Помоги проекту - поделись книгой:
Под аккомпанемент рояля пели дети. На встречу с нами финны приехали семьями. И, судя по доносящимся ароматным запахам, готовились показать свое кулинарное искусство. Так оно и оказалось. На длинном столе в обеденном зале стояли блюда карельской кухни. До тех пор, пока гости все не попробовали, хозяева и даже дети не сели за стол. Мы уплетали тающие во рту пирожки с рисом, без которых не обходится праздничный стол, особенно рождественский, и разглядывали убранство комнаты. Ее стены украшали ворсовые ковры. Это традиционное финское рукоделие, истоки которого уходят еще в бронзовый век, первым получило широкое признание за пре-. делами страны. Ковры «рюйю» поставлялись в XVII веке в королевский дворец в Стокгольм. Кстати, в последние годы финские ворсовые ковры стали все больше закупаться на международном рынке, а национальные костюмы из домотканых материалов вновь вошли в моду — их любят надевать по праздникам.
На ворсовом ковре я заметил кантеле. Во время праздников, где много музыки, танцев и игр, непременно звучат народные инструменты. Старейший финский инструмент, используемый для сопровождения рун, упоминался в карело-финском эпосе «Калевала», собранном и опубликованном поэтом и фольклористом Элиасом Лёнротом. Этот сборник эпических песен и поэм, изданный в середине прошлого века на средства Литературного общества, послужил основой для развития национальной культуры. Есть народные песни, положенные и на музыку композитора Тойво Куула...
Тем временем концерт у рояля продолжался, пели русские романсы, советские песни, причем многие из них знали и подпевали финские друзья и их дети.
Постоянный декламатор на наших встречах Хейкки Рапо читал стихи писателя периода неоромантизма Алексиса Киви «Страна Суоми»:
Меня не покидало странное чувство нереальности происходящего: еще перед глазами крутились суперсовременные машины на предприятии, где мы были днем, а сейчас — молчаливый, темный лес, деревянный дом со старинными люстрами, полный музыки и света, спокойные танцы на узорном паркете...
И вот, разглядывая картины в гостиной, бронзовый барельеф композитора Куула, я прочитал снова название «Хоровое общество». Просто в сознании никак не укладывалось, что это не мертвый музей композитора, а насыщенный жизнью центр культуры, очень подходящий национально-романтической окраске творчества Тойво Куула. Хорошее дело предприняли высшая техническая школа и ее хор, выкупив этот замечательный дом, овеянный старыми культурными традициями, взяв над ним опеку и не закрыв его гостеприимные двери на замок, как это иногда происходит с усадьбами знаменитых творцов...
Еще у входа в дом композитора мы познакомились с семьей Хейккиненов, «папой» Вейкко и «мамой» Туула, пригласивших нас на ночлег. Так как у хозяев машина отсутствовала, то поехали мы вдвоем с медиком и экологом Олегом Чарыевым на старенькой малолитражке, дребезжащей всеми частями. Вез нас Юни Марьюмоки, бывший студент, а ныне безработный, мечтавший снова учиться на философском факультете. Из-за нехватки средств эта мечта пока оставалась недостижимой, так же как и женитьба на юной гимназистке, сидевшей с ним впереди. Но Юни не унывал, приглашая нас на праздники в Финляндию, уверяя, что к тому времени все образуется. В дороге он рисовал завлекательные картины, как скоро в деревнях, на Аландских островах будут праздновать Иванов день, сохранившийся еще с языческих времен. Разведение костров, обрядовые игры, гадание, высокие шесты, украшенные цветами и листьями — в домах обязательно березовые ветки — весь праздник олицетворяет надежду на богатый урожай, благополучие.
При всей вере в грядущее благополучие было заметно, что не только Юни, но и нашим хозяевам Хейккиненам приходится весьма экономно распределять расходы своего семейного бюджета. Их небольшая квартирка в обычном доме стоит миллион марок, недешева и бытовая техника. И квартира, и вообще все в доме — хотя на первый взгляд там нет лишних вещей или каких-то признаков роскоши — куплено в рассрочку. Между тем банковский заём дается под двенадцать процентов, так что в месяц только за квартиру приходится выплачивать более тысячи марок. Недешево стоит содержание маленьких Вилли и Женни, которые уже спят, пока взрослые обсуждают разные проблемы на кухне за бутылкой пива.
Сам Вейкко, служащий городского муниципалитета, занимается социальными вопросами, рассказывает о том, что в Лаппенранте трудно устроиться на работу, а в Хельсинки жить дороже, да и не хочется многим отпускать далеко молодежь из дома. Его жена Туула работает физиотерапевтом в доме инвалидов, так что ей хорошо известна изнанка жизни, бедствия людей, выброшенных из привычной колеи.
— Нелегко рабочим бороться за свои права, особенно на крупных предприятиях,— вступает в разговор молчавший до сих пор лобастый плотный человек, друг наших хозяев, Эркки Каупинен — секретарь городской коммунистической организации.— Хотим в ближайшее время выпускать свою газету — легче будет ставить острые вопросы, добиваться ответа на них. Моя жена, работающая на заводе концерна «Партек», все время жалуется на сильное загрязнение воздуха. Каждый день взрывы в карьере неподалеку от цехов поднимают горы известняка — никакие маски не спасают. А за вредность не платят.
— Действительно, установленные на финских предприятиях нормы вредных выбросов в окружающую среду учитывают в первую очередь технологические возможности производства, а не их влияние на здоровье рабочих,— добавляет Олег Чарыев,— на ТЭЦ нам сообщили о высоком проценте задержки серы. Казалось бы, хорошее дело. Но в чем тут причина? Очень просто — это выгодно фирме: серу можно продать. А меры, требующие больших затрат по борьбе с другими загрязнителями окружающей среды, откладываются. У нас в стране в зависимости от вредности тех или других цехов установлены социальные льготы. Конечно, вашим рабочим за них надо бороться...
Ранним утром нас разбудил детский смех: две забавные рожицы с прямыми соломенными волосами заглядывали в комнату. Провожать отправилась вся семья, а Вилли и Женни всерьез пытались помочь нам тащить рюкзаки.
Когда камни кричат
На Ереванском аэродроме «Звартноц» десятки прожекторов рассекают ночную тьму, перекрещиваясь на серебристых лайнерах различных иностранных авиакомпаний. В воздухе сплошной гул идущих на посадку и готовящихся взлететь транспортных самолетов. Многие стоят под разгрузкой. Из огромного чрева АН-124 по широкому трапу скатываются один за другим подъемные краны и колонной идут к распахнутым воротам, исчезая в темноте.
Помощь пострадавшим от землетрясения! Здесь эти слова обретают материальную силу.
— На разгрузку борта 15 минут...
Хрипловатый голос из динамика приводит в движение грузовые машины и автобусы, они подтягиваются к еще выруливающему к месту стоянки транспортному самолету...
Рейсовый автобус отправляется в Ереван набитый битком. Спустя полчаса мы уже выходим по безлюдной улице к центру города. На площади черные силуэты танков и военных патрулей.
Проспект Маршала Баграмяна, дом 18. В здании ЦК ЛКСМ Армении находится республиканский штаб по оказанию помощи пострадавшим, все окна освещены. Здесь работа не прекращается и ночью. И наш разговор с секретарем ЦК ВЛКСМ Сергеем Епифанцевым то и дело прерывают телефонные звонки — из различных городов страны. Он рассказывает о положении в районах бедствия. На разборе завалов спасатели работают в респираторах и противогазах. Слишком теплая стоит погода, в Ле-нинакане нет воды, не действует канализация, не успевают убирать мусор, и существует опасность развития эпидемии, хотя принимаются все меры, чтобы этого не произошло. Все силы брошены на спасение живых, погребенных под обломками. Спасатели работают день и ночь, однако техники не хватает. Ту, которая приходит, жители разбирают на свои дома для спасения родственников. И по-человечески их понять можно. Но это привело к тому, что на одних развалинах находится несколько кранов, а на других — ни одного.
Узнаем, что скоро в Ленинакан отправляется автобус с горноспасателями из Мурманска, и в нем — два свободных места. По дороге, запруженной транспортом и техникой, автобус частенько замедлял ход, пропуская вперед машины «скорой помощи». Чем ближе к городу, тем тревожнее становится на душе. Однако даже представить себе то, что мы увидели, было невозможно — сплошные руины, горы покореженного железобетона и камня. И запах тлена. У развалин на уцелевших стульях или на узлах сидят, греясь у печек и костров, женщины, старики. И всюду уложенные в штабеля гробы.
У текстильного комбината мы попрощались с мурманскими горноспасателями и отправились на поиски городского штаба, чтобы выяснить обстановку. Но мы до него не дошли. На одном из завалов мы увидели французских горноспасателей, которые быстро взбирались по нагромождению железобетона за пожилым армянином с трясущимся, серым от щетины лицом. Песок и щебенка сыпались из-под их ног, а нам казалось, что это десятки заживо погребенных шевелятся под обломками.
Спасатели работали быстро и молча, а может, их голоса просто не долетали до нас. Но когда закричал, скорбно причитая, старик, услышали все.
Мы отошли к стене уцелевшего дома, у которого сидели вокруг костра закутанные в одеяла женщины. Они не отрываясь смотрели на руины, и в их взглядах застыло горе.
Вскоре с руин спустился молодой парень и, протянув руки к огню, сказал:
— Жену старик искал, и вот — нашел. Вроде бы даже голос ее слышал из-под обломков. Э, если родные под развалинами, то каждый камень под ногами криком кричит.
Мы познакомились. Нардис Саркисян приехал из Еревана на следующий день после землетрясения. К счастью, из его родных никто не пострадал, однако он и не подумал вернуться. И вот уже пятый день разбирает завалы вместе с группой горноспасателей из Ростова. За это время они спасли 13 человек, извлекли 27 погибших. Нет, теперь уже на одного больше.
— Почему нельзя было предупредить о землетрясении? — спрашивает Нардис. Мы объясняем ему, что ученые не всесильны.
Саркисян кивнул и заговорил совершенно о другом:
— Французы нам очень помогли. Приборы у них живых людей под обломками определяют. Почему у наших нет таких? Могли бы спасти еще многих...
Только за последние 80 лет у нас в стране произошло 19 сильнейших землетрясений. В сейсмически опасных районах живут около 50 миллионов человек. Еще памятны трагедии Ашхабада, Ташкента, Газли... А научили ли они нас чему-нибудь? В Ленинакане мы встречались с советскими и зарубежными спасателями, отчаянно смелыми ребятами, вернувшими к жизни сотни людей, и убедились в том, что в борьбе с последствиями стихийного бедствия одного мужества недостаточно.
Так началась наша командировка, самая тяжелая из всех, в которых пришлось побывать.
Таллиннская «Русалка»
История гибели русского броненосца береговой обороны «Русалка» мне известна с детства по рассказам отца и старинным фотографиям нашей семьи. Одна из них, помню, долго висела на стене у нас в доме. Из овальной рамы, скрестив на груди руки, прямо на меня пристально смотрел флотский генерал с Владимирским крестом на галстуке. Это был мой дед Павел Иванович Рыков. В ту пору, когда случилась эта печальная история с «Русалкой», мой дед был старшим помощником командира Ревельского порта и директора маяков и лоции Балтийского моря. Так что он имел непосредственное отношение к событию, о котором я собираюсь рассказать.
...7 сентября 1893 года. Ревельский порт. Военные корабли, закончив экзаменационные стрельбы, расходились по своим базам. Так обычно бывало из года в год. Ничем не примечательным обещал стать и привычный переход в Кронштадт двух отстрелявшихся русских кораблей: броненосца «Русалка» и канонерской лодки «Туча».
Но назначенный на 7.30 уход кораблей что-то необычно долго задерживался. На «Туче» все еще не были готовы пары. А на «Русалку» командир, капитан 2-го ранга Иениш, прибыл с почти часовым опозданием. Капитан Иениш слыл на флоте офицером исполнительным, кое-кто даже считал его педантичным. Потому-то его опоздание всех немало смутило.
Поднявшись на палубу, капитан сразу прошел в штурманскую рубку. Он не вышел оттуда даже тогда, когда мимо проходил флагманский корабль «Первенец», не отдал чести адмиральскому флагу, хотя офицеры и команда были выстроены на верхней палубе. Всем распоряжался старший офицер капитан 2-го ранга Протопопов.
Странное поведение капитана было замечено. Но не насторожило: командир в последнее время нередко бывал мрачен, жаловался на сильные головные боли. Об этом вспоминали уже после катастрофы... Вот и накануне отплытия, сославшись на нездоровье, он не прибыл за предписанием к командиру отряда. Предписание и все распоряжения о переходе передал Иенишу у него на квартире командир «Тучи» капитан 2-го ранга Лушков. Лушкова тоже смутил тогда нездоровый вид капитана. Но предложение назначить временным командиром старшего офицера Иениш категорически отверг. Решил командовать сам.
Кораблям предписывалось: учитывая неустойчивость погоды в это осеннее время, сократить путь открытым морем, идти сначала в Гельсингфорс. А оттуда шхерами в Биоркэ и далее в Кронштадт. Всего-то морем полсотни миль. Идти было приказано соединенно, то есть не теряя друг друга из виду. Старшим отряда назначался командир «Русалки».
В 8.30 наконец все было готово. И по сигналу с флагманского корабля маленький караван при трехбалльном зюйдовом ветерке снялся с ревельского рейда. Первой снялась с якоря «Туча». «Русалка», имевшая преимущество хода, рассчитывала быстро догнать канонерскую лодку и по договоренности снималась второй. А ветер крепчал. К девяти часам уже развело большое волнение. Броненосец, зарываясь все глубже в волну, никак не мог нагнать лодку. Он все больше и больше отставал. Расстояние между кораблями увеличивалось. Ураган между тем достиг девяти баллов. К 12 часам, по проходе Ревельштейнского маяка, «Русалка» скрылась из виду «Тучи» во внезапно наступившей мгле.
Тут бы капитану «Тучи» Лушкову повременить. Подождать. Ведь броненосец-то только что скрылся. Мог показаться вновь. Может быть, даже рискнуть развернуться? Пойти навстречу товарищам? Ясно же было — им нелегко. Огромные волны с грохотом бьют в корму броненосца, шипя, прокатываются по верхней палубе, смывают все на своем пути. Через зазоры вокруг башен, через канатные клюзы и люки ревущие потоки устремляются внутрь, грозя залить топки... Все сообщения верхней палубы с жилой, видимо, задраены, кроме двух люков на мостике. В нижних палубах, несмотря на вентиляцию, воздуха нет. Духота. Мрак. Тяги в топках — никакой. Помпы не успевают откачивать все прибывающую воду... В таких условиях броненосец делает не более шести узлов.
Все это мог предположить, должен был знать капитан Лушков. Именно на этот случай и был отдан письменный приказ идти «соединенно».
Но... командир «Тучи» не сбавил хода лодки. Не стал дожидаться, когда во мгле вновь мелькнут сигнальные или ходовые огни «Русалки». Он продолжал плавание полным ходом. И в тот же день, 7 сентября, в 15 часов благополучно прибыл в Гельсингфорс. Один.
Тут Лушкову сразу забить бы тревогу, доложить, что ранее чем на трети пути, во время шторма корабли разошлись, потеряли друг друга из виду.
Нет. Он даже в своей телеграмме в Ревель о прибытии в Гельсингфорс ни словом не обмолвился о «Русалке»... Не явился Лушков и с рапортом, как предписывал морской устав, к командиру Свеаборгского порта.
Прождав броненосец более суток, рано утром 9-го «Туча» вышла в Биоркэ. Одна.
Первые тревожные известия о «Русалке» поступили в Свеаборгский порт поздно вечером 9 сентября. Гельсингфорсский полицмейстер сообщал, что на один из островов Кремарэ выбросило шлюпку, по-видимому, с военного корабля, с трупом матроса. Потом матроса опознали по татуировке. Вскоре из разных мест стали поступать сообщения о том, что на прибрежные острова море выбрасывает разбитые шлюпки и другие предметы, принадлежавшие «Русалке».
Сразу же приступили к розыскам. В них участвовали катера и пароходы, крейсеры и шхуны, транспорты и баркасы. Всего 15 судов. Даже яхта императорского яхт-клуба «Роксана» предложила свои услуги. Розыски, сообразуясь с направлением и силой ветров, а также с курсом, которым шла «Русалка», велись непрерывно более месяца. И лишь 16 октября из-за наступивших заморозков и свежих ветров были прерваны. Весной следующего, 1894 года были исследованы берега, сделаны траления и промеры, водолазы обследовали банки и отмели. Пробовали осматривать море с аэростата. Использовали даже так называемый аппарат Мак-Эвоя, прообраз нынешнего металлоискателя. Но, кроме обломков да четырех шлюпок, в том числе и первой с трупом матроса, ничего не нашли.
Матрос этот, как выяснилось, по фамилии Прунский, состоял на «Русалке» по расписанию при спасательном лине. Вскрытие, произведенное 11 сентября, показало, что смерть последовала около трех дней назад. Через 4—5 часов после приема пищи. И наступила не от воды, а от сильных ушибов головы, шеи и груди. И, видимо, уже в бессознательном состоянии матрос захлебнулся, втиснутый, буквально вбитый под кормовую банку шлюпки. Что это было? Стечение трагических случайностей? Заурядная драка? Или, может быть, расплата за малодушие?
Потом было тщательное расследование. Был суд. Следственная комиссия бесспорно установила, что причиной гибели «Русалки» не могли быть ни взрыв котлов, ни повреждение корпуса. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что все обнаруженные предметы относились лишь к верхней палубе. По характеру повреждений было ясно, что они разломаны и смыты волнами.
Единственная причина гибели броненосца, по мнению комиссии,— потеря управления. Вероятнее всего — из-за залитых топок, из-за сильной палубной течи.
Комиссия нашла, что броненосец, находившийся в беспомощном состоянии, все сильнее заливало водой. Помпы не помогали. Оставаться на верхней палубе без явного риска быть смытым за борт или убитым обломками было невозможно. Все люди находились внизу. Тем же объяснялось и отсутствие трупов. У несчастных оставалась единственная надежда — прежде, чем затонуть, корабль надрейфует на какой-нибудь берег. Попытки к спасению заключались только в том, что, предвидя потерю управления, командир приказал обрубить шлюпочные найтовы и заложить подъемные тали на места. Этим объяснялось то, что шлюпки могли быть выброшены на берег. Даже командир и другие офицеры, бывшие на мостике, заключила комиссия, должны были бы укрыться в жилой палубе.
— Нет!— решительно восстал на суде против этого вывода комиссии член-обвинитель контр-адмирал Скрыдлов. — Как русский человек и как русский адмирал не могу даже допустить такой мысли. Неужели можно предположить, что командир, видя свое бессилие сопротивляться разрушительному действию волн, приказал нижним чинам уйти вниз? Затем отдал такое же приказание вахтенному начальнику? И вслед за ними по отвесному трапу спустился сам? В команду? К тем людям, которые видели в нем своего единственного спасителя?! Нет. Я представляю это так: понимая, сколь напрасен риск людьми в этой ситуации, командир приказал им уйти вниз. Но я твердо убежден, что предварительно он распорядился, чтобы его и вахтенного начальника крепко привязали к чему-нибудь на верхней палубе. И в этом положении погиб. Согласившись с этим, господа судьи, вы снимете тяжкое обвинение с погибших на «Русалке».
Что же касается места гибели броненосца, комиссия пришла к выводу, что «Русалка» погибла около 16 часов пополудни 7 сентября несколько юго-западнее маяка Эрансгрунд.
Примечательно, что именно здесь спустя почти сорок лет водолазы ЭПРОНа (Экспедиция подводных работ особого назначения.) обнаружат броненосец. Он и поныне лежит там вверх винтами на 90-метровой глубине.
Но главной целью и комиссии, и суда было стремление установить, имел ли командир «Тучи» основание полагать, что «Русалка» терпит бедствие? Не нарушил ли Лушков святой закон морского братства?
Да, капитан Иениш, как старший, не давал сигнала «Туче» сбавить ход. Но ведь приказ — идти соединенно — знали оба капитана. А это значит — постоянно быть готовыми оказать друг другу помощь. Возможно же, что, опасаясь за «Тучу», Иениш не давал такого сигнала, чтобы не стеснять маневров «Тучи». И тем помогал товарищу преодолеть шторм. А что Лушков?
Когда он приказал сбавить ход машин со 130 до 100 оборотов и когда при этом лодка стала рыскать, получив несколько сильных ударов в корму, Лушков испугался. Он решил не ждать «Русалку», а принять все меры к спасению лишь своего корабля.
А приказ? А товарищи? А голос совести? Этот голос Лушков пытался заглушить доводами о том, что «Туча» вдвое меньше «Русалки» и со всеми своими машинами, с восемью пушками, полным грузом, несмотря на свои 23 000 пудов, могла бы свободно поместиться на палубе «Русалки» без ущерба для ее плавучести. Что в кромешной тьме лодка бессильна оказать помощь броненосцу даже в случае катастрофы. И вообще — зачем начальство послало такую малютку конвоировать такого великана! При этом Лушков всячески старался забыть, что малая «Туча» не далее как весной привела на буксире из Кронштадта в Ревель эту громадину «Русалку», когда на ней оказалась поврежденной машина; что «Туча» могла бы взять на борт всю команду «Русалки» — всех ее 12 офицеров и 165 «нижних чинов».
— Подобные рассуждения,— заявил контр-адмирал Скрыдлов,— в военное время могут привести к тому, что командир корабля не подаст помощь товарищу, разбиваемому более сильным неприятелем, только потому, что он слабее.
Сыграло ли какую-то роль странное поведение капитана «Русалки» перед отходом? Этого следствие не установило...
Решением Особого присутствия Военно-морского суда Кронштадского порта за «противозаконное бездействие власти» капитан 2-го ранга Николай Михайлович Лушков, 39 лет, был «отрешен от должности с потерей прав, службою приобретенных», и без права в течение трех лет поступать снова на службу. Чин, ордена и другие знаки отличия были ему сохранены.
В 1902 году в Ревеле, то есть Таллинне, в приморском парке Кадриорг открыт памятник «Русалке». Моему деду увидеть его уже не пришлось. На камне начертано: «Россияне не забывают своих героев-мучеников».
Три вечера на вершине Тугая
Горный Алтай — это сплошные горы и предгорья, это переливчатые, богом данные озера с хрустальной водой, это бешеный напор вершинных рек, ручьев и водопадов, суровая замкнутость не пропускающих света пихтовых и кедровых лесов. Это край, о котором один русский путешественник сказал: «Мои глаза обращены к синеющим вершинам Алтая, где оставлено мое сердце»...
Но я не видел ни Телецкого озера, второй жемчужины Сибири, ни знаменитой Белухи, у подножия которой в немом восторге выстаивал часами Рерих, пытаясь схватить кистью отчаянную мощь этого надземного архипелага, увенчанного снежными шапками. Я не купался в Катуни, главной реке края, не ел облепихи, кедровых орешков и горного меда, не пил араки и настоя из золотого корня. И еще несколько «не», о которых хочу предупредить заранее, чтобы читатель не искал в этих заметках того, чего в них нет.
«Нынче алтайцы сильно перемешались и стали на одно лицо»,— как бы мимоходом сообщает современный автор и, влекомый туристским нетерпением, бежит дальше, чтобы ничего не пропустить и везде поспеть. Но именно здесь я хочу сделать остановку: почему «перемешались» и как это понять — «стали на одно лицо»?.. Мне кажется, иногда очень важно просто посмотреть, послушать, поразмышлять, чтобы связать воедино ту многоликую и постоянно ускользающую панораму, которая в данном случае носит имя Горно-Алтайской автономной области с ее многоплеменным населением. Одним словом, хочу хоть немного разобраться в том, что такое национальный характер и национальная психология, ощутить, как звучит национальная тема сегодня в этом горном крае.
Вот уже третий день над Горно-Алтайском висела мокрая кисея тумана. Она занавесила горизонт, заглушила звуки, запахи, и только мутная речка Улалинка, гремя перекатами, говорила о том, что жизнь продолжается и движется согласно своим законам. Ближний подлесок окоченел и сжался, омываемый мелким ситничком, который надоел не только мне, но и, казалось, самой природе.
Я лежал в гостиничном номере и под шум дождя перебирал в памяти осколки прочитанного и услышанного, и чем больше вспоминал, сопоставлял, тем больше запутывался в алтайском прошлом и в алтайском настоящем.
Алтай, Алтай... Дорога и кузница народов. Кого здесь только не было за последнее тысячелетие — древние тюрки, уйгуры и енисейские киргизы, кипчаки, монголы Чингисхана, ойраты, китайцы, русские и казахи. Многие народы оставили в этих горах частицу своей крови, свой родовой ген. Что же такое «алтайцы»?
Было такое племя — алтай-кижи, жившее в центре горной страны. В 20-х годах нашего века под этим названием объединили все племена и роды, обитавшие под общей алтайской крышей. А было их множество: кумандинцы, тубалары, челканцы, телеуты, теленгиты, телесы. Тодоши, найманы, кипчаки и другие. Охотники, скотоводы-кочевники... Часть племен принадлежала к аборигенам Алтая. Согласно легендам их далекие предки создали когда-то мощное государство кочевников, оно существовало в VI—VIII веках и получило в истории название Тюркского каганата. Другие племена — пришлые; они в свое время вынуждены были покинуть исконные места кочевий и поселились здесь, под защитой гор, хотя продолжали платить двойную дань: китайскому императору — калан, русскому царю — ясак. В середине XVIII века, в период войны между Джунгарией и Китаем, группы различных племен и родов, спасаясь от истребления и ища покровительства у России, прикочевали к русской границе; тогда царское правительство переселило часть из них на Волгу, к калмыкам...
Но история историей, а сегодня представители различных в прошлом племен считаются алтайцами. Хотя сохраняют свое «племенное» наречие, свою мифологию и обрядовую культуру, свое самосознание. «И свои национальные обиды, претензии, амбиции»,— вспомнились мне резкие слова поэта Бронтоя Бедюрова, руководителя областной писательской организации, с которым я познакомился в день приезда.
— Что общего между национальным и национализмом? — спрашивал у меня Бедюров и сам отвечал: — Ровным счетом ничего. Здесь такая же разница, как между городом и огородом, государем и милостивым государем. Национальное обогащает и себя и других; чем больше даю, тем больше получаю. Национализм же губителен даже для той нации, среди которой он вырос.— Поэт при этом невольно улыбнулся.— Кстати, это не мои слова. Так сказал русский хороший писатель Тендряков...
И еще мне вспомнились прогулки по обезличенному Горно-Алтайску: сплошь и рядом русская речь, мышиных и болотных цветов пятиэтажки, утробные завывания рок-ансамблей из открытых окон и нераспроданные томики книг на алтайском языке... Конечно, что-то встречалось и в подлиннике — особенно в лицах, женской одежде, что-то осталось лишь в отголосках, посеяв в душе тревожную смуту: еще два десятка лет, и город не отличишь от десятка ему подобных, выстроившихся от Ленинграда до Владивостока...
Я смотрел в окно, в серый слезящийся прямоугольник неба с темными шапками облаков в правом верхнем углу, травил себя сомнениями — и не заметил, как налетел ветер и растрепал тучи. Мое окно выходило на вершину горы Тугая, которую я видел лишь в день приезда. И вот теперь эта гора вдруг ожила, задвигалась. Туман, цепляясь за верхушки сосен, поплыл в сторону, открывая праздничные, как домоткань, горные поляны. Из разорванных туч хлынули потоки света, и все, что раньше лишь угадывалось сквозь сумеречную хлябь, получило свою окраску и свои очертания. Гора выглядела вымытой и ухоженной. А на самой макушке эдаким незыблемым монументом застыл пастух на рыжей лошади, вокруг которого белыми валунами рассыпались овцы и козы. Мое настроение резко пошло вверх.
«А что, возьму и залезу!» — сказал я сам себе и стал натягивать сапоги.
Подъем на гору занял часа полтора; ноги дрожали и подвертывались на мокром грунте, гулкими толчками работало сердце. Иногда, чтобы удержать равновесие, приходилось цепляться за стволы сосенок и старые корневища. Выщербленная тропа, петляя среди скальных отрогов и высокой травы, вывела меня к вершине Тугая.
Пастух, слава богу, оказался на месте. Кряжистый, круглолицый человек неопределенного возраста, с прямыми черными волосами, свисавшими на лоб. Из-под лохматых бровей располагающе светились глаза. Мы познакомились.
— А почему Виктор? — удивился я, когда он назвал свое имя.— У вас что, своих имен не осталось?
Поделиться книгой: