Помоги проекту - поделись книгой:
Идея подарка принадлежала самому Алексею Михайловичу. Но главное осложнение заключалось не в условиях отправки, хотя везти инструмент можно было только в разобранном виде на особой барже — путь посольства на Исфагань лежал по Москве-реке, Оке, Волге и Каспию. Все упиралось в мастера, который не мог его не сопровождать, чтобы на месте собрать и «действие показать». По случаю особенной ответственности дела пришлось поступиться лучшим из мастеров, к тому же музыкантом Симоном Гутовским, и царь беспокоился: не будет ли из-за его отъезда задержки в «строении» других инструментов — как-никак путь в одну только сторону занимал без малого год.
Документы не оставляют ни малейших сомнений: орган был «построен» именно в Москве, в мастерской, которая располагалась в Кремле, имела много мастеров и была завалена заказами. «Строились» здесь и органы, и клавесины для царского обихода — каждому из царских детей клавесины, например, делались по возрасту: от самых маленьких, полуигрушечных, до обычных инструментов. Делались они и для заказчиков со стороны. Нередко служили подарками.
Царевна Софья заказала для своего любимца Василия Голицына сложнейшее по конструкции бюро-«кабинет», в одном крыле которого помещался маленький клавесин, в другом — такой же небольшой орган. Но здесь уже была дань моде.
Успех посольства Ф. Я. Милославского превзошел все ожидания. Осенью 1664 года, через два с лишним года по выезде из Москвы, оно возвращается с полной победой: шах Аббас разрешил русским купцам беспошлинно торговать на всех принадлежащих ему землях. Какую роль сыграл в этом неожиданном решении московский орган — неизвестно. Но известно, что особой просьбой шаха было прислать ему второй такой же инструмент. Больше того — Аббас готов был заплатить за него любую цену. Немедленно последовавшим указом Алексей Михайлович распорядился начать «строить» новый орган на этот раз на 500 труб и 12 регистров. Шах не удовлетворился и этим. Спустя несколько лет персидские послы разыскивали в Москве уже для покупки частным порядком еще один орган.
Был ли московский орган первым в азиатских странах? Вполне возможно. И во всяком случае он принес московской мастерской громкую славу на Востоке. В ожидании посольства от русского царя бухарский хан в нарушение принятого дипломатического этикета заранее заказывает себе подарок: ему нужен орган и органист. В 1675 году русские послы увозят в Среднюю Азию и инструмент, и «игреца». На этот раз выбор пал на «Кормового двора подключника» Федора Текутьева.
Федор Текутьев не был городским музыкантом. Против его имени никогда не встречалось пометки об этой профессии. А ведь игра на органе требовала не только специального обучения — она предполагала возможность упражнения на инструменте. И если сегодня органами располагают только крупнейшие концертные залы страны (да и так ли их много всего!), то на что же мог рассчитывать рядовой чиновник триста лет назад?
И вот в промежутке между посольствами в Персию и Бухару, в 1671 году, московская городская хроника отмечает ничем не выдающийся случай. Сторожа остановили несколько подвод, на которых ехали из Немецкой слободы музыканты со своими инструментами — органом и клавесином. Музыканты назвались холопами Воротынских и Долгоруких, которые с разрешения своих господ играют по разным домам «в арганы, и в цимбалы, и в скрипки и тем кормятся». Объяснение было принято без возражений...
Составлявшиеся в тот же период описи имущества боярских домов — иногда в связи с наследованием, иногда из-за конфискации «мения» по царскому указу — говорят что орган был обычной частью обстановки столовых палат, по примеру Грановитой палаты Кремля, где происходили все торжественные «государевы столы».
Средняя стоимость органа колебалась от 100 до 200 рублей (столько же стоил и двор с надворными постройками зажиточного московского ремесленника) — цена вполне доступная для бояр и служилого дворянства.
И тем не менее дорогими и сложными инструментами располагала не только московская аристократия. Органы составляли собственность многих городских музыкантов, не связанных ни с царским двором, ни с боярскими домами, находивших слушателей-заказчиков среди гораздо менее состоятельных горожан.
Органист — частая профессия для московских переписей. Были среди них иностранцы, но гораздо больше русских, вроде проживавшего на Ильинской улице Китай-города Юрья, он же «цынбальник» — клавесинист.
Но вот использовался орган совсем не так, как в наши дни. Случалось, звучал он и один, но гораздо чаще несколько органов составляли своеобразный оркестр. На одной только свадьбе шута Шанского в первые годы XVIII века играл двадцать один органист, из них четырнадцать русских и семь иностранцев, и все со своими органами. Так же часто с органом выступали литаврщики и трубники, но только трубниками открывалась совсем особая страница московской жизни.
От рожка до фагота
В том, что гусельник Богдашка и рожечник Ивашка с Драчовой улицы так и не отстроили своих дворов, не было ничего удивительного: мало ли как складывались у людей судьбы. Но вот почему не восстанавливали своих домов другие московские гусляры и рожечники? К середине века становится их в городе совсем немного. Может, решили уехать из Москвы, может, не сумели заработать нужных денег и из хозяев дворов превратились в «соседей», «подсоседников», а то и вовсе «захребетников», как назывались те, кто пользовался домом на чужой земле, частью снятого дома или жил в одном помещении с хозяйской семьей. К тому же бессемейных — бобылей — было в то время в русских городах множество, иногда больше половины мужчин.
Как бы там ни было, верно одно — спрос на такого рода музыку в Москве явно падал. Зато все больше становится среди городских музыкантов трубников, которые играли не на каких-нибудь примитивных инструментах, но на... гобое и валторне. Иначе говоря, Московия одновременно разделила с Европой увлечение музыкальными новинками.
Независимые, достаточно зажиточные — у каждого свой двор — некоторые на военной службе («трубники рейтарского строю» имелись в каждом полку задолго до появления музыкантов Преображенского и Семеновского полков при Петре I), трубники чаще всего «кормились от горожан». Были среди них и признанные виртуозы — трубные мастера. Были специалисты-педагоги, у которых жили ученики. Для духовиков была создана и первая государственная музыкальная школа — «государев съезжий двор трубного учения», памятью о котором осталось название переулка у нынешней площади Восстания — Трубниковский.
Переписи сохранили еще одну, казалось бы, несущественную подробность, которая тем не менее ярче любых примеров говорит, каким уважением пользовались среди остальных музыкантов именно трубники. Гусельников и рожечников называли всегда уничижительными именами без отчеств и тем более фамилий. Органисты заслуживали полного имени, но и только. Зато трубников величали обязательно по имени-отчеству, а нередко и фамилии. Такую честь в XVII веке надо было заслужить.
Как раз трубников охотно приглашали из-за рубежа — способ познакомиться и с новой музыкой, и с совершенствовавшимися инструментами, и с модной манерой исполнения. Ради этого не скупились на плату, чтобы задержать хоть ненадолго и тех музыкантов, которые приезжали в составе самых пышных посольств.
А вот рожечники продолжали исчезать. К 30-м годам XVIII века их уже нет ни в Москве, ни в окрестных селах. Несмотря на строжайший, грозивший всеми карами приказ Анны Иоанновны, их удалось разыскать для потешной свадьбы всего только четырех, да и то «в летах». Гусельники же к этому времени останутся только в числе придворных музыкантов. Городские переписи забудут об этой профессии.
Но все-таки самым удивительным было то, что никогда, ни в какой связи с органистами или духовиками в документах не называлась Немецкая слобода. А ведь это с ней, и только с ней, принято связывать появление в Московии всего «западного», значит, и этих инструментов.
Легенда о Немецкой слободе
«Общеизвестно, что...» — без этой формулы не обойтись, обращаясь к хрестоматийной истории Немецкой слободы. Действительно, слишком известной, слишком заученной со школьных лет.
Общеизвестно, что существовала слобода весь XVII век. Что селили в ней всех приезжавших в Москву иностранцев. Что составляла слобода свой особый, старательно отгораживаемый от московской жизни мирок. Что предубеждение против «немцев» было слишком сильным и контакты с москвичами всегда могли для них оказаться опасными. Что, наконец, близость к слободе помогла в свое время Петру познакомиться и освоиться с запрещенным Западом, да и не только Петру.
Все так. Но как быть, если на самом деле на протяжении почти всего XVII столетия Немецкой слободы, той самой, на Яузе, неподалеку от села Преображенского и любимого дворца Петра, попросту... не существовало? Сгоревшая дотла в пожарах 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года.
Как быть, если среди 200 тысяч жителей, которых насчитывала Москва в середине XVII века, было 28 тысяч иностранцев, и ведь это до восстановления Немецкой слободы? Могла ли седьмая часть города оказаться за эдакой китайской стеной и где такая стена проходила?
А чего стоят одни сохранившиеся в городских документах челобитные с просьбами ограничить то число иностранцев в центре Москвы, особенно английских купцов, — не хочется русским купцам с ними тягаться, — то их число в отдельных районах.
Никаких мер по челобитным не принималось. Да и какие могли быть меры, когда в основном законодательном документе времен Алексея Михайловича — «Уложении» — глава XVI прямо гласила, что внутри Московского уезда разрешен раз и навсегда обмен поместий «всяких чинов людей с московскими же всяких чинов людьми, и с городовыми дворяны и детьми боярскими и с иноземцами, четверть на четверть, и жилое на жилое, и пустое на пустое...». А ведь, помимо всего остального, эта глава утверждала, что владели этими землями иноземцы...
Больше того. Городские документы свидетельствуют, что жили иностранцы по всей Москве, селились в зависимости от рода занятий — где удобней, где удавалось купить двор. И это одновременно с тем, что «немецкие» — иноземческие — слободы существовали еще задолго до XVII века, разбросанные по всему городу и никакими стенами или заставами от него не отделенные. Между нынешними улицами Горького и Чехова (Тверской и Малой Дмитровкой) располагалась испокон веку слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля — Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот (нынешней Октябрьской площади) — Панская. На Николо-Ямской — Греческая. В Замоскворечье — Татарская и Толмацкая, где издавна селились переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1684 году — через 12 лет после основания — насчитывалось 692 двора.
Посольский приказ подробно отмечал приезд и выезд из Московии каждого иноземца, и, судя по его делам, ехали в Москву охотно — и по приглашению на царскую службу, и по своей воле. Не говоря о хороших условиях, богатых заработках, была еще одна важная для того столетия причина, из-за которой тянулись со всех сторон в русское государство, — его известная по Европе веротерпимость.
Тогда как отзвуки религиозных войн, постоянные столкновения между католиками, протестантами, лютеранами, кальвинистами, магометанами наконец делали для многих невозможной жизнь в родных местах, русское правительство интересовалось только профессией. Хорошему мастеру никто не мешал жить по-своему.
(Другое дело, что для самих москвичей все выглядело совсем иначе Православная церковь своих позиций уступать не собиралась. «Чужих» церквей в центре города строить не разрешалось. В иноземческих слободах тоже принуждены были обходиться своего рода молельными домами, безо всякой внешней декорации богослужений, без колоколов и музыкальных инструментов, особенно органов. И уж во всяком случае, речи не могло быть об иноверческой проповеди. Появившийся в Москве с этой целью известный на всю Европу и повсюду преследовавшийся мистик и «духовидец» Кульман из Бреславля был сожжен в срубе вместе со своим товарищем купцом Нордманом в 1689 году за то, что «чинили в Москве многие ереси и свою братию иноземцев прельщали».)
Кто только не жил в Москве! Англичане, итальянцы, датчане, французы, греки, шведы, голландцы, немцы, персы, турки, татары и считавшиеся почти своими, несмотря на все войны, кончившиеся и продолжавшиеся, поляки. Зато круг профессий был значительно более ограничен.
С самого начала столетия постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с приглашением их на русскую службу не было, поскольку после только что закончившейся в Европе 30-летней войны осталось их без дела много. Приезжали строители, архитекторы, инженеры, врачи, музыканты и очень редко художники, даже прикладники. Так же сложился состав и Новонемецкой слободы на Яузе, иначе — на Кокуе.
На две трети состояла вновь отстраивавшаяся слобода из офицеров. Ремесленники селились в Новонемецкой слободе очень неохотно. Художников и музыкантов не было совсем, как не было, впрочем, и органов. Местных жителей это не смущало. Они вполне удовлетворялись услугами городских музыкантов.
Что ж, фактов собиралось так много, что оставалось признать: легенда о Немецкой слободе проверки ими не выдерживала...
«Еще не знаем — уже знаем». Между этими рубежами естественно укладываются знания изо всех почти видов наук, кроме истории. Для исторической науки возникает еще одна, промежуточная ступень: как будто знаем. Доказанность факта и, следовательно, вывода из него по мере развития науки становится проблемой все более сложной и острой. «Общеизвестно, что...» — этого мало. Откуда известно, как, каким образом установлено, чем именно подтверждено и доказано — иначе в канву знаний неизбежно начнет вплетаться легенда. Путешествие в прошлое только тогда и может стать настоящим путешествием, если в нем «общеизвестное» будет документально установлено, выверено без малейших поправок на домысел и догадку. Если все будет соответствовать действительности, отделенной от нас столетиями, послужившей почвой для бесчисленного множества фантазий и легенд и все же возрождающейся перед нашими глазами в своем подлинном бытии.
Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА), фонд Министерства юстиции, «Перепись московских дворов в 1620 году», «Переписная книга г. Москвы 1638 года», «Переписные книги г. Москвы 1665—1676 годов».
Арктика и Антарктика
Ледовый караван
Это был обыкновенный рейс Дудинка — Мурманск, сделавшийся, однако, уникальной экспедицией-экспериментом. Впервые взломали панцирь Арктики в январе. Пять ледоколов во главе с атомоходом «Ленин» провели четыре, транспорта — «Индигирку», «Пушлахту», «Палангу» и «Памир».
Флотилии помогали летчики, связисты, гидрологи, ученые Арктического и Антарктического института. Однако задержки все-таки случались. «Остановились всем караваном в ожидании рекомендаций ледовой разведки» — таково было содержание большинства радиограмм, отправляемых из Карского моря.
Отныне доказана возможность зимних рейсов по Северному морскому пути, а это означает, что решена серьезная народнохозяйственная задача — в северных портах не будут залеживаться на зимний период никель, медь, уголь, лес. Наконец, собраны и научные данные, которые помогут исследователям в их работе над ледовым прогнозом.
«Беринг» в Беринговом море
«Беринг» — это название первой советско-американской экспедиции. Она вела работы в феврале — марте этого года. Собственно, исследования еще не закончены, хотя участники — команды и научный состав двух кораблей советского «Прибоя» и американского «Стейтен айленд», трех самолетов и двух вертолетов — разъехались по домам. Еще предстоят совместные совещания, обмен материалами наблюдений, подведение итогов.
Конечным результатом экспедиции должны быть рекомендации, как вести со спутников ледовую разведку, как с них же определить степень и характер волнения в океане и состояние атмосферы. Для этого надо найти и проверить надежные методы, доступные автоматам; Например: от характера земной или водной поверхности зависит количество излучаемого ею тепла. Вода излучает его меньше, чем лед, лед старый — меньше, чем молодой и т. д. Непосредственной задачей экспедиции и было определить с помощью самолетов, как конкретно будут вести эти и подобные измерения спутники.
Советскому и американскому самолетам помогал американский метеоспутник «Нимбус-5», с кораблей же и со льда контролировали, насколько точно и тонко ведутся измерения «вслепую», приборами, Были у каждой «транспортной единицы» и свои частные задания. Самолетам было поручено, например, изучение состава и строения атмосферы, специальная аппаратура измеряла размеры облачных капель, количество в облаках воды.
Все работы — это было главным в эксперименте — велись синхронно, чтобы можно было уточнять и контролировать получаемые сведения тут же, «не сходя с места». Научная ценность их, таким образом, во много раз повышалась.
В конечном итоге эксперимент должен послужить улучшению прогнозов погоды и ледовой обстановки, что особенно важно для судов, курсирующих в высоких широтах.
Стартовая площадка «Кергелен»
Кергелен — французский остров на 48 градусе южной широты. Население там в основном — геофизики: на нем находится субантарктическая научная станция, где проводятся метеорологические и геофизические исследования.
Двадцать седьмого февраля сего года с острова стартовала первая советская метеорологическая ракета, за нею последовали (в течение трех месяцев) еще девятнадцать.
Смысл совместного советско-французского эксперимента станет ясен, если сначала представить себе расположение других, стартовых площадок для ракет советских метеорологов. Одна из них находится на острове Хейса в Арктике, другая на 48 градусе северной широты под Волгоградом, третья — на юге Индии, четвертая в Антарктиде. Наконец, пятая — кергеленская — замкнет собою меридиональное полукольцо.
В западном полушарии есть такое же полукольцо, его образовали станции нескольких стран. В результате земной шар охватывает круг станций, позволяющих исследовать стратосферу одновременно на разных широтах, что очень важно для прогнозов погоды. С помощью ракет исследуют и солнечно-земные связи, результаты будут использоваться в опытных прогнозах. Наука получила новое средство, чтобы определять их на недели и месяцы вперед.
Русская станция
Южный материк заселен учеными неравномерно — самый пустынный пока на нем западный берег. Отсутствие сведений из этих мест сильно путает карты исследователям, материк оказывается «не охваченным» полностью наукой.
Чтобы уменьшить это белое пятно, было намечено создать на побережье Западной Антарктиды станцию Русскую. Задача эта стоит перед восемнадцатой советской антарктической экспедицией 1973 года.
Участники предыдущей, семнадцатой, экспедиции провели разведку, выяснили, что пробиться к западному берегу можно. Найдено и место для станции — мыс Беркс. Дизель-электроходу «Обь» выпала задача выгрузить, подойдя к мысу, запасы и снаряжение и основать научный городок — седьмой по счету советский городок за Южным полярным кругом.
Раковины-убийцы
Меня давно уже не оставляла идея одного фильма; возникла она после просмотра в Париже видовой картины Уолта Диснея «Живая пустыня». Речь там шла о знаменитой пустыне, лежащей в штате Техас и известной под именем Долины смерти. Дисней показал, что под покровом безжизненности пустыня скрывает целый мир, в котором кормятся, дышат, производят себе подобных, сражаются и умирают интереснейшие существа. Вдохновленный этим прекрасным сюжетом, я задумал снять под водой фильм и назвать его «Живой риф».
Для своего шедевра Диснею понадобилось несколько сот километров пленки, отснятой десятком операторов; в титрах «Живой пустыни» числилось восемнадцать человек. Мне же предстояло действовать одному.
Вначале я думал снимать свой сюжет в Австралии, на Большом Барьерном рифе, который сам по себе является чудом света. Но бюро путешествий в Париже снабдило меня таким ворохом рекламных буклетов, живописующих «дивные виды», «шелковистый песок» и «шепчущиеся пальмы», что я призадумался. Горький опыт тут же добавил к этому пейзажу толпу туристов в шортах... Нет, надо искать что-то получше, то есть побезлюдней.
Прилетев на Новую Каледонию, я отправился за консультацией к моим старым друзьям — семейству Риверсе. За несколько десятилетий, проведенных в этих широтах, им удалось собрать одну из лучших в мире коллекций морских раковин. Нужно только видеть, как семейство, растянувшись цепочкой, шествует по мелководью. И там, где неискушенный глаз не видит ровным счетом ничего, они то и дело нагибаются за находкой и отправляют ее в пластмассовую сумочку. После прохода Риверсе ни одному добытчику в этом месте делать нечего.
Вечером сокровища раскладывают на террасе, чистят, обмеряют, описывают, обсуждают. Конхиологи (специалисты по раковинам) во всех странах знают коллекцию Риверсе.
Успех надо отнести на счет их упорства и добросовестности. Но не надо сбрасывать со счетов и удачу. Удачей Риверсе стал розовый конус, весьма редкая раковина длиной в шесть-восемь сантиметров, которая встречается в Коралловом море только возле острова Бурай. У Риверсе, живших некоторое время на Бурае, скопилось довольно много этих редкостей, в обмен на которые они получали из разных мест земного шара интересующие их экземпляры.
Риверсе подтвердили мои опасения насчет Австралии.
— Насколько я слышал, — осторожно сказал Пьер Риверсе, — в районе Большого Барьера сейчас больше консервных банок и бутылок из-под кока-колы, чем раковин... Конечно, Барьер тянется на две тысячи триста километров, и кое-где там еще можно найти укромные уголки, но на поиски у тебя уйдет не меньше трех-четырех месяцев. А здесь — мы, что уже хорошее подспорье. Большой Барьер к тому же удален на сорок-пятьдесят километров от берега, а здесь, на Новой Каледонии, до рифов рукой подать.
Аргументы вполне убедили меня, и в тот же вечер мы начали готовиться к экспедиции. Раковины в каледонской столице Нумеа — всеобщая страсть. О них здесь говорят куда чаще, чем о политике и даже о деньгах. Раковины — связующее звено между семьями, которые дружат и даже враждуют (!) между собой. Раковины есть в каждом доме, в каждой квартире, а часто и в машине. Их взвешивают и оценивают, ими любуются, их владельцам завидуют. О них рассказывают тысячи историй. Ими торгуют, ими обмениваются; случается, даже воруют.
Едва где-нибудь в публичном месте заходит разговор о раковинах, все смолкают — а вдруг человек проговорится и назовет тайное местечко? Весть о находке тут же облетает город. В субботу можно наблюдать, как машины долго крутятся по улицам, стараясь оторваться от погони, или же едут в заведомо ложном направлении, отрядив одного из членов клана в «верный уголок». Здесь есть секреты, которые уносят с собой в могилу. И естественно, здесь есть свой рынок секретов. В порту опустившиеся субъекты готовы за стаканчик рома указать вам место на берегу, «где они еще есть».
Каждое, утро передачу последних известий по радио начинают не с мировых событий, а с прогноза погоды. Приятели, встретившись на улице, перешептываются: «Слыхал? Сегодня в 12.07 будет 02, а завтра — 03». Это значит, можно будет вместо обеда съездить в перерыв в лагуну. Большой отлив (01) случается редко; 02 — чаще. При 03 еще можно что-то пытаться искать. 04, 05, 06 и далее оставляют без внимания.
То же относится и к чтению. Наибольшим спросом на Новой Каледонии пользуются книги о моллюсках, особенно с рисунками — нужно ведь уметь различать раковины. В газетах публикуют фотографии коллекционных редкостей. Под снимками непременно стоит цена, иногда в миллионах старых франков. Счастливые обладатели позируют точно так же, как в других местах охотники фотографируются с убитым львом.
Раковины — это не только удачи, но и трагедии. На местном кладбище немало памятников жертвам лагуны. С морем шутки плохи; смерть ожидает человека, неосторожно зашедшего далеко. Кроме того, есть риск напасть на раковину-убийцу, или боевую раковину, как называют ее каледонские туземцы. Цифры свидетельствуют, что эти безобидные на вид моллюски опаснее акул. В бассейне Тихого океана от акул погибает в среднем один человек в два года; жертвами же раковин-убийц становятся двое-трое ежегодно!
Неизвестно, чего опасаются больше. Я прочел, что не так давно акула растерзала подростка, который нырял за раковинами-трохус. Их очень много вокруг Новой Каледонии; в прежние времена, когда в ходу был перламутр, они пользовались спросом. Но по мере развития химической промышленности перламутр упал в цене. Лет сорок назад ловцы трохуса были самыми частыми жертвами акул: раковины эти водятся не в лагуне, а в проходах между рифами — излюбленном прибежище акул.
Но вернусь к раковинам-убийцам. Позволю себе процитировать документ, озаглавленный «Ядовитые моллюски Новой Каледонии»: «В октябре 1962 года Пастеровский институт в Нумеа провел исследование ядов моллюсков, явившихся причиной смерти нескольких лиц на Новой Каледонии. Следует отметить, что ядовитые свойства раковин были издавна известны коренным жителям островов южной части Тихого океана. Точный перечень смертных случаев установить трудно, поскольку на многих островах нет врачей».
Далее говорится, что на ядовитые свойства раковин обратил внимание еще в 1705 году нидерландский натуралист доктор Румфиус, засвидетельствовавший смертельный случай в Молуккском архипелаге. В документе приводится подробный рассказ доктора Эрмита о недавнем случае с конусом географус среднего размера, подобранным одним коллекционером на Сейшельских островах. Раковина была покрыта слоем водорослей, человек взял ее в руку и стал очищать ножом; незамедлительно последовал укол. Рана была крошечной, ее не было видно. Человек побрел к берегу, с трудом переставляя ноги. Взор его замутился, подступила тошнота, язык распух, он с трудом двигался. «Наличие врача предопределило счастливый исход этого случая», — резюмирует доктор Эрмит.
«Сборщики раковин часто складывают их в купальники или держат в руке, что чревато серьезными последствиями, — продолжает он. — Особенно опасны брюхоногие моллюски. Их величина варьируется от пяти до десяти сантиметров. Отдельные экземпляры достигают 15 сантиметров».
Пастеровский институт разработал несколько вариантов противоядия, которое получают все аптеки острова. Привожу список наиболее опасных раковин: роллус географус Линне — два смертных случая; тулипариа тулипа — один случай; дариконус текстиль — два смертных случая.
Документ заканчивается патетическим призывом: «Собирая раковины, помните: вы шагаете по минному полю. Если какая-то «мина» отсутствует в вашей коллекции, ее следует брать с превеликой осторожностью».
Закончив приготовления, мы отправились к рифам снимать заветный фильм. Пятнадцать дней кряду мы лазали по окрестным лагунам. Мое состояние трудно было назвать нормальным. Иногда при виде дивного зрелища я принимался танцевать на мелководье посреди лагуны или выводил рулады тем баритоном, который появляется у мужчин в ванной. Все было внове. И все было трудно. Я мучительно силился представить сюжет будущего фильма. Все было настолько интересно, что любой выбор, любое ограничение казалось святотатством. Нет, это надо обязательно вставить, и это, и это тоже. Наконец-то я понял сеньора Арле, с которым мы шли в свое время через джунгли Амазонии. Он искал там насекомых и каждый день, забираясь в гамак под москитную сетку, показывал мне дневной урожай. При этом сеньор Арле со вздохом изрекал:
— Сегодня опять только семь новых насекомых.
— Как? — безмерно удивлялся я. — Неужели на свете еще есть неведомые насекомые?
— Боже! В одной Бразилии их несколько сот подвидов...
Раковин тоже существуют тысячи разновидностей, хотя неизвестных среди них — единицы. Но ведь я не коллекционер, для меня все они были лишь форма, цвет, рисунок. Риверсе учили меня обращению с природой. Каждый камень нужно класть на место, терпеливо говорили они; если бросить маленький риф в разоренном состоянии, он умрет.
Вечером, когда мы курили под звездами, я узнавал от Риверсе множество подробностей, не сделавших меня завзятым конхиологом, но все же восполнивших существенные пробелы в моем образовании. Свиток «музыка»? Водится только возле Новой Каледонии и в Японии. «Зигзаг»? На Соломоновых островах. А вот из этой мурекс трункулус финикийцы добывали царский пурпур такой яркости, что, по свидетельству Плутарха, он не выцветал и за столетия.
Лично меня больше всех привлекали порселены, напоминающие формой кофейные зерна. Их называют еще «раковины Венеры». Когда смотришься в их зеркальную поверхность, ясно видишь свою деформированную физиономию. Китайские ювелиры в древности заставляли своих учеников подолгу гладить их, чтобы развить в пальцах чутье.
Большими порселенами обитатели Соломоновых островов украшали свои хижины и пироги, а в Микронезии они служили монетой.
Едва ли не самая известная раковина — это каури. В прошлом веке европейские купцы наживали целые состояния, обменивая на каури у вождей негритянских племен Западной Африки слоновую кость, золото и рабов. В архивах Ливерпульской купеческой гильдии сохранилась запись за 1849 год, свидетельствующая, что только из Англии в Африку было вывезено больше трехсот тонн каури!
И естественно, разговор заходил о каледонских редкостях. Риверсе объяснял редкую форму и окраску местных раковин присутствием в морской воде специфического микроба. Другое объяснение — обилие никеля на острове, часть которого попадает в лагуну и воздействует на моллюсков.
В Нумеа действует единственный в мире черный рынок раковин, и богатые коллекционеры регулярно приезжают сюда для сделок.
Самая редкая на свете раковина — ципрей лейкодон. Насколько известно, существуют только два экземпляра в мире — один в Британском музее, второй — в музее Гарвардского университета в Штатах. Обе находки окружены бесчисленными легендами, так что трудно с уверенностью сказать, где они были обнаружены. Полагают — у побережья Южной Африки.
Редки и гигантские кропильницы, раковины-жемчужницы, живущие по сто лет и более. Иногда они рождают жемчужины величиной с шарик для пинг-понга. В Париже в соборе Сен-Сюльпис хранятся две гигантские кропильницы, подаренные Венецианской республикой королю Франциску I. По моим прикидкам, такая раковина с содержимым должна была тянуть не меньше полутонны!
На Новой Каледонии кропильницы встречаются часто, но, конечно, не столь сенсационных размеров. Ловят их весьма простым способом — в раскрытые створки запускают конец веревки, завязанный узлом. Едва веревка касается нежного мясца, створки тут же захлопываются, и охотник вытягивает свою добычу на берег. Кстати, именно эти раковины породили множество легенд о несчастных пленниках, чья ступня или рука попадали между створками. Но, честное слово, нужна недюжинная ловкость, чтобы умудриться просунуть туда руку или ногу...
С Риверсе можно было говорить бесконечно, как со всяким знатоком-любителем, но, боюсь, эти рассказы рискуют утомить читателя. Пожалуй, пора перейти к собственному приключению, причиной которого стала глория марис — слава морей.
Раковина эта заканчивается спиралью, оранжевое «платье» покрыто множеством треугольничков, причем рисунок выглядит словно вытканный. Она не числится среди особо редких, ее имеют три десятка коллекционеров. Тем не менее цена раковины на Нумейском черном рынке баснословна: 20 000 долларов. Рассказывают, что некий американец, у которого оказались две одинаковые раковины, самолично раздавил каблуком одну, чтобы остаться обладателем уникального экземпляра.
На Новой Каледонии один из поклонников глория марис по имени Турес рассказал мне, что он нашел осколки раковины в брюхах трех рыбин, пойманных недалеко от острова Сен-Фаль, так что если искать королеву моллюсков, то только там.
А что, если?.. Нет, конечно, я не буду заниматься столь неблагодарным делом, как поиски сокровища. Но заснять рифы у Сен-Фаля — неплохая идея. К сожалению, Риверсе не мог сопровождать меня, потому что коллекционирование раковин не освобождает его от необходимости зарабатывать на жизнь. Но по возвращении в Нумеа он пустил слух: «Марсель ищет лодку для поисков глория марис у Сен-Фаля». Этого было достаточно.
Три дня спустя меня нашел рыжеволосый англичанин по имени Рон Карри, владелец двенадцатиметрового шлюпа с заманчивым названием «Искатель приключений». У него были два хобби, как нельзя лучше подходивших к моему предприятию: приготовление пищи и подводная охота. Что касается цены, которую он запросил с меня за поездку, то о ней лучше не говорить... Но в конце концов у меня был шанс найти глория марис, после чего мои денежные дела должны были резко пойти на поправку.
Поделиться книгой: