Пальцы Гизелы сжались на руке отца.
– Это было благородно с твоей стороны, папа, – тихо промолвила она.
– Благородно? – переспросил он. – Ничего подобного. Я любил Стефани всем сердцем и душой. Я взял бы ее в жены на любых условиях. Будь у нее пятьдесят внебрачных детей, для меня это не имело бы значения. Будь она убийцей, изгоем, я все равно любил бы ее.
В его голосе зазвучала истинная страсть, потом он снова откинулся на подушки в кресле.
– Это любовь, Гизела! И пусть ты никогда не узнаешь, что это такое. Она разрушает все, кроме самой себя.
– Но ведь любовь означает счастье, – сказала Гизела.
– Да! Счастье, потому что, когда приходит любовь, весь мир вокруг меняется, – согласился сквайр. – В конце концов Стефани согласилась выйти за меня. Мне тогда казалось, я самый счастливый человек на свете. Только позже я познал адские муки ревности, бросившие меня на самое дно пропасти, имя которой – отчаяние.
Он помолчал минуту, глядя в огонь.
– Нет сильнее боли, чем ревность, Гизела. Помни об этом и постарайся ее избежать. Ревность въедается в самую душу. Она вторгается в тебя с каждым вздохом, с каждой мыслью, которая приходит тебе в голову.
Гизела чуть сильнее прижалась к его коленям.
– Бедный папа.
– Твоя мать никогда не притворялась. Когда мы поженились, она сказала, что любит только одного человека и никого больше и что будет любить его всегда. Ее сердце было отдано ему и тебе, его ребенку.
– Трудно тебе пришлось, – сказала Гизела.
– Трудно! Временами мне казалось, что я больше не выдержу. Я уходил из дома посреди ночи и бродил бесцельно до рассвета, боясь остаться наедине с женщиной, которую любил и которая не любила меня. Я пообещал ей, что наш брак будет только формальным. И я сдержал свое слово. Я не был ей мужем до тех пор, пока она не попросила меня стать им.
– Это было жестоко, папа! – воскликнула Гизела.
Он покачал головой:
– Нет! Потому что она была совершенно откровенна. Она не стала бы опускаться до того, чтобы изображать любовь, которую не испытывала; она не стала бы принадлежать мужчине, которого не любила. Но я в конце концов победил! О, Гизела, я победил! Прошли годы – годы страданий, годы, когда мне иногда казалось, что я теряю рассудок от тоски по ней. А потом как-то на Рождество, когда я меньше всего ожидал этого, она призналась, что полюбила меня, я стал всем в ее жизни; прошлое померкло, и она любила меня всем сердцем, так же как я ее.
Голос сквайра дрогнул. С усилием он продолжил:
– И тогда я стал тем, кем должен был стать давным-давно. И тогда я узнал долгожданное счастье семейной жизни, когда жена и муж – оба чувствуют, что нужны друг другу. Мы были счастливы, Гизела. Так счастливы, что даже сейчас трудно говорить об этом, трудно рассказать словами, какими были последние четыре года. Четыре года, хотя женаты мы были уже шесть лет!
– И ты все еще продолжаешь меня ненавидеть, папа?
– Никогда я не испытывал этого чувства к тебе, дитя мое, – ответил он. – Сначала мне казалось, что так и будет, но невозможно ненавидеть такое хорошенькое и беспомощное существо. Мне было жаль того времени, которое твоя мама проводила с тобой, но меня часто посещало чувство, как будто нас с тобой связывает вместе то, что мы оба не можем без нее жить. Она дарила нам обоим только часть своего внимания, часть своего сердца, часть своих мыслей. Остальное доставалось человеку, которого она любила. Человеку, который даже не подозревал, что она родила от него ребенка.
– Он не писал и даже не пытался увидеться с ней?
– Нет, насколько я знаю. Думаю, она сказала бы мне, если бы было иначе. Нет! Когда мы вместе уехали из Австрии, она порвала со всем прошлым, включая свою семью.
– Но почему? Почему она оставила их?
– Потому, что они знали правду. Ее мать обнаружила беду после того, как Стефани однажды потеряла сознание. Именно это обстоятельство заставило Стефани искать утешения у меня, заставило принять предложение стать моей женой, которое я сделал много раньше.
– А они очень рассердились на нее?
– Они просто разбушевались, – ответил сквайр. – Вот почему мы убежали вместе. Стефани как раз исполнился двадцать один год, и мы могли пожениться в Мюнхене без родительского согласия и одобрения. А потом мы приехали в Англию. Твоя мать никогда не вернулась домой.
– Ты сообщил им… что… она умерла?
– Нет. Я испытал такое горе, что мне было все равно, узнает об этом еще кто-то или нет. Когда твоей матери не стало, я хотел для себя только одного – смерти. В жизни мне больше ничего не оставалось.
Гизела молчала. Ей очень хотелось сказать: «Но ты все-таки снова женился». Хотя говорить это было бесполезно. Она увидела в эту минуту, что в сквайре действительно что-то погасло со смертью жены. Его душа сошла с ней в могилу, остались только тело и ум, который нужно было постоянно одурманивать вином, чтобы легче переносить одиночество, которое было его уделом до конца жизни.
– Вот и конец истории, – тяжело произнес сквайр.
Гизела поднялась с пола.
– Как жаль, что ты не рассказал мне всего раньше, – пробормотала она.
Он не спросил почему, и она была рада, что не придется ничего объяснять. Но она сама знала, что где-то в глубине души всегда презирала его за то, что он совершенно сломался, когда умерла ее мать, за то, что он потерял не только уважение к себе, но и свободу. Она могла понять его и даже посочувствовать в чем-то, но все же ее утонченность восставала против его привычки пить, его раболепства перед леди Харриет, его слабости и нерешительности, когда дело касалось ведения хозяйства, ухода за домом или того, как обращаются с его дочерью. Наверное, ей бы следовало чувствовать себя поверженной, униженной при мысли о том, что она – дитя любви, рожденное от неизвестного отца на позор матери. Но вопреки всему она почему-то была в приподнятом настроении. Ее обуревало только одно чувство – гордость. Она гордилась своей матерью, которая полюбила, несмотря ни на что; гордилась, что родилась от любви такой сильной, такой безграничной, что это чувство не иссякало шесть лет в чужой стране, куда ни письма, ни одного слова не доходило, чтобы его поддержать. «Он, наверное, был удивительным, – подумала она. – Только таким мог быть мой отец».
Она повернулась к сквайру, неуклюже сидящему в кресле. Теперь, когда рассказ подошел к концу, его рука снова потянулась к стакану.
– Ты не должен больше пить, папа, – сказала она. – Мы с тобой сегодня обедаем у императрицы.
Он тут же отставил стакан.
– Ты все еще хочешь поехать?
– Я обязательно поеду, – заявила она. – То, что ты рассказал, ничего не меняет. Императрица знала мою мать. Я хочу услышать, какая она была в детстве, о ее доме… моем доме… в Баварии.
Последние слова она произнесла чуть слышно, но сквайр услышал их и посмотрел на нее внимательнее.
– Ты не похожа на свою мать, Гизела, – сказал он. – И все же иногда в твоем голосе проскальзывают отдельные нотки, которые до боли напоминают ее. И голову ты держишь совсем как она.
– Я рада. – Гизела наклонилась и коснулась его руки. – Благодарю тебя, – чуть смущенно произнесла она. – Благодарю тебя за то, что терпел меня в доме все эти годы. Это великодушно с твоей стороны.
– Что такое? Чепуха! Глупости, ерунда! – разбушевался сквайр. – Ты не должна так говорить.
Расхрабрившись, Гизела наклонилась и поцеловала его в щеку.
– Сегодня мы вместе едем в гости, – напомнила она. – Ты сознаешь, что мы никогда с тобой не выезжали вдвоем?
Он улыбнулся, и было в его улыбке что-то от былой веселости, с которой он расстался почти одиннадцать лет назад.
– Это важное событие, Гизела, – согласился он. – Надеюсь, мы не подведем друг друга.
Она слишком хорошо знала, что он имеет в виду, так как при этом он почти церемонно закрыл пробкой хрустальный графин.
– Я пойду переоденусь, папа, – улыбнулась Гизела. – Ты закажешь экипаж? Обед подадут в семь.
– Я буду ждать тебя в холле в шесть тридцать, – ответил сквайр.
Она снова поцеловала его, думая: сколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз осмелилась на такой жест, – и выбежала из комнаты. Миновав холл, она из опасения встретиться с мачехой на ступенях проскользнула мимо столовой и поднялась к себе в спальню по черной лестнице.
Только добравшись до своей комнаты, Гизела поняла, что, хотя легко говорить о поездке в гости с отцом, ей нечего надеть. В ее гардеробе висело одно старое, линялое платье, в которое она переодевалась каждый вечер к обеду, и еще одно, из которого она давно выросла, и перешить его или починить уже было невозможно. Гизела постояла с минуту, не зная, что делать. Потом с решительным выражением на лице, что было так на нее не похоже – обычно она пребывала в состоянии испуга и неуверенности, – девушка поспешно отправилась на чердак, куда по приказу леди Харриет были отправлены все вещи ее матери, убранные в сундуки. До этого момента Гизела и не помышляла о том, чтобы взять что-нибудь себе. Она считала святотатством дотронуться до какой-то вещи, принадлежавшей умершей, уклонилась даже от того, чтобы пользоваться туалетными принадлежностями или другими не подверженными порче предметами, которые остались от матери. Она опасалась, что, если вещи будут на виду, леди Харриет примется отпускать по их поводу замечания или, что еще хуже, грубо обращаться с ними своими большими, костлявыми пальцами, а этого Гизела не перенесла бы. Но сегодня все по-другому! Сегодняшний вечер свяжет ее с прошлым, с самой мамой!
Она ступила на длинный, с низким потолком, отдающий плесенью чердак, забитый доверху ненужными теперь вещами – детский стульчик на длинных ножках, лошадка-качалка, манежик, сломанный угольный ящик. Горы фарфоровой посуды, с трещинами и отбитыми краями, были свалены в одном углу вместе со стопками старых картин. Там были и ковры с прожженными в них дырами, побитые молью, и ламбрекеновые доски, целая коллекция сломанной мебели и книги в поврежденных переплетах. Вдоль стены аккуратно в ряд выстроились сундуки, скрепленные толстыми ремнями, с полукруглыми крышками. Гизеле не сразу удалось расстегнуть один из них. Она откинула крышку и увидела, что сундук заполнен туфлями. Тогда Гизела быстро перешла к следующему сундуку. Там оказалось то, что она искала, – платья, аккуратно переложенные папиросной бумагой. Гизела принялась перебирать их и почувствовала тонкий аромат фиалок.
Осторожно дотрагиваясь до нарядов, она вынула бледно-голубое атласное платье, отделанное кружевными оборками. Гизела помнила это платье. У нее на глаза навернулись слезы. Однажды вечером, прежде чем отправиться на бал, ее мама зашла к ней в детскую. Бриллианты сверкали у нее на шее и в волосах, в руке она держала веер, а на плечи накинула мягкий кружевной шарф.
– Спокойной ночи, моя родная! Сладких снов, и да хранит тебя господь! – произнесла она своим красивым мелодичным голосом с едва заметным акцентом.
– Спокойной ночи, мамочка! Как прекрасно ты выглядишь!
– Я и чувствую себя прекрасно. Я буду танцевать сегодня вечером, пока не сношу своих туфелек, и тогда феям придется сшить мне новые.
– А папе тоже понадобятся новые туфли?
– Ну конечно! Ведь я собираюсь танцевать с папой!
– Ах, мамочка! Как бы я хотела посмотреть на тебя!
– Так посмотри сейчас.
И ее мама, напевая мелодию веселого вальса, легко протанцевала посреди комнаты, ее юбки при этом развевались, украшения позвякивали, а шарф летел позади нее. Она была легкой как перышко, и Гизела даже затаила дыхание, любуясь ею.
– Вот как мы будем танцевать, – сказала мама. – А теперь засыпай, и увидишь все это во сне. Завтра я отдам тебе поиграть свою программку с маленьким карандашиком.
Как хорошо помнила Гизела это платье! Наверное, ее маме понравилось бы, что она наденет его сегодня, отправляясь к императрице – императрице Австрии.
Гизела ничего больше не искала в сундуке. Она захлопнула крышку и побежала вниз к себе, унося наряд. При свете она увидела, что платье измято и сморщено от долгого лежания в сундуке, и позвонила в колокольчик. Элси, маленькая горничная леди Харриет, тут же прибежала на зов.
– Вы поздно сегодня вернулись, мисс, – сказала она, входя в комнату.
– Меня задержали, – ответила Гизела. – А теперь я хотела бы попросить тебя кое о чем. Выглади мне это платье, хорошо?
– Ого! Откуда оно у вас, мисс? – удивилась Элси. – Очень симпатичное, правда? Но немного старомодное. Вы могли бы надеть его на маскарад!
– Я собираюсь надеть его сегодня, – сказала Гизела.
– По какому случаю, мисс? – поинтересовалась Элси.
– Мы с отцом приглашены на обед, – ответила Гизела.
– Приглашены на обед! Ну надо же! Не припомню, чтобы такое случалось раньше, мисс.
– Да, действительно, – согласилась Гизела. – Сегодня исключительный случай, и мне нужно что-то надеть. Это платье моей мамы.
– Очень милое, – сказала Элси. – Может, никто и не заметит, что оно немного вышло из моды. Сейчас все носят турнюры – видели новое платье хозяйки? Оно все собрано назад. Стоит, наверное, кучу денег, но шикарное. Вам бы такое пошло, мисс.
– Мне пойдет вот это! – возразила Гизела. – Оно лучше моего старого, голубого.
– Ах, того! – пренебрежительно отозвалась Элси. – Только недавно я говорила кухарке, когда штопала его: «Оно годится разве что на помойку и никуда больше».
И тут же, как бы поняв свою дерзость, Элси взяла атласное платье.
– Простите, мисс, – сказала она. – Мне не следовало так говорить. Это не ваша вина. Я иногда просто выхожу из себя, когда вижу, сколько денег тратится попусту на наряды хозяйки, а у вас так ничего и нет.
– И этого тебе не следовало бы говорить, – заметила Гизела, стараясь быть как можно строже.
– Знаю, что не следовало бы, мисс, – согласилась Элси. – Но я уже сказала!
Она улыбнулась Гизеле чуть нагловато и вышла из комнаты, унося платье. Гизела еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. Элси служила в Грейндже уже семь лет, и ни леди Харриет, ни кто-либо другой не были ей помехой, если она собиралась высказать свое мнение. Она была неукротимой, и Гизела, слыша ее нахальные замечания, не могла не смеяться – ведь маленькая служанка всегда говорила правду, что очень многим не нравилось.
Гизела сняла амазонку, вымылась и попыталась уложить волосы в чуть более красивую прическу, а не как придется, что обычно делала. Нет сомнения, подумала она, глядя на себя в зеркало, что ее волосы почти такого же цвета, как у императрицы. Темно-рыжие, цвета медного бука, с золотым отливом, они рассыпались мелкими волнами по плечам и заструились ниже пояса.
Когда она вспомнила блестящие косы императрицы, ей стало стыдно. Она не слишком часто мыла и расчесывала свои волосы. Трудно заботиться о внешности и думать о том, как ты выглядишь, когда внизу тебя ждет пропасть работы и мачеха не забывает постоянно напоминать, что ты противная дурнушка.
Сейчас она засомневалась, так ли это. Ей никогда раньше не приходила мысль внимательно рассмотреть себя в зеркале. Возможно, думала она, вглядываясь в свое отражение, ее лицо не такое уж некрасивое, как она раньше полагала. Для нее образцом красоты служила ее мама. И потому что сама Гизела не была блондинкой с бело-розовым цветом лица, она считала себя уродливой. По ее мнению, другого типа красоты быть не могло.
Но императрица показалась ей самой красивой женщиной из всех, кого Гизела когда-либо видела. Она вспомнила, как прекрасны ее синие глаза, рыжие волосы и белая кожа; Гизеле очень захотелось поверить принцу, что они похожи.
– Нет, не может быть! Он заблуждается, – заявила Гизела своему отражению.
И тем не менее она начала улавливать какое-то сходство в овале лица, форме губ и разрезе глаз, в которых действительно отражалась, правда очень слабо и нерешительно, ослепляющая красота императрицы.
Она боролась со своей прической, пока не вернулась Элси. Маленькая горничная помогла ей заколоть тяжелые косы на затылке и зашнуровать платье, выглядевшее совершенно иначе теперь, когда складки и оборки были разглажены.
– Если мне позволено будет заметить, мисс, – сказала Элси, – вам не стоит носить бледно-голубой. С вашим цветом волос вы бы прекрасно смотрелись в черном или темно-голубом, вроде тех камней, что носит хозяйка.
– Ты хочешь сказать, сапфиров, – уточнила Гизела.
– Да, именно. Этот голубой слишком пресен для вас.
– Мне кажется, я выгляжу прекрасно, – решительно произнесла Гизела, не отрывая взгляда от зеркала.
Она и в самом деле чувствовала себя совершенно необычно. Ей никогда еще не доводилось носить платья столь мягкого на ощупь, аккуратно пригнанного по фигуре, подчеркивающего мягкие, плавные линии груди и тонкую талию.
– Я бы вас не узнала, мисс, – засмеялась Элси. – Наверное, все дело в прическе.
– Да, я тоже так думаю, – улыбнулась Гизела.
Она взяла старую черную накидку, которую помнила с тех пор, как была ребенком, и набросила ее на плечи. У нее был веер. Сломанный. Но она решила не открывать его; к счастью, в ящике нашлась пара перчаток, правда заштопанных, но зато чистых. Наконец она была готова, и Элси проводила ее до дверей.
– Надеюсь, вас ждет шикарный обед, мисс. Вы вполне его заслуживаете. – Элси выглянула в коридор. – Все спокойно, – сообщила она, и они обе знали, кого опасаются встретить.
Гизела испуганно сбежала вниз по лестнице. Отец ждал ее в холле, и в какой-то момент у нее мелькнула надежда, что они выберутся из дома, не повидав мачеху. Но она ошиблась в своих расчетах. Леди Харриет вышла из гостиной, как раз когда Гизела ступила на последнюю ступеньку.
– Одежда красит человека! – с сарказмом произнесла мачеха. – Полагаю, вы оба думаете, что у вас шикарный вид. Ну так вот что я вам скажу. Компания, собравшаяся в Истон Нестоне, наверняка от души повеселится при виде такой парочки. Вы похожи на двух деревенских увальней, впрочем, вы такие и есть на самом деле. Ты здорово поправился, Джордж, от своей вечной пьянки, с тех пор как в последний раз надевал эти модные бриджи. И если резко опустишься на стул, бьюсь об заклад, ты услышишь, как они лопнут по швам. А Гизела! Она выглядит в точности тем, что есть в действительности, – грязным обломком, прибитым к берегу неизвестно откуда.
– Довольно, Харриет, – резко оборвал ее сквайр.