Помоги проекту - поделись книгой:
Сама природа, должно быть, велела голландцам стать гончарами: бери податливую глину прямо за порогом и замешивай, формуй. Так они и делали с давних времен. Определить эту давность трудно, известно только, что к XV веку гончарное дело стало уже потомственным. Многому научились голландцы и у искушенных в ремеслах итальянцев: эти края часто навещали опытнейшие мастера-керамисты из Фаэнцы.
В Делфте тоже было немало гончаров. Только чересчур, пожалуй, жирна местная глина. Поэтому делали из нее большей частью нехитрую утварь для кухни — тяжелую и основательную: горшки всякие, кувшины для молока, пивные кружки (пиво здесь всегда варили отменное)... Развивались в городе ремесла, и уже не столь чиста и прозрачна, как прежде, текла вода в реках и каналах. А раз так — пошатнулось древнее пивоварение. Видно, загрязнение среды — проблема не только наших дней. Одна за другой стали закрываться пивоварни. Тогда занялись жители Делфта керамическим делом всерьез. И свободные руки были в избытке, и мастерских не надо было строить — не пустовать же старым пивоварням. С Шельды и Рейна по каналам стали привозить хорошую глину. Образцом для делфтских керамистов служил китайский фарфор, которым в ту пору увлекалась Европа. Как водится, первое время ученики старательно копировали учителей, осваивали изощренные восточные орнаменты, совершенствовали палитру. Особенно же приглянулся здешним мастерам фарфор, расписанный по белому фону синей кобальтовой краской. И хотя покрывались изделия и многоцветной росписью, все же синий навсегда остался любимым цветом делфтцев.
Однако нельзя же без конца в учениках ходить — только и делать, что копировать пусть совершенные, а все-таки заморские, чужие образцы. Поэтому мало-помалу стали выходить из делфтских мастерских изделия со своими, типичными местными мотивами. На блюдах и вазах (вращали крыльями милые голландскому сердцу мельницы, к далеким берегам устремлялись по кобальтовым волнам корабли. На голубых лугах паслись ленивые синие коровы. И конечно же, ведь Голландия есть Голландия, распускались цвети. На фаянсе писали портреты именитых горожан, сценки каждодневной жизни, религиозные и мифологические сюжеты. Словом, брал покупатель в руки блюдо — самая настоящая картина. И — по справедливости — прежних «Горшечников», а теперь фаянсовых дел мастеров, стали причислять к цеху святого Луки. Ведь тот, как известно, покровительствовал художникам.
Еще не был открыт в Саксонии «китайский секрет» изготовления фарфора. Алхимик Бётгер, работавший при дворе Августа Сильного, сумел получить фарфор, подобный китайскому, лишь в 1709 году. И тем не менее особого различия между делфтским фаянсом и привозными фарфоровыми изделиями тогда не усматривали, просто последние оставались экзотикой. Сделанные и искусно расписанные в Делфте блюда, вазы самой различной формы, изразцы расходились по всей Европе и очень высоко ценились. Немало их попало в петровские времена и в Россию. В подражание им стали расписывать свои изделия и керамисты других стран, а продавали их под названием «делфт».
Производство процветало, слава города росла. И вдруг удар, да такой, что делфтские мастера едва выдержали. Нет, мейсенские алхимики, добравшиеся наконец до секрета каолина, были ни при чем. И после этого фарфор и фаянс сосуществовали, не мешая друг другу. Удар нанес один англичанин, некто Джон Сэдлер, который в 1749 году придумал способ быстрого нанесения орнамента на фарфор и фаянс. Раньше его старательно рисовали от руки, теперь же стали быстро-быстро печатать. Этот способ поспешили перенять повсюду, но только не в Делфте: ведь высокое качество росписи было гордостью местных мастеров. Все ли выдержали конкуренцию новых дешевых и массовых изделий? Увы, далеко не так. Останавливались гончарные круги, остывали печи. Мастера складывали кисти. Лишь одна из тридцати мастерских уцелела и дожила до наших дней.
Не раз менялись за это время вкусы, стили. Модные веяние не обошли стороной и Делфт. Но никогда не исчезали с фаянса ни старые работящие мельницы, ни крутобокие корабли, ни, понятно, цветы. Ведь без них нельзя представить Голландию — как, впрочем, и без расписанного кобальтом делфтского фаянса.
Оружие «куриозное и достопамятное»
В 1515 году аугсбургский хронист Вильгельм Рен каллиграфическим почерком записал рассказ о том, как некий Лукас Пфистер, обычный горожанин, чуть было случайно не застрелил из ружья какую-то девушку.
Средневековые летописцы менее всего были склонны отмечать события с их точки зрения незначительные, ибо каждый свой рассказ они оставляли в назидание потомкам.
Чем же эпизод с незадачливым Лукасом, нам кажущийся в общем-то заурядным, так взволновал почтенного Вильгельма Рена?
Все дело в слове «случайно». Неловкий горожанин случайно задел спуск — и прогремел выстрел.
«Ну и что?» — удивится современный читатель и тут же вспомнит поговорку о незаряженном ружье, которое раз в год и само стреляет. Но Вильгельм Рен был совершенно прав, когда счел этот незамысловатый эпизод достойным для своих исторических скрижалей. Суть в том, что еще за несколько лет до описываемого события случайно выстрелить из ружья было просто невозможно!
I
В эпоху средневековья вся жизнь человека была связана с оружием. Свою свободу, свою честь, свое богатство и свой дом менее всего можно было защитить юридическими параграфами. В течение многих столетий судьбы людей решали поединки, сражения, восстания, мятежи, заговоры, родовые и личные распри.
Но шпагой профессионально владели лишь дворяне. А оружие огнестрельное было столь сложно, что управляться с ним могли лишь специально обученные «кадровые» вояки. Для того чтобы произвести выстрел из фитильного ружья, требовалось выполнить несколько десятков приемов. Да если какой-нибудь горожанин, бюргер, крестьянин и выучит их, вряд ли это сможет помочь в быстротечной схватке — кто станет ждать, пока противник втолкнет пулю в ствол, прибьет ее шомполом, вздует фитиль и т. д. и т. п. Нет уж, лучше рогатиной, топором, алебардой, дубиной, на худой конец.
Новая эпоха, идущая на смену средневековой, эпоха роста самостоятельности городов, резкого расширения торговли требовала огнестрельного оружия мгновенного действия. Оно было нужно всем: купцам, чтобы отбиваться от бесчисленных бандитских шаек на больших и малых дорогах, и грабителям для более эффективного изъятия талеров и дефицитных товаров; морякам — защищаться от пиратов, пиратам — в качестве «орудия труда» повышенной эффективности; крестьянам — против баронов, баронам — усмирять «наглеющее мужичье»...
И такое оружие появилось. В самом конце XV века. Вместо тлеющего фитиля было придумано два устройства (замка), позволяющие мгновенно высекать искру, воспламеняющую порох: колесный и кремнево-ударный.
В колесном механизме искры высекались трением вращающегося колесика о кусок пирита, прижатого курком а в кремневом — порох на специальной затравочной полке вспыхивал от искр, сыпавшихся при ударе курка с кремнем о стальную пластину — огниво.
История создания довольно сложного колесного механизма неясна до сих пор. Долгое время его изобретение приписывалось нюрнбергским часовщикам, поскольку полагали, что только они способны были сконструировать такое хитроумное устройство. Правда, первое изображение механического приспособления, напоминающего колесный замок, зафиксировано в рисунках Леонардо да Винчи . Однако неизвестно, было ли это изобретение делом его рук, или он только зарисовал увиденное.
Кремнево-ударный замок был значительно более прост и в изготовлении, и в обращении. Русские оружейники, чутко реагировавшие на технические усовершенствования, оценили выгоды этой конструкции. Они даже не стали осваивать дорогую и сложную колесную систему, но сразу взяли «на вооружение» кремнево-ударную. Новое оружие было названо удивительно точно — «самопальным».
Преимущества нового типа оружия были столь очевидны, что оно чрезвычайно быстро проникло во все слои тогдашнего общества.
Саксонский курфюрст Август в декрете 1555 года свидетельствует, что «ношение оружия в наших владениях стало настолько обыкновенным, что означенное оружие употребляется не только путешественниками, но и мужиками и пастухами...»
И курфюрсты испугались... Германский император Максимилиан I уже в 1518 году издает строжайший указ о запрещении ружей, «которые сами воспламеняются и которые теперь применяются и употребляются, возятся и носятся конными и пешими людьми...». Пыталась запретить их изготовление и ношение простонародьем и католическая церковь... Но все было тщетно.
Самое удивительное в истории появления самопалов — это то, что в Западной Европе они не привели к кардинальным изменениям в армии. Линейный боевой порядок сохранился во всей Европе до самого конца XVIII века. Поэтому оставим военной истории поля сражений, шеренги пехоты с тысячами одинаковых мушкетов и фузей, конницу с палашами и саблями наголо, пушечную пальбу... Посмотрим, что стало с ручным огнестрельным оружием, когда оно из сугубо армейского превратилось в оружие повседневное.
II
Новое оружие чрезвычайно полюбилось феодалам и правителям. Любовь эта объяснялась отнюдь не бесстрашием и воинственностью рыцарства, менее всего стремящегося сложить голову во имя чего бы то ни было.
После гибели на турнире в 1559 году французского короля Генриха II дворянство, уже привыкшее к турнирам как к представлениям в общем-то совершенно не смертельным, но позволяющим блеснуть выправкой, доспехом, конем, совершенно отказывается от них. Но ведь надо же себя как-то демонстрировать...
И вот богатые дичью леса Европы стали ареной кровопролитнейшей феодальной охоты — жаждущее славы рыцарство очень быстро нашло безопасную возможность проявить свою доблесть. Короли и сеньоры устраивали массовые празднества с сотнями охотников, загонщиков, дам, лошадей, слуг...
Кичливым феодалам нужно было оружие не только хорошего боя, но и с богатой отделкой — позолоченное, инкрустированное, украшенное рисунками. Короли и князья, графы и бароны не жалели денег, чтобы привлечь к своим дворам и в свои поместья лучших мастеров. Роскоши дворцов и усадеб, гобеленов и мебели, сервизов и одежды должна была соответствовать роскошь оружия. Над отделкой и украшением оружия работали такие великие мастера, как Альбрехт Дюрер, Бенвенуто Челлини, Ганс Гольбейн-младший, Леонардо да Винчи... На стали они передавали мельчайшие детали изображения, которое отличалось поразительной художественной достоверностью. На охотничьем оружии можно увидеть полные динамизма и экспрессии сцены охоты на кабана, медведя, эпизоды преследования оленей. Очень модным было изображение кабаньих морд и особенно оленьих голов: культ этого царственного зверя был настолько велик, что в некоторых странах Западной Европы крестьян обязывали при встрече с оленем снимать шапку, как перед «благородным сеньором». На многих образцах основную композицию составляют сюжеты эпохи Возрождения — сцены и персонажи античной мифологии. Оружейные гравюры создавались на кости и перламутре — излюбленном материале немецких мастеров. Инкрустация ружейных лож достигала такого совершенства, что под тонкими пластинами не видно было самого дерева, или оно выступало как орнамент на фоне кости.
Духовный мир человека, его идеалы, художественный вкус — все это «зашифровано» в декоративном оформлении. Внимательно рассматривая отделку оружия, вникая в детали сцен и орнамента, мы можем почувствовать неповторимый колорит эпохи.
Оружие XVII века с достоверной точностью отражает время первых побед буржуазии и утвердившегося господства абсолютизма: парадностью своего оформления оно стремится как бы «защитить» отживающее феодальное общество.
Абсолютизм в Европе поднял авторитет королевских дворов. Придворная служба становится основной деятельностью многих феодалов. Охота из грубого мужского спорта превращается в куртуазное развлечение. Уже не было преследования зверя и поединка с ним, была просто резня беззащитных животных. Но зато как обставленная! Охотничьи зрелища как бы возрождали древнеримские цирковые игры. Зрители располагались с удобствами на возвышении и любовались тем, как «охотники» убивают загоняемых на арену косуль и оленей.
Помпезность придворной жизни сказалась на оформлении оружия. Утвердившийся в Италии стиль барокко — величественный и торжественный — переносится на декор оружия. Граверы и художники наносили тончайшую резьбу и исполняли почти скульптурную чеканку, инкрустаторы оплетали приклады паутиной золотой проволоки, врезали серебряные пластинки с рисунками, применяли позолоту, цветное воронение, золотую насечку.
В России XVII века новой царской династии Романовых потребовалось восстановить былое величие и богатство московского двора. В московской Оружейной палате мастера готовили золотую и серебряную утварь, знаки царского достоинства, парадное и охотничье оружие. Михаил Романов и особенно Алексей Михайлович увлекались охотой. Русское дворянство также со страстью предавалось этой забаве.
Царские выезды на охоту превращались в придворный церемониал, обставлявшийся с большой торжественностью. Так, например, во время одного выезда в 1651 году царя, его бояр, окольничьих и прочих «ближних» людей сопровождала свита из полутора тысяч стрельцов, рейтаров, дворян и придворных.
В Оружейной палате создавались первоклассные охотничьи пищали, отделанные резьбой, позолотой и инкрустацией. К украшению прикладов привлекались знаменитые холмогорские резчики по кости. Яркая и красочная гамма украшения оружия, исполненная русского национального характера, до сих пор радует легкостью и изяществом.
III
У горожан — бюргеров, мастеровых — к оружию отношение было куда более практическое. И надо сказать, не в пример феодалам значительно серьезнее. Если сеньоры находили единственное применение ружьям на охоте (на войне они использовали лишь пистолеты), то горожанам они нужны были для дела жизненно важного — защиты городов от баронов.
Но стрелять сеньоров в общем-то приходилось не так уж часто, охота же была сугубо дворянской привилегией (простолюдину за убитого зайца отрубали руки), а ведь меткая стрельба требует регулярной тренировки. И бюргеры тоже нашли выход, и довольно простой: начиная с конца XV века они стали устраивать стрелковые соревнования. Уже в XV веке стрелковые празднества, собиравшие сотни участников и заканчивавшиеся массовыми пирами, проводились регулярно через несколько лет. Устраивались и межгородские состязания. В 1504 году город Цюрих организовал большой тир в честь победы, одержанной Швейцарией над Швабией, пригласив стрелков из Инсбрука, Нюрнберга, Штутгарта, Аугсбурга и других мест.
Итак, горожане относились к оружию трезво — как к инструменту, которым надо работать. Красота — дело второе. Для стрелковых соревнований нужно было оружие особо точного боя — и оружейники конструируют ружья со специальными прикладами, с мушкой и прорезью, диоптическим прицелом и смягчителем спуска — шнеллером. И наконец, самое главное — нарезной ствол.
Еще в древности было известно, что вращающееся тело летит точнее и дальше. В эпоху луков и арбалетов применялись вращающиеся стрелы. Почему бы этот принцип не применить к пуле? Для этого стали делать внутри ствола нарезы; они-то и придавали пуле необходимое вращение. Кто изобрел нарезы, точно неизвестно, можно лишь предположить с большей или меньшей точностью, что это были немецкие оружейники.
Первые нарезы были прямыми — они еще не придавали пуле вращения, но уже улучшали бой ружья. С начала XVI века появляются и винтовые нарезы. Поскольку заряжение нарезного ствола требовало значительно большего времени, ружья с такими стволами долгое время употреблялись как спортивное и охотничье оружие. В армии стрелки с нарезными ружьями появляются в XVIII веке, да и то только в качестве застрельщиков.
А так как городские мастера были всего лишь великолепными практиками, но отнюдь не теоретиками, и баллистические законы им были неведомы, то в стволах того времени можно было увидеть и тридцать нарезов, но мелких, и четыре, зато глубоких. Да и профиль нарезов был самый разнообразный — и прямоугольный, и треугольный, и в виде зубцов. Самый курьезный канал ствола имел мушкет Людовика XIII: дульный срез этого мушкета выглядел как... лилия, что символизировало королевский герб.
IV
Упражнения в целевой стрельбе были, конечно, занятием важным, но эпоха требовала еще и легкого, надежного оружия для самообороны. В таком оружии нуждались купцы, моряки, путешественники, гонцы — все те, чья профессия была связана с разъездами. Дороги Европы были опасны, особенно в ночную пору, да и не во всякой таверне можно было быть уверенным в том, что твою жизнь оценят дороже, чем кошелек.
Пистолеты с раструбом на конце ствола не выдумка книжных иллюстраторов. Они существовали в действительности и назывались тромблонами, а ружья с расширением в дульной части — мушкетонами. Это оружие использовалось как дорожное, и не следует считать его сугубо разбойничьим. Другое дело, что после схватки оно переходило к бандитам как трофей... Из мушкетонов стреляли картечью, которая давала широкий разброс на небольшом расстоянии. Один человек мог обороняться против группы противников. Особенно часто их применяли моряки против шедших на абордаж пиратов. Правда, у тех тоже могли быть мушкетоны.
По той же необходимости был создан пистолет с четырьмя стволами, расходящимися веером. Все четыре ствола выстреливали одновременно. Из-за характерного внешнего вида пистолет получил прозвище «утиная лапа».
Первоначально пистолеты являлись только кавалерийским оружием. Первые пистолеты были громоздкими, с массивными утолщениями — «яблоками» — на концах рукоятей. Такая рукоять служила не для того, чтобы бить по голове, а чтобы удобно было вынимать пистолеты из седельной кобуры. До середины XVII века форма пистолетных рукоятей следовала скорее моде, чем удобству. Наиболее курьезной была рукоять, прямо продолжающая ствол. Из таких пистолетов приходилось стрелять, вытягивая руку далеко вперед. Но Тридцатилетняя война прекратила эти эксперименты, и пистолеты получили более или менее современную форму ложи.
Человек, на которого нападает группа противника, всегда оказывается в невыгодном положении. В такой ситуации ему не помешает несколько выстрелов подряд. Но как сделать, чтобы один пистолет давал много выстрелов? Да очень просто — соединить несколько стволов на одной рукояти.
Вспомним, что многоствольное оружие было известно задолго до пистолетов: в XV веке существовали ручницы с тремя-четырьмя стволами, неподвижно закрепленными в станке. Технические возможности XVII века позволили создать с несколькими стволами и легкое ручное оружие. Чтобы выстрелы следовали один за другим, стволы делались вращающимися на продольной оси и поворачивались рукой. Такая система получила название «револьверной» — от латинского слова «revolvere», что значит «катить назад, возвращать». Обычно соединяли по 4—6 стволов, но были и курьезные, например, восемнадцатиствольные револьверы!
У кремневого оружия часто случались осечки: порох ли отсырел, кремень ли стерся, — но о причинах их стрелявший мог и не узнать никогда. Поэтому изготавливалось дорожное комбинированное оружие. Пистолет соединяли с кинжалом, со шпагой, с топором, боевым молотом и даже... со щитом. Но... при ударе молотом мог сломаться пистолет на конце рукояти, шпага с пистолетом была тяжела для фехтования, кинжал, надетый на пистолет, нельзя было глубоко вонзить — мешала пистолетная рукоять. В общем, все комбинированное легкое оружие оказалось неудобным. Правда, соединили как-то ружье с кинжалом — и начал свою долгую жизнь армейский штык. А все остальные комбинации сохранились лишь в музеях, где оружие «куриозное и достопамятное» обрело новую жизнь как вещественные памятники переломной для судеб европейской истории эпохи.
Рыбалка близ Сахары
Бывает, живешь в стране, вроде обвыкся, всего насмотрелся, даже знатоком ее мнить себя начинаешь. Но однажды убеждаешься — рановато стал обольщаться. Так случилось и в этот раз.
...После довольно продолжительной моей отлучки Лагос показался тесным и шумным. На улицах — орды урчащих автомашин, на тротуарах — толпы горожан в ярко-пестрых африканских одеждах. А главное, в облике нигерийской столицы появилось что-то новое, загадочное. Сначала я даже не понял, что именно. И только через полчаса, медленно пробираясь на машине по узким улочкам, я вдруг сообразил, что неосознанно поразило меня: «АРГУНГУ», — кричали витрины супермаркетов; «АРГУНГУ», — напоминала неоновая реклама; «АРГУНГУ», — горланили с иерихонской силой динамики на площадях.
Было похоже, что слово «АРГУНГУ» витает в воздухе, что оно у всех на устах и нет сейчас для Нигерии ничего важнее на свете, чем это слово. Все назойливо зазывало в Аргунгу на невиданную рыбалку, большой праздник рыбаков, или, как его тут называют, фестиваль.
Было чему удивиться. Почему именно у черта на куличках — где-то на севере страны, в опаленном Сахарой местечке, а не в дельте того же Нигера, где вдоволь и воды и рыбы, — собираются самые искусные рыбаки? Масло в огонь подлил один мой хороший знакомый. Он вытянул над головой руку: вот, мол, какие чудища водятся в тамошней речке. Рыбак или охотник везде одинаков: приврет и глазом не моргнет. Но этот вроде бы не разыгрывал, в подтверждение своих слов показал сувенир из Аргунгу — кругляш рыбьей чешуи с перламутровым отблеском размером почти в пол-ладони.
Можно, конечно, было пуститься в расспросы здесь, в Лагосе, но я решил последовать старому доброму правилу: доберись до места, посмотри, послушай, а там сам все поймешь. Итак, в путь...
От Лагоса до Аргунгу километров эдак с тысячу. Чтобы попасть туда, нужно пересечь Нигерию из конца в конец — с юга на север. Я выехал затемно. Поездка на автомашине по Нигерии не прогулка с ветерком и не бездумное наслаждение экзотической природой. Садишься за руль, и нет никакой уверенности в том, что достигнешь намеченного места. Препятствий на пути сколько угодно.
К рассвету я был далеко за городом. Местами шоссе пролегало по холмам, и тогда казалось, что машина несется не по дороге, а по волнам, то проваливаясь в бездну, то взлетая навстречу заалевшему небу. Довольно часто встречались деревеньки с одинаковыми квадратными мазанками. Окна без стекол, вместо двери цветастый полог, с крыш нависают пальмовые листья или тростник. За деревеньками начинались плантации маиса, ананасов, торчащих из земли, как пеньки, каучуконосной гевеи с кольцевыми надрезами на стволах — темно-зеленых деревьев, чем-то напоминающих нашу ольху.
Для нигерийских дорог еще не разработана специальная инструкция по безопасности движения. А зря. Когда сидишь за рулем, все время надо быть начеку, все время в напряжении. Местные водители ездят размашисто, лихо, памятуя о том, что «король» на дороге тот, у кого мощней и массивней автомашина...
Впереди возникает какое-то округлое темное пятно. Оно растет на глазах, заслоняет бетонку. Так и есть, навстречу катит «король». Я поспешно притормаживаю, жмусь к обочине. Мимо, обдав гарью, проносится грузовик с длинным баком-цистерной — бензовоз иностранной нефтяной компании. Такие «короли» — главная опасность на нигерийских дорогах. Дело в том, что бензовозы не признают рядности, если говорить по-орудовски, а идут напролом посреди шоссе, неважно, узкое оно или широкое. И горе тому, кто наивно понадеется, что встречный мастодонт уступит узкое полотно дороги, хоть на дюйм отвернет в сторону. Водителей бензовозов подгоняет железное правило: быстрее добраться до бензоколонки, быстрее слить цистерну, быстрее обернуться за новой порцией горючего. Впрочем, это отнюдь не результат лихачества. Поведение громил бензовозов на дорогах диктует воля владельцев компаний, у которых, как говорится, «одна, но пламенная страсть» — найра (1 Найра — нигерийская денежная единица.).
К исходу второго дня, порядком пропыленный и уставший, я приближался к Аргунгу. Северная Нигерия во многом отличается от южной. Здесь — царство африканской саванны. Горизонт распахнулся, ушло ввысь прозрачно-голубое небо. Куда ни посмотришь, всюду безбрежная равнина с серой пластинчатой травой, черными островками колючего кустарника, редкими приплюснутыми деревьями. Совсем недавно в этих местах бушевал харматан — сухой жаркий ветер, дующий из Сахары месяца три кряду. Если во влажном душном приморье харматан — благо: всего лишь сушит воздух и приятно холодит, то в саванных районах — зло: «поджарил» траву, сбил с деревьев роскошное зеленое одеянье, отполировал стволы. К счастью, сахарская «печка» уже иссякла, и саванна ждала с недели на неделю дождей с юга.
Километров за тридцать до Аргунгу пришлось сбавить скорость: на дороге стало тесно, как на африканском базаре. Вместе со мной в одном направлении на ослах, верблюдах, тонконогих аргамаках, велосипедах, автомашинах ехали сотни людей. Весь этот поток, минуя Аргунгу, направлялся прямо к маленькому поселку в километре от него, перед въездом в который над дорогой перекинулась арка из жердей с надписью: «Добро пожаловать в фестивальную деревню!»
Комната, которую мне отвели в мотеле, длинном, одноэтажном доме с плоской крышей, была обставлена, по местным понятиям, почти роскошно. Слева от двери застланная каким-то серым больничным покрывалом узкая кровать. На стене над ней два портрета: главы государства и губернатора штата. Около окна, задернутого цветастой шторой, небольшой стол и два стула. Справа от окна ободряюще урчал в стене кондиционер, нагоняя в комнату желанную прохладу. Впору бы и отдохнуть с дороги, но как усидеть в номере, если рядом, за тонкой стенкой мотеля, готовилось экзотическое празднество.
Итак, первое я выполнил, до места добрался. Теперь полагалось осмотреться. Я вышел на улицу и очутился в центре фестивальной деревни. Напротив уставилась широкими окнами несколько необычная для этих мест постройка, похожая на большой барак, с вывеской над входом «Ресторан». От нее в разные стороны разбегались асфальтовые дорожки к легким баракам поменьше, которые в Нигерии носят название рест-хаузов — домов для приезжих.
— Санну да рана, батуре!
— Санну да рана, — машинально ответил я и обернулся.
Справа от меня (откуда только взялся?) почтительно склонился нигериец с впалыми щеками. Он заговорщически поманил ладошкой, затем спрятал руки под балахон и, не оглядываясь, направился к навесу неподалеку от мотеля. Заинтригованный, я последовал за ним. Вот оно что! На пестрых ковриках нигериец разложил свои товары. Батуре, считают местные торговцы, всегда при деньгах и падки на здешние сувениры. Почему бы не зазвать такого человека в лавку, глядишь, поддастся искушению, что-нибудь купит.
С ближнего коврика на меня, оскалившись, уставились высушенные крокодильчики. Тут же кольцами лежали чешуйчатые шкуры питонов, сверкали бисером браслеты, кошельки, пояса, сумочки. На отдельном коврике были разложены потемневшие старинные мечи в кожаных ножнах, копья с зазубренными наконечниками, охотничьи ножи. Как ни экзотичны были эти сувениры, они меркли рядом с резными масками из красного и черного дерева. Ничего злобного, угрожающего. Напротив, линии плавны, мягки, каждая из масок — искусное творение неизвестного мастера. Я было потянулся за маской, что показалась мне наиболее красивой, но вовремя остановился, вспомнив, что уже купил в Лагосе схожую с этой. Чтобы не огорчать торговца, выбрал для своей коллекции крокодильчика.
В фестивальной деревне было оживленно. По дорожкам не спеша прохаживались в одиночку и группами нигерийцы. Они о чем-то горячо спорили, весело смеялись, обнажая крепкие белые зубы. Преобладали мужчины. Большинство было одето в легкие хлопчатобумажные рубашки и шорты. В толпе выделялись важного вида нигерийцы в агбадах — длинных, до пят просторных балахонах.
Я пересек большую — впору в футбол играть — безлюдную площадь. На дальнем ее краю хлопал на ветру полотняный тент, укрывающий от жгучего солнца трибуну для почетных гостей. За деревней — всех она вместить не могла, к тому же большинству нигерийцев не по карману номер не то что в мотеле, но даже в рест-хаузах — табором расположились участники предстоящего празднества. На вытоптанной траве пестрели циновки, коврики, лежала снасть — сетки, натянутые на деревянные полуобручи, и калебасы — круглые, как шары, полые сосуды из тыквы. Дымились костры, в небольших котлах булькало какое-то варево, и ветер разносил вокруг аппетитный запах. Атмосфера была абсолютно будничной. Съехавшиеся рыбаки, казалось, и не думали о завтрашних соревнованиях. Одни хлопотали у костров, другие, собравшись в кружок, что-то горячо обсуждали, третьи проверяли снасти.
— Из каких мест? — спросил я одного из них.
— Подержи-ка! — попросил он, не отвечая на вопрос. Рыбак накинул на себя сетку и, сидя под этим кисейным колпаком, стал тщательно проверять ячейки. Я терпеливо ждал, понимая, что присутствую при ответственнейшем моменте, от которого, быть может, завтра будет зависеть очень многое.
— Из Имогу, нна укву
Самому рыбаку, как выяснилось из разговора, попасть на фестиваль было бы не по карману. При самых скромных расходах для этого нужно сорок-пятьдесят найр, а ему и за два месяца столько не заработать. Но нигерийцы — народ отзывчивый, готовый, если нужно, отдать соплеменнику последнее. Моего собеседника, как самого достойного из деревенских рыбаков, выбрали на сходке и тут же пустили шапку, а точнее калебас, по кругу.
— Каждый штат прислал свою команду, с ними тягаться будет ой как трудно. Но и нас, одиночек, вон сколько, — рыбак указал на табор. — Повезет, так и моя деревня не будет обойдена почетом.
Вскоре сетка была залатана, и я распрощался с рыбаком, пожелав ему удачи.
Тропинка в выжженной саванне вывела меня к Аргунгу. На окраине за мной увязались курчавые мальчишки, которые бежали вприпрыжку и кричали: «Батуре! Батуре!» Нет, они ничего не пытались выпросить. Просто сам вид белого человека был для них развлечением. Аргунгу — городок низкий, приземистый, к тому же весь вязкий от песка. Проходишь, с трудом переставляя ноги, квартал-другой и словно на сказочном ковре-самолете переносишься в нашу старую Среднюю Азию. Только глинобитные дома с плоскими крышами и башенками по углам прячутся здесь за пышными кронами саванной пальмы дум и огненной акации. Каждый дом, как крепость, обнесен высокой стеной, скрывающей от постороннего глаза внутренний дворик. По улицам-расщелинам бродят козы, в пыли копошатся тощие, встрепанные куры. У встречного нигерийца я разузнал, как пройти к дворцу местного эмира. Но, увы, побывать там не успел. В Африке темнеет быстро. Красный диск повисел над мутным маревом, а потом скатился за горизонт, будто сдернул его с неба тот самый гоголевский черт, который уволок месяц в ночь перед рождеством. Пришлось возвращаться. В фестивальной деревне светились электрические огни, звучала музыка. Там, где на окраине расположились рыбаки, полыхали костры, поднимая столбы искр в звездное небо. Табор чем-то походил на военный лагерь накануне сражения...
Поделиться книгой: