Помоги проекту - поделись книгой:
С утра, едва солнце выползло из-за горизонта, фестивальная деревня пришла в движение. Хлопали двери мотеля и рест-хаузов, к стоянкам подруливали красноватые от пыли автомашины. На дорожках было тесно. Шли в пестрых национальных одеждах приехавшие на праздник гости. А мимо, обгоняя их, спешили рыбаки с сетками и калебасами. Подобно носильщикам, протяжно покрикивали, прося освободить дорогу, барабанщики, придерживавшие сбоку бочонки-тамтамы. Спрашивать, как пройти к месту проведения рыболовецкого чемпионата, не было необходимости. Толпа сама неудержимо несла меня к западной окраине фестивальной деревни.
Остались позади последние дома, по ногам захлестала жесткая трава. Впереди открылась река Рима. Она угадывалась по двум прерывистым полосам свежезеленого тальника, которые перегородили с севера на юг выжженную саванну. Утренние росинки еще не высохли и вспыхивали радужными блестками на листьях.
На левом берегу над рекой возвышалась еще одна трибуна. На деревянном помосте под тентом стояли плетеные кресла, к спинкам которых были пришпилены таблички с фамилиями местной знати. Под нею, почти у самого берегового откоса, находились весы — круглый, похожий на гигантский манометр диск с крюком, подвешенный на врытом в землю столбе. До другого берега было от силы метров сорок. Харматан не обмелил, не выпил реку, которая мощно несла свои воды, не потревоженные ни единым рыбьим всплеском. Если плыть вверх по течению, можно добраться до северной границы Нигерии, подступающей к окраинам Сахары. Напрямую же через саванну и пески до пустыни было и того ближе: каких-то полтораста километров.
Народ все прибывал, растекаясь вдоль берега вправо и влево от трибуны. Часть зрителей лодочники стали переправлять на другой берег в остроносых лодках. В моем воображении по пути в Аргунгу река виделась широкой. А тут при желании и мальчишка перебросит камень на другую сторону. В душе зашевелился червь сомнения: видимо, все эти россказни о громадных рыбинах — просто враки, рассчитанные на простаков. С досады я даже плюнул: зря потерял столько времени.
— Что с тобой, батуре?
Я резко обернулся. Сзади стоял дородный, с округлыми щеками нигериец.
— Да вот сомневаюсь, есть ли в этой речушке хоть бы малявки.
Брови у нигерийца поползли вверх.
— На фестивале впервые?
— Да.
— Понятно, — улыбнулся нигериец. — Отбросьте сомнения. Место это заповедное. После фестиваля на него накладывается табу до следующего праздника. Рыбы тут пропасть. Мы ее за буйный норов и силу называем «владыка воды». А по-ученому она именуется нильским окунем. Вот раньше... — Нигериец не договорил и, словно забыв обо мне, уставился куда-то в сторону. Взглянул туда и я — поднимая за собой шлейф пыли, к реке двигался кортеж всадников.
— Эмир! Эмир едет! — почтительно прокатилось по берегу.
Да, так еще и сейчас устроена Африка. В небе над Нигерией летают реактивные самолеты, по дорогам мчатся автомашины самых последних марок, в домах (не во всех, правда) надрываются транзисторы, светятся экраны телевизоров. А рядом живет средневековая старина! Время оказалось пока не властно над институтом эмиров. Они до нынешних дней сохранили свое прежнее могущество. В представлении простых нигерийцев эти люди — потомки пророка, олицетворение его божественной силы, к которым, как велит коран, нужно относиться с должным почтением и оказывать подобающие столь высокому сану почести.
Кортеж приближался. Впереди с длинными медными трубами ехали трубачи, потом барабанщики. За барабанщиками — стража, палившая в воздух из старинных ружей. Перед трибуной кортеж разделился на две группы. Одна свернула вправо, другая — влево. И лишь единственный всадник, который до этого находился в середине, направился прямо к трибуне. Его коня вели под уздцы четверо слуг — по двое с каждой стороны. То был Мухаммеду Мера — эмир Аргунгу. У помоста его, как хрупкую фарфоровую куклу, осторожно сняли с лошади, под руки — хотя старцем эмир отнюдь не выглядел — довели до кресла. Лишь после этого на свои места поднялась приезжая и местная знать. Эмир произнес коротенькую речь, пожелав успехов участникам состязаний, и величественным жестом подал знак открыть фестиваль.
И сразу будто раскат грома прокатился над рекой. Это одновременно ударили сотни тамтамов. Под оглушительный грохот барабанов, протяжное пенье труб, ликующие крики зрителей в Риму бросились рыбаки. С откоса покатилась целая лавина черных полуобнаженных тел, и. казалось, что ей не будет конца. Река, только что отражавшая бирюзу безоблачного неба, мгновенно помутнела, а через несколько минут буквально вышла из берегов от многих сотен тел, забивших русло. В воздухе замелькало множество сеток. На взбудораженной воде покачивались словно поплавки калебасы. Подбадриваемые толпой болельщиков, рыбаки старались вовсю. Все чаще и чаще над рекой разносились восторженные вопли — в чью-то сетку попала большая рыба! «Мелкота» в два-три килограмма в расчет не бралась. Но ее не выбрасывали, а заталкивали в калебасы — пригодится на ужин. Ведь цель состязания состояла в том, чтобы поймать самую здоровенную рыбину. Чем больше попадался окунь, тем громче ликовали зрители, тем оглушительнее был грохот тамтамов. А на берегу заключались пари, велись жаркие споры, чья команда, чьи рыбаки лучше.
Улов сносили к весам перед трибуной. Вес нарастал: сорок фунтов, пятьдесят, восемьдесят... Узнав свой результат, рыбак усаживался неподалеку от весов и принимался терпеливо ждать, ибо ничего другого ему просто не оставалось делать. По правилам соревнования после взвешивания улова нельзя вторично лезть в Риму за новой добычей.
В тот момент, когда очередной окунь потянул под сто фунтов, в реке, наискось от трибуны, поднялась какая-то суматоха. Кто-то огромный и сильный ускользал от рыбаков, сбивал их с ног. Некоторые из них не выдержали, бросили сетки и устремились к берегу, истошно крича: «Крокодил! Крокодил!»
Лишь один рослый мужчина не спасовал. Наверное, рыбацкое чутье подсказало ему, куда рванется хитрый «хозяин вод». Он держал сетку наготове и выжидал удобный момент. Вдруг его качнуло в сторону. Было видно, как напрягся мускулистый торс. Но, увы, сил у него явно не хватало, чтобы вытащить отяжелевшую снасть. На помощь подоспели другие рыбаки. Нет, это был не крокодил: в сетке билась гигантская рыбина! Ее несколько раз пытались приподнять над водой: глотнет воздуха — успокоится, но безуспешно. Из воды лишь показывался растопыренный веером хвост, и тут же рыба утаскивала снасть вниз. Только после того, как к схватке подключилось еще несколько рыбаков, вся ватага медленно, шаг за шагом стала выбираться на мелководье. На берегу бьющуюся рыбину дружно прижали к земле, с трудом закатали в сеть и потащили к трибуне.
Смолкли голоса, барабаны, трубы: все с нетерпением ждали результата взвешивания. Как только «владыку вод» прицепили к крюку весов, стрелка на диске резко ушла вправо.
— Вес сто сорок два фунта, длина шесть с половиной футов! Эту пока самую большую рыбу на нынешнем фестивале поймал житель Аргунгу Умару Феланду! — торжественно проревели динамики.
Умару Феланду в этот момент стоял около огромного нильского окуня и, поддерживая его руками за жабры, счастливо улыбался. Приносили и других страшилищ, но удачливее его так и не нашлось. Затем состоялась церемония награждения, во время которой эмир вручил Умару Феланду чеканный кубок, велосипед и денежный приз. В честь победителя ударили тамтамы, запели трубы...
Между тем солнце, казалось неподвижно застывшее в зените, так раскалило и воздух и землю, что тепло чувствовалось даже через толстую подошву ботинок. При такой жаре только бы и отсиживаться в речке или, на худой конец, в прохладной комнате мотеля. Я подумал, что теперь, когда состязание рыбаков окончилось, и участники и зрители до вечера будут отдыхать, но не тут-то было! Праздник переместился на площадь фестивальной деревни. Туда с подобающими почестями доставили эмира и усадили на трибуне в окружении местной знати. Опять взвыли трубы, забухали тамтамы. Народ столпился по краям площади. На дальнем ее конце гарцевали всадники в белых просторных одеждах и таких же белых шапочках. Эмир дал знак, начались скачки. Их открыл наездник на белом скакуне, который с места взял в карьер. Он словно бы распластался в воздухе, едва прикасаясь копытами к земле, — столь стремителен и красив был его бег. Конь мчался прямо на трибуну. Казалось, еще мгновение, и он врежется в людей. Но нет! В считанных метрах от толпы лихой наездник на всем скаку поднял лошадь на дыбы так, что она чуть не села на хвост. Зрители восторженно загудели. Наездник удостоился одобрительного кивка эмира и, довольный, отъехал в сторону. А к трибуне на вороном аргамаке уже рванулся следующий всадник...
Скачки закончились часа через два. Площадь опустела, но ненадолго. После короткого перерыва на обед туда снова стал стекаться народ. Настала очередь танцоров продемонстрировать свое искусство.
Никто не брался считать в Нигерии традиционные танцы. Впрочем, затея эта представляется практически невыполнимой. В каждой деревне — города в расчет не берутся, ибо из 80 миллионов населения в них живет едва ли четверть, — есть свои танцы. Причем многие из них дошли до наших дней из седой древности. На сей раз в фестивальной деревне собрался весь цвет нигерийских танцоров. Каждый штат прислал свои ансамбли, своих исполнителей.
Первыми на площадку перед трибуной выбежали стайкой стройные девушки в мини-платьицах, сшитых из пятнистой, как шкура у леопарда, ткани. Их встретили приветственными возгласами, аплодисментами. Девушки начали исполнять знаменитый в Нигерии танец «нвокоборо», иначе называемый «танец граций», о котором есть романтическое предание.
Когда-то охотник устроил в лесу засаду и поджидал добычу. Неожиданно на поляну перед ним вышел барабанщик и призывно застучал по тамтаму. Тут же из кустов выбежали красивые девушки — все, как одна, в коротких одеяниях из леопардовых шкур. Двигаясь гуськом, они образовали круг и в такт ударам барабана и погремушек, что были у них в руках, начали танцевать. Они то грациозно застывали на месте, то, подхваченные быстрым ритмом, вихрем носились по поляне.
Очарованный красотой танца, охотник просидел в кустах до самого вечера, а когда лесные феи исчезли, поспешил домой. В деревне он рассказал жене и детям обо всем, что видел в лесу, и на другой день повел их к поляне, где снова танцевали грациозные девушки. На третий день с охотником отправились все его родственники. Девушки и барабанщик выглядели еще нарядней. Охртник понял, что на сей раз у неведомых танцорок фестиваль, а до этого они всего лишь репетировали.
После танца девушки и барабанщик принялись за трапезу, которую принесли с собой в корзинках. В это самое время на поляну ступила антилопа, и вот тут охотник сплоховал: забыв обо всем, он схватил лук и спустил тетиву. Пораженная метко пущенной стрелой антилопа рухнула в траву. И в тот же миг исчезли девушки-танцовщицы и барабанщик, оставив в спешке на поляне погремушки и тамтам. Охотник и его родственники подобрали их и вернулись в деревню. Затем мужчины попробовали наигрывать услышанный в лесу ритм, а девушки имитировать движения граций. Так из безымянной деревеньки, затерявшейся в лесах провинции Оверри, где ранее никогда не знали танцев, вышел «нвокоборо», ставший теперь прима-номером любого нигерийского фестиваля.
До позднего вечера на площадь фестивальной деревни один за другим выходили танцоры, и зрители буквально стонали от восхищения каждым новым номером...
К концу этого праздничного дня я уже валился с ног, успев посмотреть еще состязания борцов и боксеров, побывать на выставке возделываемых в Нигерии тропических фруктов и растений. Теперь не мешало бы и перекусить. В ресторане не сделал и двух шагов, как меня окликнули. Из-за ближнего от входа столика поднялся нигериец в агбаде — тот самый, который начал рассказывать на берегу Римы о «владыке вод».
— Прошу за мой столик?! Надеюсь, не откажетесь? — пригласил он меня тоном хозяина. — Сожалею, что не успел все объяснить там, на реке. Вас куда-то потом оттерли.
— Ничего. Рыбалку видел от начала до награждения победителя.
— А еще где побывали?
Я коротко отчитался. Нигериец хитро прищурился:
— И все же одну вещь вы упустили. Но это мы исправим после ужина. Позвольте вас угостить?
Гостеприимство в крови у нигерийцев. Откажешься — обидишь. Я согласно кивнул.
— Официант!
К столику подскочил худенький паренек в белой отутюженной форме. Мой знакомый сказал ему что-то на местном диалекте. Через две минуты перед каждым из нас стояло по запотевшей бутылке пива «Стар» и тарелке с какой-то снедью. Пахло аппетитно, но все-таки что это за блюдо? Тарелку до краев наполняло густое серое месиво из лапши, кусочков мяса, блеклых листочков, приправленное арахисовым маслом. Хотя мне приходилось бывать во многих нигерийских домах, но такого я еще не пробовал.
— Это наше местное блюдо «талия». Очень вкусное. Думаю, понравится...
Вилкой я подцепил немного необычного варева, смело отправил его в рот и тут же поперхнулся: это был настоящий раскаленный уголь. Нёбо, язык, десны — все горело. Пожар не могло загасить даже ледяное пиво. Как только нигериец ест эту «талию»? Однако на сознательный подвох с его стороны непохоже. Скорее всего решил по простоте душевной угостить батуре для полноты ощущения нигерийской жизни экзотическим национальным блюдом, так что обижаться не следует. С видом, как будто ел такое варево с детства, я принялся уплетать «пожар», с трудом сдерживая гримасу от жжения во рту. Да, теперь поездка в Аргунгу запомнится надолго.
Вскоре с едой было покончено, и мы вышли на улицу. С реки тянуло прохладой. Фестивальная деревня светилась, двигалась, смеялась, разговаривала, надрывалась музыкой. Среди хаоса звуков выделялась четкая дробь тамтама (он был неподалеку от нас, да к тому же его ритм не походил на оглушительное грохотанье барабана, по которому изо всех сил лупят колотушкой сплеча). Та-ра-рум-рат-бум! — неслась в ночи морзянка сухих, коротких звуков. Нигериец потянул меня за собой. Мы свернули за угол. У столба, освещенный электрической лампочкой, стоял среди праздной толпы барабанщик. В синем халате и поварском колпаке, только не белом, а цветастом, он походил на эстрадного артиста, к которому в свете софитов обращены взгляды зрителей. В правой руке барабанщик держал тонкую деревянную колотушку, слегка изогнутую на конце, которой быстро-быстро ударял по тугой мембране.
Тамтамы мне доводилось видеть и прежде — на городских базарах, во дворцах нигерийских вождей, в мастерских ремесленников. Но те не шли ни в какое сравнение, вероятно, потому, что были безмолвны и служили лишь для украшения. Этот же жил полнокровной тамтамьей жизнью, выбрасывая в темноту ночи свою прерывистую дробь. Я было огорчился. Язык говорящего барабана понятен только африканцам. Выручил мой новый знакомый, который стал бойко переводить вязь непонятных звуков в обычные слова. Барабанщик рассказывал историю зарождения фестиваля в Аргунгу.
В давние времена рыбу в Риме считали общей, и племена, жившие по ее берегам, выходили на лов кому где вздумается. Вроде бы так и должно быть. Да случались накладки. Племя из низовий, поддавшись слухам, срывалось на промысел к верховьям. А в это время с верховий другое племя отправлялось за рыбой в низовья. Из-за такой неразберихи, а может, и зависти — не всех щедро одаривала река, не всем сопутствовала удача — между племенами вспыхивали раздоры. Рыбаки вместо снастей вооружались копьями, луками, и тогда вода в реке окрашивалась кровью.
С распрями покончил эмир, который раз и навсегда установил, кому и где ловить рыбу. Заодно эмир наказал племенам фулани и кебба жить в мире и добрососедстве. Рыбаки бросились в реку, наловили рыбы и принесли ее мудрому владыке в знак благодарности. На Риме воцарился мир и порядок, а враждовавшие ранее племена начали собираться на общий праздник. Украшением таких праздников стало состязание рыбаков. Барабанщик перечислил затем имена нигерийцев, которые в разные годы, выловив самую большую рыбу в здешней речке, были победителями. Не забыл он и Умару Феланду.
Долго еще стучал в ночи тамтам, повторяя раз за разом предание об Аргунгу. Эта россыпь звуков провожала меня до самого мотеля...
Немало повидала Рима, немало воды утекло в ней. Да и состязание рыбаков стало иным. С завоеванием Нигерией независимости народу возвращен его же праздник, превратившийся в фестиваль национального масштаба. Причем это не только красочное зрелище, но и средство установления взаимных контактов, сближения больших и малых народностей страны. В Аргунгу съезжаются теперь посланцы из всех уголков Нигерии. Они знакомят друг друга со своими танцами, музыкой, традициями и обычаями. Как родники питают здешнюю реку, так и искусство разных племен Нигерии, сливаясь в Аргунгу в общий поток, рождает новую общенациональную культуру, которая становится достоянием всего народа, и служит делу укрепления национального единства.
Фестивальную деревню я покидал утром. На выезде было тесно. Переполненные легковушки, грузовики, автобусы неторопко выбирались на дорогу. Нигерийцы улыбались, кому-то кричали, махали на прощанье. Они разъезжались, чтобы через год встретиться в Аргунгу снова...
Озерная тетрадь
Волны
И жило озеро, заволновалось. Вал за валом, гряда за грядой! Поступательный бег обрывается у берегов, где набегающие ряды волн разлетаются пенными веерами. А иногда кажется, что они уходят под скалистую кромку берега, перематываясь назад, как огромный транспортер, и в другом конце озера снова выныривают и повторно устремляются вперед. А дай этой волне полный разбег, так она обогнет всю Землю и уйдет в космос — экая силища!
Душа перенимает это волнение. Волны — они ведь суть бытия: его ритм, его рисунок. Душа ли волнуется, озеро ли волнуется — разное это волнение, а вместе с тем единосущее, выражаемое одним полнозвучным словом — волна...
Волны сочетают в себе явное и неуловимое. Вот идет волна, сминая другую, потом пропадает и возрождается вновь. То гребешком беспричинно вспыхнет, то опадет кружевами пены, то лиловая на перегибе, то изумрудная. Быстролетны эти превращенья, непостижимы. Осыпаются сверкающие гребешки и снова взлетают ввысь. Видишь, как загибается стеклянный верх волны, с шумом захватывая воздух в образующуюся полость? Так рождается пенный гребень. Останови мгновенье и рассмотри волну на взлете. Пузырьки воздуха, сливаясь серебряной толчеей, сверкают на пиках водяного хребта. В прозрачных оболочках этих мгновенных пузырьков запаяны радуги. Зеленый накат волны сверкает мириадами таких пузырьков, будто поверху кварцем выложен. Но трудно удержать в фокусе одно мгновенье. И вот лопаются кварцевые пузырьки, шелестящей пеной скатываясь к подножию волны. Заросли камыша чередуются, не смешиваясь, с тростниками. В этой озерной чересполосице есть свой ритм, свой порядок. Любо тебе загнать лодку в высокую чащобу, слыша настороженный шелест сдвигающихся за кормой зеленых стен. Словно кулисы смыкаются, полог за полог заходит. Это хорошо — потеряться иногда в зеленом безвестье, нырнуть в зеленое забытье, насладиться зеленым уютом. Чувство защищенности обретаешь ты в заводи, чувство покоя. Здесь, в добром плену тростника, душа отдыхает и очищается. А потом как хорошо снова выйти на простор, на ветер! Тростники раздвигаются, уже провожая тебя. Все больше просветов впереди, все разреженней заросли. И вот уже последние стебли, нырнув под лодку, гибко расправляются за кормой и отряхивают блескучие капли.
Островок-эфемерида
Схлынет половодье — погляди на скалы: как будто разлиновано все их подножие, вчера еще скрытое под водой. Взбаламученное разливом, озеро как на дрожжах поднималось, раздавалось вширь. Поднимаясь, оно мерило свой рост, отчерчивая полоски на затиненном камне. Полоски эти — как замеры уровней, как зарубки времени. Спадет озеро — и вот она, хроника полой воды! Пепельно-розовые, желтовато-белые, серо-зеленые слои — будто не диабаз это, а продольный шлиф многоцветного сланца.
Но уж больно поспешно спадает в этом году вода, маясь от жары и безветрия. Ни одной морщинки на озере, ни малейшего всплеска. Лишь верхушки отраженных елок чуть зыблются в распаренном зеркале, струясь куда-то вглубь, на знобкое дно.
Открылись на озере островки-эфемериды; вчерашние луды стали сушью. Вода отступила, зазияла мелями. Лошадей с острова на остров перегоняют вброд; дощатый причалец со дня на день приходится подтягивать к уходящей воде. Обсыхают донные камни, — неужели еще недавно вокруг них зыбились изумрудным туманом водоросли-нитчатки? Теперь, на прогретом воздухе, зримо означались их стекловидные волоконца, хрупкие и ломкие. Эти светлые прядки делают камень живым, похожим на голову сказочной берегини.
А самое удивительное — трава на островах-сеголетках. Сколько лет ждали своего часа корни, семена, почки? Когда черед их настанет? Щуки стояли над ними как затаившиеся субмарины; перебрасывались солнечными зайчиками молодые лещи. Пыталась трава пробить прозрачную скорлупу воды, вострила зеленые стрелы — и отступала: слишком высоко лежали листья кувшинок, маня к заветной границе... И вот теперь заторопились отчаявшиеся травы. Хвощ поднялся там, где прошлым летом мы ставили сети: не каждый год хватает ему трубочек-звеньев, чтоб достроить, дотянуть себя до воздуха, перемахнуть за прозрачную грань. А теперь воля!
Плакун-трава уже и отцвести успела, осыпав семена из серо-розовых кистей. Желтой искрой засветился прибрежный лютик, качаясь на тонких стебельках. Лобелия цветет прямо на суше — приземистая, спокойная. Не пришлось в этом году тянуть сквозь хрустальные толщи шест-стебелек, на котором фонариками висят белые цветы... Задумаешься: а сколько слоев реальности таится от глаза, как таился вот этот островок, вынашивая свою будущность и под коркой льда, и под ясными зеркалами?!
Возможно, с островками этими и вовсе не встретишься в будущем: ведь сушь такая приходится раз-два на полвека. Посмотри на них внимательно, обласкав взглядом, вложи в память понадежнее. Начнутся дожди — и островки, словно маленькие Атлантиды, уйдут под воду. Приезжай сюда в друголетье с подводной маской; пугани стаю мальков там, где сейчас вьются малахитовые стрекозы. Долготерпеньем удивили тебя островки, умением ждать часа, который возместит все. Часа, когда заколосится осока посреди воды и слетятся чайки к неузнанному ночлегу. Мгновенье ли, вечность ли — не это суть важно. Главное — сбыться: сейчас или через полвека, но осуществить себя, добраться до воздуха, до свободы. Об этом шумели травы на островке, которого уже нет. Но нет — до времени.
Порубежье
Обмякло распаренное озеро, будто тонкий слой клея разлит по воде.
Изредка блеснет над озером рыбешка — опишет сверкающую дугу и снова сиганет в свое прохладное подзеркалье. Высверк ее как блиц-вспышка: заснять неведомый мир и унести на дно его образ...
А другие рыбешки — так те только зеркало шелохнут, пустив по нему тонкие круги, вложенные друг в друга, как годовые кольца. В такую жарынь круги эти почему-то особенно далеко расходятся — от середины ламбушки до самого берега доходит кольцевой валик, исчезая под бурым навесом сфагновых мхов. А кажется, и дальше идет эта волна, становясь невидимой. Будто сигналят кому-то наугад рыбы, посылая вдаль эту световолну, как и мы посылаем в безвестье эфирные кольца своих радиоволн. Для рыб разъединенность озер — как для нас разобщенность галактик.
Шарики ежеголовок — как маленькие зонды, поднявшиеся над поверхностью озера. Па одном стебельке целая связка таких шариков в небо тянется! Видно, проведать хотят о чем-то в надводном мире, отправляя добытую информацию по легкому кабелю стебля. В глубину, где залегают корни, приходит свет, пойманный этими шариками. Парят они над озером, как маленькие спутники, налаживая связь двух миров — двух пограничных сред: воды и воздуха.
Жизнь этого порубежья особенно заманчива. Ведь именно там возникают наиболее интересные формы. Вот лист белой лилии — его розоватая изнанка лежит на воде, а зеленая сторона дышит воздухом. Лист такой конструкции в равной степени немыслим ни для донных водорослей, ни для наземных растений. Он — как тонкая секущая плоскость, разъединяющая (или объединяющая?) два голубых полушария: небесное и озерное. Лист-посредник, лист-порубежник.
А водомерки на коньках-иголочках? Кто еще с такой легкостью может скользить по тонкой, как волос, поверхности натяжения? Это их экологическая ниша; здесь у водомерок почти нет соперников. Далеко от берега уходят они. Однако всегда предпочитают иметь на виду озерные луга гречихи или цветущего рдеста. Они среди этих лугов что кузнечики на обычных полянах.
Вот витой прудовик в своем костяном домике подплыл к самой поверхности воды, словно приклеившись к ней. Его овальная присоска блистала как лиловое зеркальце; в середине этой ноги-присоски то открывалось, то закрывалось крохотное отверстие, куда, по всей вероятности, втягивались невидимые глазу мелкие рачки. Прудовик начал передвигаться — словно по стеклу заскользил! Казалось, что он проводит утюжком по незыблемой глади, стараясь изнутри — с той стороны зеркала — выправить на нем малейшие морщинки и неровности. Это было интереснейшее зрелище. Значит, пленка поверхностного натяжения — ее оборотная сторона — тоже является средой обитания, опорой для передвижения. Я бросил сухую иголочку на присоску прудовика: тот замер ненадолго, потом невидимым движением мышц сбросил бесполезный груз и преспокойно стал двигаться дальше.
И бабочки-огневки, выбирающиеся из своих подводных домиков; и вспугнутая кряква, с открытыми глазами уходящая под воду; и легкие поденки, живым снегопадом кружащиеся над камышом, — все это дети двух сред, обитатели природного пограничья.
Шелковник
Вода уходит от берегов, оставляя на подсыхающей траве охряные полосы сосновой пыльцы: началось летнее обмеление.
Сейчас лучшее время для подводного плавания. Солнечные лучи струнами пронизывают воду, легкая рябь перебирает их, зыблет. По блескучему стеблю водного лютика-шелковника текут блики, — будто и не стебли это, а прозрачные светопроводы. Где-то посреди, между дном и зеркалом, парят его зелено-белые бутоны. Они как поплавки: тянут тонкий стебель вверх, не дают ему безвольно рухнуть в ил, как это случится осенью.
Рыбешки сверкают в лучах, словно световыми сигналами обмениваются; песок под их стайками мельтешит солнечными зайчиками. Запрокинешь голову, а над тобой — сквозь линзовидную толщу воды — голубой мир с облаками, небывало далекими, маленькое яркое солнце. Световыми изломами мерцает вода, теплая, ласкающая.
Все выше поднимается шелковник. По его стеблю, словно редкие четки, тянутся клубочки нитчатых листьев — они и впрямь как мотки зеленого шелка. Особенно в эту пору, когда ил в них еще не набился. Завтра, выйдя к берегу, ты удивишься — то ли звезды в воде отражаются, то ли выпал на воду нетающий снег. Белым-бела вода от цветов шелковника! Сейчас они вровень воде, а завтра чуть-чуть воспарят, отделившись от зеркала. Отражаясь, двоясь, они и вовсе преобразят воду.
Кучевые облака, проплывая под ними, запутались в частых стебельках, остановились. Вот и кажется, что шелковник пророс из голубизны небесной, из отраженной белизны облаков.
В иные годы проливы между островами сплошь зарастают шелковником, будто и нет их, проливов, а на месте архипелага родился один большой остров. Хоть и вышел цветок к солнцу, а стебель все прибавляет в росте. Раньше ему только бы до зеркала достать, а сейчас девать себя некуда; глубина метра два, а стебли, промерив ее сполна, еще метр прибавили. Вот и лежат теперь на воде вязкой массой — ни пройти, ни проехать.
Гречиха густо устлала прибрежную гладь. Интересно заплыть в этот водный лесок, разводя руками чащобу стеблей. Прямо тянутся их упругие тросики, заякоривая лодочки узких листьев. Когда гречишный лист высвечен солнцем, то он очень похож на многовесельную лодку: ряды жилок — словно дружный весельный взмах... Вообще в структуре этого листа есть какое-то бионическое подобие то ли каркасу корабля, у которого высвечены ребра шпангоутов, то ли скелету рыбы. Это лист-лодка, лист-кораблик. Казалось бы, все это разные вещи: гречиха — шпангоуты — рыбы. Нанизанные на ось метафоры, они выявляют свое скрытое взаимоподобие.
На привязи стебля держится сразу несколько лодочек-листьев. Тени их ярко обведены по дну световой ретушью. Утром на эти надводные луга иногда выпадает роса.
Серо-коричневое дно кажется шершавым, словно затвердевшая накипь. Однако на поверку оказывается зыбким, топким — ноги уходят в ощутимо холодную вязкую массу. Повсюду расставлены — будто воткнуты наполовину в ил — странные башенки ракушек-беззубок. Створки их чуть приоткрыты, а сетчатые реснички насторожены: ракушки эти — одновременно и домики, и мережи, поставленные на всякую мелкую водную живность. Возможно, что сейчас я гляжу на древнейшее подобие ловчей сети. Процеживая сквозь мелкую ячею воду беззубка очищает озеро. Не переносят загрязненной воды эти таинственные моллюски, живущие замкнутой и непонятной нам жизнью.
Дивен мир воды! Притяжение прозрачности необоримо... Прозрачные мальки, прозрачная икра в воде — это как прозрачность в прозрачности: хрустальное сквозь стеклянное.
Окуневые травы
Сегодня словно исчезла граница двух прозрачных сред — воды и воздуха. Солнце просвечивает ламбу до дна, безветрие полное. Листья гречихи лежат ни на чем, они похожи сейчас на какую-то странную сетку, туго натянутую в воздухе между двумя берегами. Озеро будто испарилось. Только отражения — легкие, светоносные — убеждают в том, что все осталось на месте.
Зелеными бакенами закачались в заливах бутоны лилий, уже просвечивает в четырех расходящихся створках ослепительная белизна лепестков. Кувшинка пересекает прозрачное пограничье, выныривая желтым разведочным шаром-зондом. Вплотную подходит к поверхности воды рдест пронзеннолистный. Долго ему пришлось тянуться вверх, выпуская все новые листья-ступеньки, — вначале они сложены как бы плотной пачкой, а потом постепенно разрежаются. Иногда, ухватившись за верхушку растения, удается вытянуть его целым, без обрыва, — длина этого зеленого лота может достигать шести метров. Наматывая на локоть сырой стебель, я часто замеряю глубину при помощи рдеста.
Таинственно выглядят его заросли при полдневном солнце: в воде стоят зыблющиеся световые колонны, внутри которых высвечены стебли окуневой травы, уходящие все глубже и глубже. Наконец, уже едва различимые, они словно обрываются в черную пустоту, в никуда. Ведь дно на четырех-пяти метрах уже не просматривается; когда бликующий на солнце стебель постепенно исчезает из виду, то может показаться, что здесь гораздо глубже.
Студенистые листья рдеста полупрозрачны, у них коричневато-зеленый цвет. Внутри листа прочерчены яркими дугами светящиеся на солнце жилки. Окуневые стайки любят пастись среди рдеста. Как это ни странно на первый взгляд, но между рдестом и окунем — травой и рыбой — есть какое-то неуловимое сходство, какая-то неслучайная связь. Ведь полосатая окраска окуня — защитное приспособление к жизни среди водных растений: эта окраска как бы растворяет рыбу среди водорослей, делая ее малозаметной для щук. Природа самым условным образом закрепила в защитной окраске рыбы особенности окружающей среды.
Тростники
Едва проснется легкий, неуловимый для нас ветер, как его сразу почувствуют листья осин и стебли тростника — два самых чутких растения в мире, отзывающихся на малейшее колебание воздуха. Тростники начинают раскачиваться — медленно, как метрономы: это самый раздумчивый и неторопливый темп. Один стебель клонится в одну сторону, другой в другую — то сойдутся они, образовав перекрестье, то разойдутся. Так бывает, когда ветер только в намеке. Тихое движение растений кажется беспричинным, странно самостоятельным и потому таинственным.
Играет свет в фиолетово-коричневых метелках. Мальки сеют кольца между стеблями, будто дождь идет, только по другую сторону зеркала. Водомерки, густо скопившись на одном листе гречихи, проверяют его на плавучесть. Под тростником просвечивает на дне красноватая водоперица, волнистый песок, обкатанные гнилушки.
В мягком ритме зыблется тростниковый берег — спокойный ритм, целебный ритм. Вот легчайшая вибрация оживила один узкий лист, вот и другой чуть затрепетал. Просвечивает пространство тростника, полнясь ветром как светом. В легких накатах волны зазмеились зеленые отражения, возникли шорохи, шелесты. Тревога пробежала по тростнику, потом сдержанный ропот, смятенье! Вот всплески горького недоумения, непонимания; вот смирение, вот радостный вздох облегчения... На все лады шумят тростники, все чувства выражают. Не случайно издревле их слушают люди, наделяя душой и сознанием.
Солнце, прорываясь из-под сырых тяжелых облаков, посылает ощутимо теплый в холодном воздухе луч. Только в августе бывает такая чересполосица температур: зайдешь в тень — окажешься в предосенней поре; пересечешь световой коридор луча — насладишься летним теплом. И холодом тянет, и солнце припекает.
Лучевые потоки, низвергающиеся из туч, кажутся плотными, осязаемыми. Золотарники вспыхивают в них освещенными гейзерами; склоны, курчавые от подмаренника, пропитываются влажным солнцем, — кажется, что из травы можно выжимать свет, как воду. Трубчатые цветочки короставника по край наполнены прозрачной плотью света.
Берег сейчас освещается неровно, клочковато. Там — затенен осинник, здесь — светоносен. Закрываются одни прорывы в тучах, открываются другие. Дымящийся луч упадет то на островок, то на береговой мыс, то на пустынную воду. Вот отава на острове вспыхнула как горячая охра, но тут же погасла; вот внутри шарообразных кустов ивняка словно зажглись яркие лампы, пропечатав на синеве структуру ветвленья; вот плакун-трава кострами взметнулась в небо, но тень загасила, смягчила ее огненный всплеск. В ритмах сумрака и озаренности открывается тебе красота мира...
Преследование
Поделиться книгой: