсонеситов, но и Грецию. Несколько небольших городков — Керкинитида (современная Евпатория), Прекрасная Гавань (поселок Черноморское), цепь мелких крепостей и укрепленных поселений на побережье между ними служили одновременно своеобразными элеваторами, складами зерна и защитой края от скифов с севера.
Насколько благосостояние Херсонеса зависело от урожая на Тарханкуте, можно судить по тексту присяги, которую давал каждый херсонесит, достигающий совершеннолетия: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими... Я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной Гавани и других укрепленных пунктов ни скифу, ни эллину... Хлеб, свозимый с равнины (то есть с Тарханкута. —
Однако вот что любопытно. Даже по самым завышенным подсчетам собственно греческого населения, жившего здесь в укрепленных пунктах, было слишком мало, чтобы держать в руках все огромное хозяйство херсонеситов! Сбор урожая требовал множества рабочих рук. Еще больше — обработка земли. Если для посевов пшеницы и ячменя достаточно вспахать поле на месте выкорчеванного леса, то разбивка виноградников и садов на скалах была невозможна без огромного числа тружеников. Следы виноградных плантаций, сложной дренажной системы, одновременно служившей и конденсатором влаги, оценивались в сотнях тысяч кубических метров скального грунта, который был извлечен из-под тонкого слоя почвы.
Кто же выполнял такую работу? Рабы? Тогда для них потребовались бы специальные поселки и армия надсмотрщиков, подобно тому, как это было в серебряных рудниках и мраморных каменоломнях! Оставалось предположить: здесь жило какое-то местное население, оказавшееся в зависимости от греков. Своего рода «крепостные », Ими не могли быть ни скифы, враждовавшие с греками, ни тавры, жившие в горах Крыма,— еще большие враги греков.
Так встала проблема сатархов.
Древние греки открывали Черное море и Скифию так же, как два тысячелетия спустя европейцы открывали Америку. В то время каждый путешественник был купцом, воином и грабителем. Но, кроме того, еще и географом, этнографом. Иначе говоря, разведчиком. В новой стране его интересовало все: очертания берегов, ветры, реки, бухты, названия народов, их нравы, обычаи, верования, вооружение, хозяйство, традиции, симпатии и антипатии к окружающим народам, наиболее ценимые товары. Дороже золота и рабов ценились в древнегреческих городах листочки шелковистого папируса, хранившие записи о расстояниях, морских течениях и удобных якорных стоянках,— всего того, что нужно было знать для удачи торговых и военных операций.
Поколения античных географов и историков, собирая, сопоставляя и проверяя периплы, как назывались эти справочники, сводили их воедино, создавая географические энциклопедии древности. Точные факты часто соседствовали в них с догадками и такими баснословными домыслами, в которых сомневались даже сами составители, прося читателей не принимать все на веру, но — на всякий случай! — иметь в виду...
Первым назвал жителей западного Крыма и побережья Каркинитского залива «тафриями» знаменитый географ древности Страбон. Однако можно думать, что то было не собственное имя народа, этноним, а всего лишь «имя указательное». В переводе с греческого оно звучит как «живущие за рвом», «ровники». Только при чем здесь ров?
Ученые давно заметили любопытную закономерность: самые древние известия не всегда следует искать в самых древних рукописях. Вот и в этом случае определению Страбона жителей западного Крыма нашлось объяснение у автора гораздо более позднего времени, Стефана Византийского. Тот сообщал: «Тафра — страна у Меотийского озера (Азовского моря.—
Вот как? Стало быть, «тафрии» — это сатархи, живущие за рвом?! Замечание средневекового географа сразу же отбрасывает нас в глубокую древность, еще к Геродоту. Древнегреческий историк в своем сочинении привел скифскую легенду о восставших рабах, которые выкопали на Перекопском перешейке огромный ров, чтобы преградить скифам путь в Крым. Собственно, от этого рва и произошло русское название Перекоп — перекопанный перешеек. В легенде, как полагают историки, слиты два достоверных события: то, что ров был вырыт с помощью рабской силы и что рабы эти в конце концов восстали. Может быть, здесь нашло отражение и третье — чья-то попытка преградить скифам путь в Крым из Причерноморских степей...
Другие античные географы — Помпоний Мела, Плиний Старший,— касаясь в своих сочинениях северозападного Крыма, подтверждали сообщения Страбона и Стефана Византийского: «...местность между Болотом (современный Сиваш.—
Древняя Тафрия, как можно видеть, охватьюала весь степной Крым — от Каркинитского залива на западе до Азовского моря на востоке, включая Тарханкут и, вероятно, Керченский полуостров, оставляя таврам горную часть и Южный берег Крыма. Конечно, существовал соблазн отождествить хорошо известных тавров с пока неизвестными «тафриями», объяснив заодно и древнее название Крыма — Таврия. Но не будем спешить. Для нас важно, что сатархи-тафрии оказываются коренными жителями крымских степей и предгорий, такими же скотоводами, как скифы, которые постепенно оттеснили первопоселенцев на запад полуострова.
Но для кого же сатархи были «тафриями», то есть живущими за рвом, за Перекопом?
Чтобы объяснить подобную странность, следует допустить, что первоначальные сведения о сатархах-тафриях греки получили от приднепровских скифов, с которыми встречались на острове Березань и в Ольвии. Только в этом случае сатархи действительно оказывались «за рвом». Понятно становилось и назначение рва. Между сатархами и пришлыми скифами шла борьба за Перекоп, за северный Крым, за степи и пастбища для скота. По мнению Щеглова, та и другая сторона боролась за обладание лиманами Сиваша, где отощавший за зиму скот мог раньше всего найти первый зеленый корм.
В этом случае столкновение сатархов со скифами произошло гораздо раньше V века до нашей эры, когда Геродот — по слухам или побывав в Ольвии — записал скифскую легенду, в которой побежденные сатархи уже потеряли собственное имя и назывались просто рабами. Отсюда следовало и другое: на крымских берегах скифы появились не в IV веке до нашей эры, как думали до сих пор, а значительно раньше...
Так выглядела первая часть истории сатархов. Проследить их дальнейшую судьбу помог, как ни странно, ольвиополит Посидей, сын Посидея,— судя по всему, племянник Агрота и внук Дионисия, с которыми я когда-то «встретился» на раскопках Ольвии. Следы его пребывания найдены на островах Родос, Кос и Тенедос... Появлялся Посидей и в Неаполе Скифском, на месте теперешнего Симферополя, при дворе скифских царей.
В Неаполе Скифском, как и везде, путь Посидея отмечен обычными для греков, в особенности ольвиополитов, посвятительными надписями на пьедесталах статуй.
Надписи Посидея, найденные в Неаполе Скифском, весьма интересны. Наиболее любопытна и важна для географа четвертая: «Ахиллу, владыке острова, посвятил Посидей, сын Посидея, победив пиратствовавших сатархов».
Здесь необходимо пояснение. Кроме богов, общих для всех эллинов, ольвиополиты в особенности чтили Ахилла, главного героя «Илиады». Святилища Ахилла Понтарха, властителя Черного моря, находились в двух местах: на теперешнем острове Змеином, именовавшемся тогда островом Левка, то есть «Белый», и на острове Березань, неподалеку от Ольвии и современного Очакова. Оба острова, особенно первый, расположены далеко от крымских берегов, но в древности неоднократно подвергались нападениям пиратов.
Посидей прямо указывает, что пиратами были сатархи. А уж кому, как не ему, разбираться в этом?! Подданные и союзники херсонеситов, страдавшие от набегов скифов, сатархи-тафрии, должны были в первую очередь мешать ольвийскому мореплаванию и морской торговле. Нападение на остров Ахилла Понтарха, все равно, далекий или близкий, каждый раз было ощутимым ударом по Ольвии. Наконец, не следует забывать, что кратчайший путь из Ольвии в Неаполь Скифский лежал как раз через Каркинитский залив и Тархан-кут, где Страбон помещал своих «тафриев»...
Из всего этого для Щеглова следовал достаточно определенный вывод: в северо-западном Крыму жили сатархи-тафрии. А поскольку огромное хозяйство херсонеситов на Тарханкуте не могло быть обработано руками только рабов и греков, значит, последние использовали труд относительно свободных сатархов.
Теперь оставалось найти их «неуловимые» поселения...
Об этом и напомнили о себе курганы возле поселка Межводное, на берегу Панского озера. Нечаянно вывернутые трактористом черепки попали в Херсонесский государственный историко-археологический заповедник. Оттуда их переслали Щеглову. Когда во время очередного сезона раскопок на Тарханкуте А. Н. Щеглов захотел узнать, почему черепки херсонесских амфор оказались в кургане, где быть вроде бы не должны, он нашел не одну, а около полусотни невысоких, оплывших от времени земляных насыпей, окруженных чуть заметным валиком ограды. Настоящее деревенское кладбище! Ничего подобного в Крыму еще не находили. Да и сама деревня оказалась рядом — по другую сторону еле заметной древней дороги, идущей мимо курганов к морскому берегу. Жилища мертвых и жилища живых — тот идеальный случай, о котором только и мечтает археолог.
Поначалу недоумение вызывали не курганы, а «деревня», вернее, то, что от нее осталось.
На берегу большого, соленого теперь озера, рядом с широкой полосой песчаной пересыпи, отделявшей его от моря, на равном расстоянии друг от друга, в строгом порядке лежали квадраты руин. Дома-усадьбы. По чуть заметным всхолмлениям развалившихся стен, из которых выступали белые, отесанные блоки известняка, Щеглов находил жилые комнаты, определял положение хозяйственных служб, квадраты больших внутренних дворов. Выражаясь современным языком, все это соответствовало «типовому проекту» древнегреческой загородной виллы-усадьбы.
Но древнегреческие виллы стояли на земле наделов и походили на хутора, окруженные прилегающими к ним полями, виноградниками и садами. А здесь был поселок. С широкими прямыми улицами, с площадью, на которой видны были остатки деревенского алтаря... Главное, что отличало его от уже известных поселений,— отсутствие какого-либо оборонительного сооружения: ни вала, ни рва, ни стены. Между тем постоянная угроза скифского набега заставляла древних греков отгораживаться от степи, прятаться в маленьких, обнесенных высокими стенами городках и крепостях с узкими улочками, тесными, маленькими домиками. Какие уж тут дворы и хозяйственные помещения!
Раскопки первой усадьбы не рассеяли, а лишь увеличили недоумение. Планировка обширного двухэтажного дома площадью около 1200 квадратных метров была, безусловно, греческой. По мере того как из года в год остатки строения очищали от земли, можно было видеть, что все находится именно на том месте, где ему и положено быть: двор, помещения для скота, кладовые, ворота, комната привратника... Даже эргастул, домашний карцер для рабов, и тот был найден там, где археологи предполагали его найти!
В некоторых комнатах гигантского дома сохранились нижние ступени лестниц. Вся посуда и хозяйственная утварь оказались греческими: точнее — херсонесскими, привезенными из Херсонеса. И все-таки археолог мог утверждать, что строили дом и жили в нем не греки. Но и не скифы! В нем обитало несколько семей, отличавшихся друг от друга социальным положением: маленькая община со своей иерархией. А возводили его не греки, потому что строители использовали не только рыхлый ракушечник, никогда не применявшийся греками, но даже сырцовый кирпич, из которого выложены стены на каменном цоколе.
В кладовых хранились запасы зерна, вина и масла. Все находки говорили, что хозяева дома занимались сельским хозяйством, выращивая скот и возделывая плодородные каштановые почвы, окружавшие поселок с севера и с востока.
Раскопки курганов, которые шли одновременно с исследованием дома, тоже вызывали недоумение.
Как обычно воздвигался курган? Расчищали место, в центре рыли могильную яму или сооружали склеп, куда помещали тело умершего. Затем возводили оградку и в ее кольце насыпали земляной холм. Здесь же все происходило в обратном порядке. Сначала сгребали землю, сооружая холм, потом окружали его каменной оградкой; в насыпи выкапывали ямы, из каменных плит делали подобие ящиков, перекрывали их плитами и все это вновь засыпали землей... так и не положив покойника! Каменные ящики всякий раз оказывались пустыми. В них не нашли ни косточки, ни черепка, ни уголька. Зато почти возле каждого стояло грубое каменное изваяние, лежали черепки красноглиняной и чернолаковой посуды, раковины мидий, устриц и сердцевидок, а чуть поодаль, в кольце каменной оградки, обязательно имелся небольшой квадрат известняка с углублением и желобком — алтарик для жертвоприношений и возлияний...
Выходит, создатели курганов отнюдь не считали эти ящики пустыми. В них, надо полагать, обитали души умерших, которым и предназначались все приношения живых.
Такими были самые маленькие курганы, окружавшие более крупные. Раскапывая их, археологи обнаруживали сходную картину, только теперь в центре кургана часто оказывался склеп из сырцовых кирпичей с одним, а то и двумя погребенными. Склепы походили на упомянутые каменные ящики, но отличались более крупными размерами. А кроме костей погребенных, в них находились глиняные сосуды и даже оружие.
По-видимому, каждая курганная группа служила родовым или общинным могильником обитателей одного большого дома. Но как при жизни в доме они занимали разное положение, так это было и теперь, после смерти. Их хоронили по разным обрядам. И это точно не греки. «Огречившиеся», но не греки! Похоже, этих людей откуда-то переселили, снабдив необходимой утварью, сельскохозяйственным инвентарем, вручив «типовой проект», по которому они построили свой поселок. Они должны были обрабатывать землю, разводить скот, а полученный продукт вывозить на берег моря, куда от поселка вела прямая дорога. Поселок просуществовал лет 50—70, погибнув в конце IV века до нашей эры. Ни одна монета, ни один черепок не выходили за пределы таких датировок.
Итак, здесь жили сатархи?..
В пользу такого предположения свидетельствовало все: территория, хозяйство, незащищенность от степи, использование сырцового кирпича. Но главное — курганы.
Откуда у земледельцев равнин может появиться курган? Могильный холм — всегда «жилище предка», знак, отмечающий границы родовых территорий кочевых племен. Если идти в глубь истории степных народов, в их прошлое, можно увидеть, что курганы присущи лишь тем животноводам степей, чьи предки некогда спустились с гор. Они служили чем-то вроде «моделей» гор, воспоминанием о древней родине, куда согласно поверьям уходили души умерших. Со временем первоначальное значение насыпи забылось, появились новые ритуалы и символы. Стоит вспомнить остатки тризн и приношений возле символических погребений, где лежат раковины морских моллюсков, чтобы понять, как глубоко успело войти море в быт и жизнь обитателей этого поселка. Душам умерших требовалось приносить теперь не только плоды земные — мясо, хлебные лепешки, возлияния вином и маслом, но также дары моря...
Не правда ли, интересно, что, восстанавливая вехи истории живших здесь людей по их погребальному обряду, мы словно бы повторили историю сатархов-тафриев: сначала жителей степей и предгорий (курганы, скотоводы), затем — переселенцев на морское побережье, наконец, земледельцев и рыбаков, зависимых от Херсонеса... Кстати, это подтверждается и временем возникновения поселка. Именно в IV веке до нашей эры у херсонеситов начинаются в северо-западном Крыму столкновения со скифами и на берегу возводятся укрепленные поселения.
Все сходилось: указания древних авторов, археологические находки, расчеты ученых. Сатархи становились явью. А вместе с тем открывалась заманчивая возможность объяснить присутствие в курганах многочисленных каменных ящиков без погребенных.
Листая сочинения древних авторов, вчитываясь в их беглые упоминания о сатархах, чувствуешь неуверенность, с которой они называли этот народ то «тафриями», то «тавро-скифами», то просто «таврами», смешивая их, таким образом, с коренными обитателями Крымских гор, известными в древности разбойниками, не гнушавшимися человеческими жертвоприношениями. Вряд ли в таком смешении виновато лишь созвучие имен. Скорее наоборот. Археологические наблюдения тоже указывают если не на тождество, то на близкое родство тавров и сатархов. Тавры хоронили своих умерших в горах именно в каменных ящиках! Правда, горные тавры курганов не возводили...
Но разве А. Н. Щеглов раскопал настоящие курганы? Ведь насыпь сооружалась раньше, чем устраивалась могила! Если принять гипотезу моделирования «страны предков», то следует признать, что в сознании обитателей поселков эти невысокие земляные насыпи олицетворяли собой горную страну предков, куда должны отправиться души умерших. Можно пойти и дальше, предположив, что в этих каменных ящиках погребалась не только душа, но внутренности и мозг умершего, от которых, конечно, не осталось следов. Само же тело мумифицировалось, и по прошествии определенного времени его отвозили в горы на древнее родовое кладбище. В таком случае единственный покойник, который оставался в склепе, мог быть жертвой, которой как бы освящалась могильная насыпь.
Так произошло открытие сатархов — народа, о котором еще недавно мы знали только его имя.
Рассвет над Гератом
К аюм не думал, что это так легко — убить человека. Надо просто выбрать удобный момент, когда рядом нет свидетелей, и напасть врасплох, чтобы жертва не успела оказать сопротивления... Первого он подкараулил ночью, когда тот возвращался домой,— спасибо Рауфу, который точно сообщил, где можно встретить этого человека. Каюм незаметно подобрался сзади, тронул за плечо. Человек обернулся, и Каюм резко снизу ударил его кинжалом в сердце. Человек, не издав и звука, рухнул на землю.
Каюм вытащил кинжал, аккуратно вытер его об одежду убитого. Затем пошарил в карманах жертвы. Это получилось само собой, почти автоматически. Взял, не раскрывая, бумажник, снял с запястья часы. И, похвалив себя за то, что не сглупил от страха и прихватил кое-какую добычу, спокойно отправился дальше: второго Рауф приказал убрать непременно в ту же ночь. С этим было сложнее, потому что дома он оказался не один, как уверял Рауф.
Каюм постучал в глухую калитку, невнятно представился солдатом со срочным пакетом, ему отворили, и он увидел перед собой пожилого мужчину в легкой домашней рубахе и шароварах. Мужчина держал в левой руке керосиновую лампу, а правую протянул навстречу ночному гостю, видимо, желая побыстрее забрать этот злополучный пакет, из-за которого его разбудили. На миг глаза их встретились. Каюм успел уловить недоумение в глазах хозяина дома, но клинок уже летел в его сердце... Падая, человек сдавленно замычал, выронил лампу, она звякнула, разбилась о твердую землю, погасла. Дверь скрипнула, и слабый мальчишеский голос позвал: «Папа, папа, ты где?» Каюм рывком выдернул нож из тела убитого и метнулся к дому. Не на улицу побежал, не к спасительной тьме, а навстречу этому тонкому голосу — зверем прыгнул, подчиняясь одному инстинкту — убить, убить... Мальчишка опрометью бросился от него в глубину дома. От страха он позабыл кричать, звать на помощь, молить о пощаде. Каюм расправился с ним по-волчьи быстро.
Возвращался не таясь, не оборачиваясь. Встань ему сейчас кто-нибудь на пути — и его бы прирезал. «Теперь к черту Рауфа! — думал Каюм, ощущая в кармане приятную тяжесть чужого бумажника.— Я подберу себе лихих парней, и мы займемся настоящим делом». Он не представлял, каким будет это «настоящее дело», но знал, что теперь уже не остановится ни перед чем. Ни раньше, ни теперь он не хотел думать о том, кто те люди, которых он грабил и оставлял истекать кровью. Каюм вообще взял себе за правило не терзаться сомнениями и прочь гнать тревожные мысли, отвлекающие от главной цели: быстро разбогатеть.
В назначенный час рано утром в условленном месте за городскими воротами он встретился с Рауфом. Его наставник сегодня буквально источал радость. Рауф облобызал Каюма, мягким жестом остановил его доклад:
— Вижу, ты все сделал как надо! Молодец. Свершилось богоугодное дело, и оно зачтется тебе там.— Он поднял глаза к небу и удовлетворенно хмыкнул.
Каюм торопливо кивнул, насторожился. Хватит уже этому белоручке толковать о боге. Лучше бы расплатился с ним сполна, как обещал. Но Рауф не спешил. Обойдя полянку, он раздвинул кусты и, убедившись, что их никто не подслушивает, сел на траву, повелительно указав на место подле себя.
— Теперь рассказывай все по порядку. Как было дело?
Будничным голосом, избегая деталей, Каюм передал ему события минувшей ночи. Рауф слушал внимательно, хотя глаза его были закрыты, а лицо обращено к солнцу. Со стороны могло показаться: сидит человек, бездумно греется на нежарком солнышке. А Каюм между тем готов был поклясться, что ни одно его слово не осталось без внимания. Нутром своим чувствовал Каюм, что он отныне и навсегда будет во власти этого человека с вкрадчивым голосом и характером, похожим на острую тугую пружину — тронь, и пронзит насквозь.
— Ты все хорошо сделал, дорогой брат,— протянул слащаво Рауф, а глаза смотрели холодно, недоверчиво, брезгливо.— А теперь, дорогой брат, дай-ка сюда бумажник.
Каюм невольно вздрогнул, с его губ чуть было не сорвались слова обиды.
— О, ты неправильно меня понял,— поспешно успокоил Каюма Рауф.— Деньги оставь себе, а документы отдай — так будет лучше для тебя. Вот и хорошо. В придачу на, возьми еще десять тысяч афгани,— и протянул ему пачку новеньких банкнотов.— А ты смышленее, чем я ожидал,— вдруг рассмеялся Рауф.— У другого духу не хватило бы посреди улицы обшаривать карманы убитого. И свидетеля ты правильно догадался ликвидировать, мальчишку этого. Умница, смельчак, настоящий герой. И вот что,— тут Рауф улыбаться перестал,— хватит тебе заниматься всякой уголовщиной, недостойной мусульманина. Хочешь вступить в ряды борцов за истинную веру?
— А что мне там делать, Рауф-саиб?
— Примерно то, что сделал минувшей ночью. То есть,— поправился Рауф,— каленым железом выжигать скверну, бороться за чистоту веры, за угодный аллаху порядок на нашей древней земле.
— Раз так, я готов,— согласился Каюм. А сам подумал: «Если можно хорошо зарабатывать, то отчего же не пойти?»
Рауф будто подслушал его мысли:
— Нуждаться ни в чем не будешь.— И уже окончательно обрадовал Каюма: — Помогу подобрать тебе подходящих парней, дам деньги, оружие. Только...— он сделал паузу и опять холодно, повелительно, свысока посмотрел прямо в глаза,— только сначала ты уедешь. В Пакистан. Вот адрес. Вот письмо. Там тебя будут ждать.
Сам не заметил Каюм, как в пояс, по-холуйски, стал кланяться Рауфу.
...Вот уже шестой месяц Каюм в Пешаваре. Правда, сам город он толком так и не рассмотрел. Приехал сюда, пошел по указанному адресу — это оказался двухэтажный дом за длинным глухим забором. Постучал в калитку, его впустили. И началась для Каюма необычная жизнь. Сначала с ним занимался человек, назвавшийся Фархадом. Он без малого целый день расспрашивал Каюма, интересовался самыми мелкими, как казалось Каюму, деталями его похождений. Однажды, например, совсем сбил с толку:
— Так где, говоришь, похоронен твой дядя? В Герате?
— Почему — похоронен? Разве я утверждал, что он умер? — вскинулся Каюм.— Мой дядя живет в кишлаке Туркони-суфло, в доме по соседству с отцом.
— Ах да, извини,— ничуть не смутившись, поправился Фархад. Достал из-под телефона чистый лист бумаги.— Сможешь нарисовать план кишлака? Дом отца, дом дяди, мечеть, майдан?..
И пока Каюм, дрожа от напряжения, старательно изображал на листе расположение домов, Фархад продолжал свой допрос:
— Как поживает Рауф? Где ты с ним встречался? Что он тебе говорил? Что ты ему отвечал? Знаешь ли ты, куда он тебя направил?..
Каюм добросовестно отвечал, то и дело отрываясь от рисования. Он с самого начала понял, что на попятную тут не пойдешь. И вообще шутки здесь плохи — это стало ясно, как только калитка в заборе, пропустив его, захлопнулась, а стоявший возле мрачный охранник навел дуло автомата. У дверей дома, казавшегося мертвым, его и встретил этот Фархад, сразу проводил в комнату, плотно запер за собой дверь. Ни чаю не предложил, ни отдохнуть с дороги. А потом, когда вернулся, сразу затеял эту волынку с допросом.
Поделиться книгой: