Помоги проекту - поделись книгой:
Дамба
Этому городу назначено было еще при рождении опасаться стихии. Большей своей частью он стоит на дне древнего моря, и подчас оно вновь пытается завладеть утерянной территорией. С тех пор, как «на берегу пустынных волн» вырос город, море побывало здесь более двухсот раз. Правда, до размеров катастрофы эти визиты доходили лишь трижды.
Такое, можно сказать уверенно, больше Ленинграду угрожать не будет. И не только потому, что город заметно поднялся, буквально вырос «из топи блат», и там, где тонул пушкинский Евгений, уже не утонешь при самом большом наводнении... Город стал каменным, бетонным, и не так-то легко теперь морю носить его «избы» с берега на берег. Но главное не это.
В 1924 году город постигло почти такое же бедствие, как и то, «пушкинское». Убытки оно принесло большие, ибо явилось, как прежние, совершенно внезапно и сопровождалось ураганом необычайной силы, но человеческие жертвы были несравнимо меньшими. Уже не горстка. офицеров, а тысячи организованных рабочих и красноармейцев спасали людей и имущество.
А в 1955 году жертв совсем не было, хотя уровень наводнения был всего на двадцать восемь сантиметров ниже, чем в бедствии 1777-го. Последнее же ленинградское наводнение — 1967 года — для человека приезжего выглядело скорее несколько театральным, нежели опасным явлением.
Дул настойчивый ветер с залива. Над Невой ползли черные облака. Радио предупреждало об опасности. Фонтанка пыталась выйти из берегов. По Парку культуры и отдыха на Островах плавали скамейки. А в полуподвалах Эрмитажа спокойно сдавали свои пальто туристы, и даже как-то неудобно было спросить у служащих, как они поступят, если вода, которая там, через дорогу, плещется в метре от кромки набережной, поднимется еще и на этот метр. Чувствовалось, что они знают, как поступят.
Прогноз обещал высоту воды 2,4 метра. А в Ленинграде каждый дом, не то что Эрмитаж, знает, на какой высоте над уровнем моря его порог. Потому и на улицах тоже было буднично и спокойно. Даже на улицах Васильевского. Там из подвалов вывезли все еще ночью.
Кое-где у набережных толпились любопытные — верно, тоже туристы: город показывал им нечто сверх программы. А к вечеру все кончилось, лишь ветер еще упрямо пытался остаться прежним — тревожно-настойчивым, но это ему уже не удавалось.
Только в Ленинградском бюро погоды Северо-Западного управления Гидрометеослужбы еще и несколько дней спустя люди выглядели утомленными и были возбуждены. Возбуждены радостно — наводнение они предсказали правильно. Это значит, что о нем предупредили не только вовремя, за шесть часов — срок оптимальный, удлинить его пока удается редко, — но и правильно предугадали величину наводнения. Ошибка в прогнозе одинаково опасна: преуменьшишь — из затопляемых мест не будут эвакуированы ценности и люди, преувеличишь — они будут эвакуированы напрасно, а это значит на ветер (вот уж буквально) выброшены тысячи и тысячи рублей.
Город всякий раз скрупулезно подсчитывает убытки. Наводнение высотою в два метра (обычно учитывается подъем воды в устье Невы, у набережной рядом с Горным институтом) — совсем небольшое, такие бывают чуть ли не каждый год, а в иные годы по нескольку раз. Тем более велики убытки от наводнений теперь, когда новостройки подошли к самому берегу залива. Новые кварталы у побережья на Васильевском строят на намытом грунте. Но ведь не намоешь его в пять метров высотой, а это тот предел, до которого, говорят знатоки, может подняться невская вода. И даже поднималась когда-то, году в тысяча трехсотом.
«А Васюка с братией... дворы и землю море взяло и песком заскало».
Новгородские писцовые книги о наводнении 1541 года.
«Порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его... Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Ерусалима. На набережной, которая еще не окончена, громоздились трехмачтовые купеческие суда. Я сказала: «Боже мой! Биржа переменила место, графу Михаилу придется устроить таможню там, где был Эрмитажный театр...» Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами!..»
Императрица Екатерина II. Частное письмо. 1777 год. В печати упоминать о наводнении Екатерина II запретила, «дабы не волновать народ».
«Зимний дворец, как скала, стоял посреди бурного моря, выдерживая со всех сторон натиск волн, с ревом разбивавшихся о крепкие его стены и орошавших их брызгами почти до верхнего этажа; на Неве вода, кипела, как в котле, и с неимоверной силой обратила вспять течение реки; два тяжелых плашкоута сели на гранитный парапет против Летнего сада; барки и другие суда с быстротой молнии неслись, как щепки, вверх по реке; отчаянные люди, с распростертыми руками, в оцепенении ожидали неминуемой гибели; огромные массы гранита были сдвинуты с места или вовсе опрокинуты.
На площади против дворца другая картина: под небом, почти черным, темная зеленоватая вода вертелась как в огромном водовороте; по воздуху, высоко и быстро крутясь, носились широкие листья железа, сорванные с крыши нового строения Главного штаба; буря играла ими, как пухом; два длинных деревянных тротуара поперек между заборов недоконченного здания сделали плотину, на которую волны упирали с ревом и, достигнув высоты ее, полились в Малую Миллионную. В Большую Миллионную через узкий переулок, выходящий на Неву, вдвинуло водою огромную барку, перегородившую улицу. Люди, застигнутые водою, лезли в окна, на фонари, цеплялись за карнизы и балконы домов, прятались на вершинах деревьев, посаженных вкруг бульваров, садились на империалы карет; лошади тонули в запряжке. По Неве плыли брусья красного дерева, ящики и тюки с товарами; у 1-го Кадетского корпуса стояла барка с сеном, возле здания Двенадцати коллегий таких же две. По линиям были разметаны барки с дровами и угольем; к балкону одного дома прибило два больших транспортных судна, два таковых же внесло в переулок; часть разбитого сельдяного буяна занесена была бурею из 4-го квартала Васильевской части на Петербургскую сторону...»
Писатель А. П. Башуцкий. Воспоминания, 1824 год.
Группа наводнений городского бюро погоды помещается в небольшой комнатке. О бушующих где-то волнах здесь напоминают лишь спирали циклонов над контурами Балтийского моря. Самая романтическая вещь здесь — растрепанная машинописная книга-летопись: собрание свидетельств обо всех наводнениях в городе со дня его основания.
Счет убытков ведется дотошный и даже «запланирован» на будущее, но ведь не предъявишь же его природе. Низкий берег выбрал Петр для своей столицы. Кстати, он был первым из многих авторов, предлагавших проекты спасения города от наводнений, и основная мысль царя-плотника осуществилась. Петр требовал, чтобы забивали сваи и подсыпали грунт под каждый дом, под каждую улицу, отвоевывая землю у моря, как это сделала дорогая его сердцу Голландия. И город постепенно поднялся над морем. Произошло это не стихийно, просто не было другого выхода у России к морю, кроме этих болотистых берегов.
Вторая часть проекта Петра — создать на Неве новую Венецию — правда, оказалась утопичной. Не тот климат на Руси, что на Средиземноморье, да и от наводнений каналы (а их строили много, потом засыпали) не помогали. Тогда, как и много времени спустя, считали, что вода в Неве прибывает из-за ветра: он останавливает ее в устье, не пускает в море. Но оказалось, что это лишь одна из причин: другая — длинная волна, которая растекается по всему морю, когда с него уходит гигантская воронка очередного циклона.
Циклоны над Балтикой идут ежегодно десятками, и за каждым метеорологи следят пристально: какой-нибудь может развернуться так «удачно», что попутный ветер начнет- подгонять волну к узкому горлу Финского залива. Тогда жди наводнения. Но какой будет высота воды?
Мы все ныне наслышаны о метеоспутниках, аэрозондах, метеоракетах и прочей технике, служащей метеорологии, но, оказывается, у ленинградских метеорологов есть свой «простенький» способ. Нужно лишь помножить на два с половиной уровень воды в Таллине и прибавить некоторую величину «на ветер», чтобы узнать, каким он будет через несколько часов, когда волна придет сюда — в более узкое горло Невской губы. Но едва успеваешь удивиться такой нехитрой методе, как оказывается, что полученная таким способом величина «доводится» потом до той предельно возможной точности по данным если не мировой, то уж, во всяком случае, всей европейской службы метеорологии. А к ее услугам спутники, зонды, ракеты и ЭВМ. (Дело в том, что для «доводки» нужно знать силу и направление ветров Балтики и Атлантики и еще многое другое.) Да и саму методику удалось открыть лишь в пятидесятых годах далеко не без помощи новой техники.
Формула для расчета высоты подъема воды в Ленинграде, при всем ее несовершенстве, — предмет гордости ленинградских метеорологов. Вывел ее Н. И. Вельский и опубликовал в 1954 году. А уже через год она прошла великолепное испытание: впервые «очередное» наводнение осенью 1955 года было предсказано за семь часов и с точностью до тридцати сантиметров. Все произошло словно по расписанию.
Каждый город, выросший у моря, постоянно ждет. Ждет кораблей, ждет встреч и расставаний, ждет погоды. Ленинград ждет еще и наводнений.
На домах Ленинграда многочисленные отметки с уровнями прошлых наводнений, а недавно даже появился своеобразный памятник стихии: водомерный пост у Мойки с такими же отметками. Пока, к сожалению, он поставлен не в память о былом; пометки гидрологов читаются на нем предупреждением. Скоро они будут читаться по-другому. Утверждены технико-экономические обоснования оградительной дамбы.
Впервые нечто подобное предложил после бедствия 1824 года директор института инженеров путей сообщения Базен. Естественно, полтораста лет назад такой проект — сооружение насыпи поперек Финского залива — был технически невыполним.
Идея начала воплощаться в реальный проект в двадцатых годах. Рассматривались два варианта: западный и восточный. По восточному — дамба должна была пройти в Невской губе у самых стен города. Оба варианта учитывают и строительство плотины с гидростанцией на Неве выше Ленинграда.
Западный вариант отличается экономичностью, а нынешняя техника позволяет построить дамбу без особых усилий. Первое же наводнение отсутствием убытков наполовину оправдает строительство. Но, кроме главной своей обязанности, — ограждать город от бедствий, дамба будет выполнять и другие, которые принесут прибыль. Она станет частью кольцевой автодороги, намного удешевив доставку грузов на Котлин. Это к тому же красивое решение. Красивое тем, что оно совершенно естественно вписывается в карту города. Дамба у Котлина станет морскими воротами Ленинграда. Ворота эти всегда будут открыты. Лишь если гидрологи объявят о подъеме воды более чем на полтора метра, металлические щиты закроют их.
Этот же вариант позволяет архитекторам сделать красивым и побережье города, его морской фасад: застроив пустыри на берегу, город окончательно выйдет к морю.
Словом, в стране возникает новая уникальная стройплощадка. Правда, «на натуру» эта стройка перейдет лишь после того, как будет сделан технический проект дамбы. И все-таки она уже есть, пусть пока в скромном качестве: комната в Гидропроекте и открытый титул на финансирование. Выделенная «дамбе» комната в Гидропроекте — небольшая, но одна из лучших. Здесь работает основная группа по проектированию, остальные — в других, набитых кульманами и столами. Это, между прочим, наводит на некоторые мысли. В частности, на такую: какое же небольшое для страны предприятие — эта дамба, которая будет, однако, одним из крупнейших и сложнейших гидротехнических сооружений в мире. Только в подготовке ТЭО (технико-экономического обоснования проекта) ленинградской дамбы участвовали, кроме Гидропроекта, несколько десятков институтов.
Воедино же сводят «доли» всех этих многочисленных пайщиков Сергей Степанович Агалаков и его помощники. Они несколько лет уже заняты плотиной в Финском заливе. Как скоро развернутся работы, в какой-то мере зависит от людей из Гидропроекта. Множество вещей им предстоит обосновать и переобосновать, и прежде всего главную цифру — максимальную вели чину подъема воды в Неве: от нее зависят многие тысячи дней, рублей и тонн.
В горах Дофара гремят выстрелы
«Терра инкогнита»
Над бедуинским замком, распластав крылья, парил коршун. Караван голенастых верблюдов вышагивал по вади к видневшимся невдалеке строениям и пальмам Эль-Гайды. Вокруг под белесым от жары небом расстилалось плоское блюдо пустынней равнины. На востоке у горизонта пролегла неровная линия блекло-синих невысоких гор.
Заревел мотор, и с расчищенной от камней площадки тяжело поднялся старенький «дуглас». Он летел в южнойеменскую столицу Аден, через Мукаллу и должен был вернуться обратно лишь через неделю. Нам же предстоял путь дальше, на восток, к границе восставшего Дофара.
В ожидании обеда мы расположились прямо на полу в одной из комнат замка. Нас встретили повстанцы, предупрежденные телеграммой из Адена. Но сейчас им было не до нас — они перетаскивали тяжелые ящики, доставленные самолетом. Руководил ими темный, почти черный араб по имени Абдо, среднего роста, крепко сбитый, с мягкой тигриной походкой. За спиной винтовка, на поясе — патронташ. Одет он был в выцветшие брюки и рубашку, на которой бросался в глаза значок с изображением Ленина. Как и все встречавшие, Абдо ходил босиком.
— Что привезли, Сальман? — обратился он к самому юному из приехавших, который, однако, держался с достоинством и уверенностью командира.
— Оружие.
— Какое?
— Пулемет бельгийской марки, одиннадцать винтовок и патроны, — кивнул он головой на ящики. — Кстати, где товарищ Салим?
— Взяли...
— Как?!
— Вместе с Ахмедом, «Че Геварой» и Мухаммедом он шел в разведку к Салале. Нарвались на засаду. Салим прикрывал отход. В последний момент его ранили...
Тяжело вздохнув, Сальман отвернулся и принялся выкладывать из ящика патроны в старый сломанный газовый холодильник. Совсем еще юный — лет семнадцати-восемнадцати, в том возрасте, когда только начинают бриться, он был красив какой-то непривычной «восточной» красотой, которую подчеркивали темные глубокие глазищи, опушенные длинными ресницами. В его лице арабские черты смешались с индийскими и, видимо, сомалийскими: густые полукружия бровей, высокий лоб, обрамленный шапкой вьющихся черных волос, смуглая, матовая кожа. Вся его «форма» состояла лишь из цветной клетчатой юбки — фута, отделанного серебром кинжала за поясом да перекрещивающихся на груди пулеметных лент.
Я оглядел остальных бойцов, с которыми нам предстояло провести несколько недель в партизанских районах Дофара. Встреть их где-нибудь порознь, и ты бы принял одного из них за араба, другого за негра, третьего за дравида. Некоторые из них носили бороды, как латиноамериканские партизаны, другие брились. Одеты они были вразнобой — кто в фута, кто в шорты, кто в гимнастерку или старый «колониальный» френч с накладными карманами, а кто и в «цивильные» костюмы европейского покроя. Но все были схожи подчеркнутой серьезностью, каким-то радостным товариществом, любовным отношением к оружию, с которым, по местным партизанским обычаям, они никогда не расставались.
Внесли блюдо с дымящимся рисом, котелок с вареным мясом, как оказалось, козлятиной, и консервную банку с очень острым соусом. Ели быстро, слепливая из риса маленькие котлетки и ловко закидывая их в рот. Нам пододвигают куски, которые здесь считаются самыми вкусными, — козий жир и жилы.
После обеда постелили на полу серые солдатские одеяла, и все легли спать, не забыв выставить часового. Нам не спалось в душной жаре, наполненной надоедливым жужжанием мух. Мы вышли на крышу замка, на ветер. Там дышалось легче... Итак, мы почти в Дофаре. А началось все с того, что мне в редакцию позвонил из Советского комитета солидарности мой старый друг и однокашник и спросил:
— Как ты относишься к Дофару?
Тогда я не думал, что мне представится возможность побывать там, но на всякий случай осторожно ответил:
— Если бы туда поехать, то весьма положительно.
— Другого ответа я не ждал, — усмехнулся мой друг. — Что ж, радуйся: советские журналисты получили приглашение посетить освобожденные районы Дофара. Приглашение направлено Народным фронтом освобождения оккупированной зоны Персидского залива...
В Адене на улице Маалла мы вместе с моим спутником нашли дом, на дверях которого висела вывеска: «Народный фронт освобождения оккупированной зоны Персидского залива. Аденское бюро». Мы поднялись на второй этаж и очутились в комнате, казавшейся тесной из-за расстеленных одеял, ящиков с боеприпасами, мешков с сахаром и консервами. В стене вместо кондиционера зиял пролом, из которого дул ветер с моря. Нас не ждали.
— Мы думали, что вы приедете в сентябре, — сказал нам после приветствий глава аденского бюро Таляль. — Лучший сезон у нас — осень.
— Почему?
— Нет дождей. Не жарко. Скот нагуливает жир на пастбищах. Много молока. А сейчас круглые сутки идут дожди. Тропы в горах скользкие... Не забудьте взять ботинки на каучуковой подошве и плащи.
Наши лица вытянулись: ведь мы ожидали, что нас встретит пустыня, раскаленные скалы, песок, царапающая горло сушь, но только не проливные дожди.
...Рано утром мы погрузились в «лендровер», выехали из Эль-Гайды к морю и помчались по мокрому песку пляжа вдоль пенистого вала прибоя. Слева поднимались дикие безлесные горы. Дорога сузилась, начала забираться на кручи по нависающим над морем скалам. Мотор натужно ревел на подъемах. Солнце стояло прямо над головой.
Неожиданно горы расступились, и перед нами открылась неширокая долина, рассыпанные по песку кубики домов, лиман, в котором стояли розовые фламинго и купались верблюды. Это было селение Фатк. Здесь мы собирались ночевать.
В однокомнатном домишке трудно было дышать — сюда набилось десятка три людей: дофарцы, жители Фатка, рыбаки которые в сезон муссонных ветров не выхдят в море, а пасут коз. Абдо пригласил в помещение погонщиков верблюдов. Они вошли, чинно уселись, скрестив ноги, с достоинством приняли большие эмалированные кружки с чаем.
— Нам нужно пять сильных верблюдов, — сказал Абдо.
Высохший старик в полосатом бурнусе, непривычном для здешних мест, долго тянул с ответом, маленькими глотками пил крепкий, черного цвета, чай, наконец проронил:
— Верблюды ослабли...
— Да-да, они не пойдут, они устали, — согласно загалдели остальные погонщики.
— Что ты, Абу Шавариб, верблюды уже отдохнули. Называй цену.
Старик поднялся, подошел к ящикам с патронами, приподнял один из них, поцокал языком:
— Такая тяжесть.. Ну ладно — сто пятьдесят динаров...
— Верблюды плохо питались, — подхватил один из погонщиков.
— Нет, — твердо произнес Абдо. — Вы же их четыре дня откармливали сардинами здесь, в Фатке. Я щупал их горбы — твердые. Там, в горах, товарищи воюют, а вы хотите нас обобрать... Восемьдесят динаров — и больше ни кырша
Они спорили и препирались еще с четверть часа, пересыпая свою речь клятвами, взывая к совести друг друга, торговались снова и, наконец, сошлись на ста динарах.
«Нелегко достается дофарцам их снабжение», — подумал я, когда ранним утром увидел пять верблюдов, карабкающихся в горы по крутой тропинке как заправские альпинисты. Караван должен был идти в Дофар верхом, кружным путем по плато. Абдо и Сальман вместе с нами направились вдоль берега в Хауф — пограничное с Дофаром южнойеменское селение.
Мы шли по плотному песку у кромки прибоя, разгоняя стаи крабов, лезли на скалы, забирались далеко в горы, когда вдоль берега пути не было, снова спускались к самой воде и брели, с трудом вытягивая ноги из сыпучего песка пляжа, со следами бесчисленных морских черепах. Кое-где на твердой почве можно было различить тропинку, протоптанную поколениями босоногих путников и копытами осликов. К моему удивлению, за ней присматривали: местами были видны следы «дорожных работ» — над пропастями было сделано нечто вроде бортика из камней.
Выносливый, крепкий Абдо, не зная усталости, прыгал с камня на камень с легким изяществом коренного горца. На одном из привалов, отрывая от ботинка отставшую подошву, я с завистью посмотрел на толстую кожу его ступней, которым были нипочем острые камни и колючки. Товарищи Абдо рассказывали мне потом, что за умение быстро ходить по горам его прозвали «черной ракетой». Однажды он проделал по горам километров шестьдесят и, съев ножку козы и проспав двадцать часов, двинулся в обратный путь.
Мы же в Хауф добрались за двое суток. Тысячи полторы жителей, одно- и двухэтажные строения, несколько лавчонок, мечеть, радиостанция, погранзастава, школа, пара кофеен, лодки-самбуки — таков был Хауф, много лет мирно дремавший на берегу Аравийского моря. Но сейчас судьба распорядилась иначе. Атмосфера городка, полного вооруженных людей, живущего вестями с «фронта», была взбудораженно-напряженной. С гор, покрытых в этот сезон туманом, привозили раненых. Туда направлялись караваны с оружием, боеприпасами, продовольствием, шли добровольцы из «залива» — дофарские эмигранты, работавшие в княжествах Персидского залива. Длинным путем — через Аден, они возвращались в родные горы, чтобы принять участие в боях.
Над Хауфом на склонах гор раскинулись лагеря беженцев. Они пришли сюда, спасаясь от голода, от стрельбы, от бомбежек. Старики, женщины, дети обитали в продранных палатках с жалкой утварью. Они получали кое-какую помощь от Народного фронта и от родственников из «залива», подрабатывали в Хауфе, но в целом бедствовали страшно и жили надеждой на возвращение в родные места.
Меня познакомили со стариком крестьянином, главой рода из тридцати человек. Англичане сожгли фосфорными бомбами их деревню в горах под Салалой. Старик и его сородичи перебрались в пещеры. Но однажды прилетели самолеты и перестреляли их коз и верблюдов у водопоя. Напуганные крестьяне бросили все свое немудреное имущество и направились сюда, в Южный Йемен. В пути они съели оставшихся коз и тащились в Хауф около месяца пешком, оборванные, полуголодные, уповая только на гостеприимство тех, чья участь была лучше их. Двое грудных детей умерли в дороге.
— А где мужчины? Где молодежь?
— Они там, — старик махнул рукой на восток. — Воюют.
— Что вы думаете о Народном фронте?
— Я раньше был как слепой. Народный фронт просветил меня. Теперь я знаю, почему мы плохо живем, — виноваты английские колонизаторы и султан. Я неграмотный, но мои сыновья учатся. Придет час — мы станем свободными и вернемся домой...
«..Не так-то просто иностранцу попасть во владения султана Кабуса, если правитель не сочтет это полезным для своего государства». Я вспомнил эту фразу из английского еженедельника «Экономист», покидая гостеприимный Хауф. Наш путь лежал по безжизненным, мрачным горам к никем не охраняемой границе Дофара. Тропа вела вверх. Все круче становился склон. Появились серо-зеленые колючие кустарники, удивительные деревца, стволы которых, подобно змеиным телам, лежали прямо на земле. Стирая с лиц горячие ручьи пота, мы карабкались все выше. За нами, не отставая, лез ослик, нагруженный мешками с рисом, чаем, сахаром.
Наконец мы достигли перевала и остановились, пораженные. В глаза брызнула сочная зелень лесов, полей, лугов. Сквозь клочья белого тумана проглядывал пейзаж Западного Кавказа или Карпат. После безводной пустыни, верблюжьей колючки — прозрачная роса на густой траве, аромат цветов и деревьев. Ручеек со стеклянным звоном пробивался из скалы и пропадал в небольшом болотце.
И это тоже Аравия?!
Побережье Дофара — стена голых скал, мрачных и унылых, как и весь Аравийский полуостров. Удивительный климат гор объясняется тем, что летние юго-западные муссоны несут отяжелевшие от влаги облака вдоль африканского побережья к Аравии. Но на пути к Южному Йемену они проплывают над «Африканским рогом» — Сомали, земле которого и отдают большую часть воды; единственный участок аравийского побережья, куда они доходят беспрепятственно, — Дофар. Здесь, в горах Кара, частые летние дожди или росные туманы орошают плодородные почвы, на которых растут травы, фасоль, маис, маниока, редкие в Аравии кокосовые пальмы, мирт, белый жасмин, акация, а вдоль ручьев — мимозы, ивы, смоковницы. В горах есть даже маленькие озера, окруженные тропической растительностью.
Горы Кара на западе начинаются у моря, в районе Салалы они отступают от побережья километров на пятнадцать, а еще дальше, всего лишь километров через двадцать, переходят в бесплодную и безводную пустыню Руб-эль-Хали.
Население Дофара неоднородно. На побережье в основном живут арабы, правда со значительным числом африканцев и мулатов. Жители гор — смешанной расы, хотя там немало и чистокровных арабов. Себя они называют кара. Это едва ли не самое отсталое население на всем Ближнем Востоке. Возможно, что они — потомки уцелевших абиссинских христиан, которые вторгались в Юго-Западную Аравию накануне появления ислама. Как сотни лет назад, кара обитают в низеньких хижинах, сделанных из сучьев, обмазанных грязью, или в пещерах. Они невысоки ростом и очень выносливы. Мужчина кара безбороды, а свои смазанные жиром волосы заплетают в длинные косички, схваченные кожаным ремешком, и обёртывают несколько раз вокруг головы. Любимый цвет их одежды — индиго. Но мужская одежда обычно — лишь короткая черная юбка, что делает кара немного похожими на шотландцев.
Мы — не рабы
Несколько дней мы шли по скользким тропам, увязая по щиколотку в грязи или прыгая по мокрым скалам. Густой туман покрывал горы и плато. В десяти метрах ничего нельзя было различить. Тем неожиданнее и любопытнее оказывались мимолетные встречи, когда из молочной белизны вдруг возникали караваны верблюдов или босые путники с подоткнутыми подолами юбок, с блестящими телами и каплями влаги на густых волосах, вооруженные винтовками или просто крепкими палками. На тропах встречались пастухи со стадами коров и коз, солдаты, коробейники с нехитрым набором товаров и крестьяне, идущие за керосином или медикаментами в Хауф. Они троекратно целовались с нами и бойцами, и начинался традиционный обмен вопросами. Такие встречи в горах — и телефонная связь, и переписка, и газета.
С нами шли четыре дофарца. Двое из них — Абдо и Сальман — читателю уже знакомы. Третий был молодой мулат, а четвертый — бедуин Сайд. Небольшого роста, сухой, лет под сорок, он казался тщедушным, однако в выносливости не уступал своим молодым товарищам. При всех обстоятельствах его бородка и усы воинственно топорщились.
Как-то раз, на второй или третий день перехода, когда порывы ветра неожиданно разогнали облака, мы увидели в отдалении пару довольно крупных голубей. Саид припал на колено, мгновенно прицелился и выстрелил. Один голубь улетел, другой камнем упал на землю. Саид подбежал, нашел в траве голубя и преподнес нам — «на жаркое».
Поражает удивительная щедрость дофарцев. Бедуин Саид — отличный тому пример. У него были великолепные швейцарские часы, которыми он очень гордился и дорожил. Но на одном из переходов взял и подарил их приглянувшемуся ему человеку. А однажды мы купили козу, зарезали ее и стали варить. В нашем отряде было шесть человек. Откуда ни возьмись, собрались люди: три пастуха, бродячий торговец, больной старик с мальчиком, две женщины с маленькими детьми, шесть подростков из соседнего селения. Гости спокойно ждали, пока на костре варилось мясо. Каждому досталась его доля.
Наутро мы позавтракали чаем без хлеба и совершили на пустой желудок тяжелейший переход по горам. Чем объяснить такую, казалось бы, непростительную беспечность? Широтой души? Да. Чувством коллективизма? Да. Главное же в том, что это была вовсе не беспечность. Для арабов щедрость, гостеприимство — прежде всего и главным образом закон самосохранения, закон пустыни. Кочевник, да и оседлый, отдаст последнее, но не позволит гостям уйти голодными.
Поделиться книгой: