Помоги проекту - поделись книгой:
Над Джанатасом дули осенние ветры. Раскачивали башенные краны и опрокидывали детские коляски, несли из пустыни Муюнкум пыль и песок. Просыпаясь по утрам, люди замечали, что одеяла, одежда и мебель становятся одного, серого, цвета. Этому уже не удивлялись. Привыкли. Даже считали удобным. Уходя на работу, можно было написать пальцем прямо на дверях: «Мика, рано не жди. Соревнуемся со Славкой».
Но теперь на стройке уже много молодежных бригад. Какого Славку имеют в виду, попробуй разберись...
— Где Славку найти? — нетерпеливо спрашивал парень с новеньким чемоданом повстречавшихся ребят. Те внимательно посмотрели на него.
— Вью-ю... Славку! А какого?
— Нашего Славку, — рассердился парень.
— Так сегодня опять двести добровольцев приехало, вчера пятьдесят было, наверно, и Славки есть. Да ты чего? Постой.
Не дослушав их, парень упрямо зашагал навстречу ветру.
Ветер распахнул Генкину куртку и зло толкал в грудь. Но он не обижался. Это был старый знакомый ветер.
И вот уже город! Каменная крепость на пути степных ветров. Джанатас.
Новый камень, как говорят казахи.
Белфаст
Высокие зеленые холмы. Голубоватая печальная дымка, какой мы не видели ни в Англии, ни в Шотландии. Холмы до последней мокрой травинки высветлены осенним солнцем. А вдали между ними — бурно кипящий котел. Из него вместе с клубами пара нет-нет да и вырвутся смутные тени фабричных труб и готических церквей. Это Белфаст. Над ним (и почему-то только над ним) идет дождь. Он-то и создает феерическую картину клокочущего индустриального центра. Въезжаем сразу в город и в дождь. Мокрый асфальт. Узкие улицы, бегущие то в гору, то с горы. Чем ближе к центру, тем больше чистых серых зданий, с которых по нынешней британской моде содрана копоть. Карнизы над каждым этажом. Колонны и полуколонны. Деловитость неброских вывесок и реклам. Купеческая пышность фасадов. Двухэтажные автобусы. По бортам — разноцветные буковки, призывающие пить пинту молока в день или пиво Гинеса (доза не указана). В одной из витрин тесная толпа розовых манекенов, как бы стесняющихся своей сухой наготы (их переодевают к рождеству)... Самый приметный ориентир в Белфасте — здание ратуши. Ее башню с часами видно почти с каждой улицы.
Но настоящий Белфаст лежит за пределами благополучного центра с его громоздким и пышным Сити-Холлом, многочисленными магазинами и отелями.
Полисмены в Белфасте ходят только парами. Спокойные, важные, гигантского роста. На головах — черные высокие фуражки. Есть и женщины-полисмены. Они тоже ходят парами.
Стоит пройти десять минут от Сити-Холла в любую сторону, и тебя сразу охватывает чувство одиночества и затерянности. Длинные кварталы однотипных, темных от копоти домов. Крыши, усеянные каминными трубами. Ни деревца, ни кустика, ни травинки. Воздух, пропитанный бензином и угольной копотью. В конце каждой улицы — фабричная труба.
Ни в одном путеводителе нет ни слова о рабочих кварталах Белфаста, но именно они создают портрет города.
Воскресный день в Белфасте — день церкви. Закрыты магазины, конторы, даже пабы — пивные бары. С раннего утра все население Белфаста, начиная от малышей, только что научившихся ходить, и до глубоких старцев, — все идут в церкви, держа в руках библии.
А на витринах книжных магазинов Белфаста нередко можно видеть пестрые, как у детективных романов, жаждущие популярности обложки религиозных книг: тут и пересказы библейских сюжетов и такие «научные» труды, как, например, «Птицы в библии». Чтобы заполучить новых прихожан, надо быть современным...
Это один из тех, кто строит корабли на верфях Белфаста. Белфаст — индустриальный город. Здесь обрабатывают белоснежный ирландский лен, делают канаты, строят суда. Сейчас эти отрасли промышленности существуют каждая сама по себе, а раньше они так хорошо дополняли друг друга: корабли уходили в океан, оснащенные белыми парусами и прочными пеньковыми канатами. Жизнь города всегда была связана с морем. Любопытно, что в белфастском музее есть совершенно неожиданные экспонаты. Например... скорпион. Какое отношение имеет он к Северной Ирландии? Оказывается, имеет. Целый стенд посвящен экзотическим тварям, найденным на кораблях, приплывших в Белфаст.
На углу каждой улицы — старомодные бары и пабы. Ирландец не может прожить и дня, не побывав в своем пабе, где за кружкой доброго гинеса помолчит, поболтает или поспорит с друзьями. Споет народные песни. Ольстерцы очень любят песни.
Как-то, в темный осенний вечер, мы сидели с новыми друзьями и пели им наши студенческие, туристские песни. Пели и тут же переводили.
— Пожалуйста, пришлите нам пластинки.
Вспомнилось, как один студент-психолог — невысокий, очень серьезный гоноша,— приглашая нас на вечер встречи со студентами университета, сказал: «Бог знает что приходится читать о вашей стране, и бог знает кто о ней пишет. Мы хотим узнать о Вас от Вас самих!»
Мы встречались в Белфасте со студентами и долгие часы читали им стихи наших поэтов, мы вели интересные беседы в мэрии и рассказывали в белфастском музее о наших ленинградских сокровищницах... Словом, вышло так, что в Белфасте нам пришлось больше говорить, чем слушать.
Ведь Белфаст совсем недавно начал во многом открывать для себя нашу страну.
Прощаемся с Белфастом. Снова мелькают рабочие кварталы, словно кадры грустного неореалистического фильма.
Юркий репортер подносит каждому из нас микрофон:
— Ваши впечатления о Белфасте? Только, пожалуйста, не говорите, что вам понравились люди, не понравилась погода. Так говорят все иностранцы...
Но мы все-таки говорим о людях: врачи — о своих коллегах, учителя — о школе, где они побывали, архитекторы — о строителях. Нам действительно понравились люди, а погода? Ну что ж! Во всяком случае, она не была однообразна. Мы получили представление, как выглядит Белфаст и в ясную погоду, и в слякоть, и в ливень, и звездной ночью при легком морозце и инее. Так что даже это можно рассматривать как одно из проявлений щедрого белфастского гостеприимства.
Ферма рогатых бойцов
Двадцать дней на ферме дона Эдуарде Миура не звучал ни один колокольчик. Двадцать дней назад умер отец дона Эдуарде — «грозный» дон Антонио Миура. Так велит старинная полутора-вековая семейная традиция — колокольчики ставят на длинное бревно у коровника, и их легкомысленный звон не нарушает тишины. Так велит обычай — быки, разгуливающие по полям огромной — в пять тысяч гектаров — фермы, должны приобщиться к семейному трауру. Дон Антонио всю жизнь прожил ради того, чтобы быки с его фермы, выходящие на арены Испании, отличались смелостью и силой.
Где нет жаркого и жесткого солнца, где нет лугов и острых скал, на которых быки оттачивают рога, где нет такой реки, как Гвадалквивир, где мужчины не говорят с такой живостью, где не звучат причудливые андалузские акценты, — там бык никогда не станет быком. А еще быку нужен «ганадеро». «Ганадеро» — вот его настоящий родитель. Так говорят в Андалузии — ведь «ганадеро» не просто пастух — он воспитатель, он хранитель древних традиции, он человек, всеми уважаемый. Он седлает верного коня, он берет в руки длинный, крепкого дерева шест и едет в загон к быкам. Когда-то предки этих животных водились по всей Европе. Еще в XVII веке на них устраивали охоту. Но это были уже последние погони и битвы с быками, постепенно исчезавшими. Силы были неравны, быки должны были исчезнуть, но, исчезая, они оставляли своим немногочисленный потомкам навыки защищаться и нападать.
Один знаток быков утверждает, что хороший бык часто пасется, пятясь назад, — так ему легче наблюдать за окружающим. Другой авторитет подчеркивает, что хороший бык не нападет почем зря и не тронет слабого.
Чуть не всей Испании известен бык Сивильон. Он умел играть с детьми и умел сражаться на мадридской арене столь достойно, что ему как исключение была дарована жизнь. Но пока «бык просто» станет «быком настоящим», проходит четыре года. И только тогда, если он усвоит все уроки «ганадеро», если он победит во всех битвах с другими быками, тогда его посылают на арену. «Черный, блестящий, как ботинки, вышедшие из-под рук мадридского чистильщика», он выскочит на желтый песок и встанет против наряженного в костюм «цвета света» тореро. И первый бой быка будет его последним боем — так велит старая традиция народного праздника человеческой смелости и искусства.
Краски земли
Массивные с узкими бойницами башни, гладкие, выточенные из камня блистающие стены, отраженные в зеркальных водах Сиверского озера... Кирилло-Белозерский монастырь. Основанный в XIV веке, он стал одним из важнейших оборонительных центров Северной Руси. А сочетание величавой эпической мощи с поразительно чистой красотой делает его памятником истории и культуры мирового значения.
Весь силуэт монастыря так удивительно вписан в окружающую природу, что его просто нельзя представить без северных прозрачных озер и спокойных лесов... Он словно рожден этой землей, так же как и другой шедевр русского северного зодчества — Ферапонтов монастырь, стоящий в двух десятках километров. И не случайно, быть может, пришел сюда, в Заозерье, на склоне лет художник, чье имя стоит в одном ряду с именами Рублева и Феофана Грека, — Дионисий.
«Денисей иконник, мастер хитрый и преизящный», как называли его современники, украсивший соборы богатейших монастырей и самого Московского Кремля, уехал в леса русского Севера, чтобы там среди величавой и умиротворяющей природы создать свой последний шедевр, вложить в него всю свою душу и мастерство.
Он пришел в Ферапонтов монастырь уже стариком, но не растерял на многотрудной дороге жизни юношеской влюбленности в красоту и гармонию природы. Росписи Дионисия удивительно сочетаются и с архитектурой храма и со всей природой Заозерья, но не подчиняются им, а создают свой, особый мир спокойной и благородной красоты.
И эта красота тоже словно была рождена самой землей. Бродя по берегам озер, Дионисий нашел в оврагах и на дорогах много цветных красящих камешков, поднял эти краски земли и положил их на свою палитру...
И краски Дионисия запели, как голоса в хоре, усиливая друг друга, перекликаясь, нарастая и достигая предельного звучания на центральной стене.
Мы глядим, глядим — и нам начинает раскрываться монументальный замысел мастера — связь живописных форм с архитектурными, взаимодействия контрастных масштабов, соотношения предметных силуэтов с силуэтами пространства, цельность композиционного н цветового ансамбля. Мы видим, как изящество и изысканность фресок соединяются с народной задушевностью, пиршественная праздничность — с глубиной миропостижения.
И античная ясность силуэта и композиции вдруг становятся олицетворением хрустальной прозрачности северной природы.
...И все, что осталось позади, все, что стало уже уходить в прошлое, — голубая дорога, бегущая между розово-золотыми холмами, мощные стены Кирилло-Белозерского монастыря, пронзительно-синие озера с черными лодками, женщина, полоскающая белье на мостике, и светлый мальчик в розовой рубашонке, бегающий рядом, блистающие, залитые солнцем врата и темная бронза листвы — все это вдруг возвратилось к нам в новой чудесной форме, возвратилось в самом строе росписи, в ее силуэтах, ритмах и особенно в ее неповторимой гармонии.
Тысячи огней пустыни
Берберская «феерия» и велогонка по Тунису
В Гафсе мы пробыли два дня, выясняя, какие берберские селения нам стоит посетить. Наконец все нужные сведения собраны и мы отправляемся в горы. Нам предстоит проехать больше пятидесяти километров по очень трудной дороге, тянущейся по высохшему вади.
После двух часов езды мы увидели вдали, на вершине скалы, будто вырезанных из белого картона вооруженных всадников. Мы поняли, что цель близка.
Из прилепившихся к скалам домиков выходят берберы. Туристы и путешественники заглядывают сюда крайне редко, и лица обитателей селения полны любопытства. Впрочем, это любопытство носит оттенок сдержанной вежливости и какой-то настороженности.
Почти сразу подъезжают и другие жители, все на конях — верблюдов пастухи-берберы используют лишь для перевозки всевозможной клади. Конь же для них — свидетельство силы и богатства. Теперь, правда, кое у кого появились и велосипеды, но в глазах берберов их обладатели — люди несерьезные, кривляки. Настоящий мужчина, если он хочет сохранить независимость и уважение соплеменников, должен быть отличным наездником. Он должен доказать свою храбрость и ловкость в конных состязаниях.
Эти поистине фантастические вооруженные «схватки» своими истоками восходят к временам борьбы за колодцы, когда в поединках между самыми сильными воинами от каждого кочевого племени решалось, кому же пить драгоценную влагу. Одно из таких испытаний мужества и ловкости нам удалось увидеть через несколько дней после приезда в деревню.
...В узком, зажатом между скалами вади воткнуты в песок копья участников состязания. На копьях — разноцветные ленточки.
Нам, как почетным гостям, объяснения дает сам мудир — старейшина племени. Прежде всего мы просим его рассказать, как выглядела раньше эта вооруженная «феерия», но старик, пообещав ответить на все наши вопросы позднее, кивком головы приглашает нас последовать за ним через шумную толпу мужчин и женщин, приехавших из окрестных горных селений, и посмотреть сначала на поединок ловких и храбрых.
Обычно состязания начинаются под вечер. Это лучшие часы — жара уже спала, ни ветра, ни пыли. Тень от берега вади начинает скрадывать очертания людей и животных.
Мудир твердо и отчетливо говорит что-то участникам. Мы догадываемся, что он приказывает соперникам соблюдать правила «феерии»; по тону его слов нетрудно понять, что это обращение — само по себе своеобразный ритуал.
Закончив «наказ», мудир вернулся к нам.
— Раньше, — говорит он, — каждый, и всадник и погребенный, рисковал в этом поединке жизнью.
Мы не поняли, что это за «погребенные», но решили пока не прерывать рассказа.
— Теперь рискуют только всадники, но они умеют избежать опасности.
Мудир на минуту умолк и повелительным жестом велел зрителям очистить русло вади. На песчаной дорожке остались только две «команды» вооруженных всадников — по десять человек. Соперники расположились по обоим краям почти километрового коридора, образованного толпой любопытных. Пока самые предусмотрительные из всадников еще раз проверяют оружие, мудир продолжает свой рассказ.
— Так вот, прежде этот праздник был испытанием не на жизнь, а на смерть. Каждый всадник стремительно мчался к цепочке людей, закопанных по горло в землю, — настоящим живым мишеням. На всем скаку подлетал он к погребенным и метал копье. Самым ловким считался тот, кому удавалось всадить копье в песок совсем рядом с погребенным.
— По-моему, бедняга погребенный проявлял куда больше храбрости, чем всадник, — заметил я.
— Это верно, но соревнующиеся тут же менялись ролями: погребенный садился на коня, а всадника по горло зарывали в песок.
У меня много других вопросов, но всадники уже приготовились — каждый пригнулся к гриве коня. У самых опытных и ловких в правой руке — копье, в левой — заряженное ружье.
Игра заключается в том, что обе группы всадников мчатся навстречу друг другу, на какой-то миг скрещивают копья, а затем дружно палят в воздух.
Мудир взмахивает рукой, и стоящий рядом воин стреляет вверх. Это сигнал к началу игры. Толпа замирает.
Всадники пускают коней в галоп. Низкое солнце пронизывает золотистым светом облако пыли, поднятое их копытами. Напряжение нарастает с каждой секундой; всадник рискует не только сам изувечиться, но и покалечить своего противника. И все это делается ради того, чтобы напомнить людям о временах, когда каждый настоящий бербер готов был пожертвовать жизнью в интересах племени. И хотя сейчас я наблюдаю всего-навсего за игрой, в моем воображении это конное ристалище представляется смертельным поединком всадников и погребенных. Мне ясно видится, как мчатся галопом всадники к живым мишеням, как вонзаются брошенные меткой рукой копья у самых голов погребенных.
Но тут рев толпы заглушается грохотом выстрелов — и это уже не видение, а реальность. Яростно сверкнули скрещенные копья, прогремели выстрелы — и вот уже всадники на полном скаку осадили коней. Стоящий рядом с нами мудир довольно улыбается — праздник удался на славу.
В былые времена старейшина племени бежал к живым мишеням и, если никто из них не был убит или ранен, радостно воздевал руки к небу. Потом начинался обход погребенных, а толпа и всадники затаив дыхание ждали решения мудира. Наконец он вскидывал то копье, которое вонзилось ближе всего к голове живой мишени, и все по цвету ленточки сразу узнавали победителя. Наградой всаднику были восторженные крики толпы. Все признавали ловкость и меткость всадника, но точно такое же одобрение вызывало и мужество погребенного, совсем рядом с которым вонзилось в песок копье.
А теперь? Теперь здесь нет победителей и побежденных. В наши дни «феерия» стала общим праздником, в нем каждый юноша бербер может показать свое мужество и высший класс джигитовки...
Мы сидим на деревянной приступка у дверей отведенного нам дома и неторопливо беседуем с мудиром. Тем временем двое наших переводчиков вручают награду (мешочек соли) каждому из участников состязания. Мы специально купили соль в Гафсе — здесь, в глубинных районах Туниса, она считается ценным подарком.
Мудир снова вернулся к рассказу о тех временах, когда состязание велось за право пользования источником или колодцем.
— Вы и сами знаете, что такое борьба за воду в пустыне: это вечный страх мести, глухая вражда, кровавые схватки. И вот, чтобы избежать этого, каждое племя выбирало двух храбрецов, готовых в конных состязаниях рисковать собой ради победы. Ведь на карту ставилось благополучие и жизнь целого племени — тут никакая опасность не казалась слишком большой. Племя, которое представляли двое победителей, немедля получало право самым первым поить животных и запасаться водой. Другими словами, племени не грозила опасность найти источник уже сухим или грязным...
Когда мудир закончил свой рассказ, наступила ночь. Гостеприимный хозяин самолично отвел нас на ночлег в дом, похожий на большой куб, обмазанный белой известью, сам зажег керосиновую лампу. Внутри дома — ровным счетом ничего. Пришлось нам постелить на пол одеяла и, поеживаясь от холода, ждать, пока наступит утро.
На рассвете нас поднял все тот же заботливый мудир и угостил кофе. Он что-то говорил на берберском диалекте, не сообразив, видно, спросонок, что мы его не понимаем. А может быть, эти слова на чужом, непонятном для нас языке были магической формулой, волшебным заклинанием и пожеланием счастливого путешествия?
Солнце уже стояло высоко в небе, когда, раздав все подарки и попрощавшись, мы, наконец, тронулись в путь. В последний раз мы взглянули на вади, где вчера происходило конное состязание.
В этот момент внезапные гудки машин нарушили утреннюю тишину. Из домов выскакивали старики, женщины, дети, пастухи, воины — все мчались к скале на краю вади.
Поделиться книгой: