Помоги проекту - поделись книгой:
Альфред Муней-англичанин
Таранто, 1939
У коридорного Луиджи сложилось не слишком лестное мнение о высоком сухопаром англичанине Альфреде Джозефе Мунее из 16-го номера. Дело в том, что гостиница «Виа Венета» считалась одной из наиболее респектабельных в Таранто и в ней охотно останавливались состоятельные туристы-иностранцы, щедрые на чаевые. Муней же больше лиры-двух никогда не давал. Такая скупость у состоятельного человека — а у англичанина, судя по дорогим костюмам и новенькому «фиату» с римским номером, деньги явно водились,— с точки зрения Луиджи, относилась чуть ли не к самым смертным грехам. К тому же это был настоящий пуританин, одним своим чопорным видом нагонявший тоску.
Даже выверенный до минуты распорядок дня долговязого бритта в глазах Луиджи свидетельствовал лишь о том, какой он скучный человек. Ровно в семь утра мистер Муней спускался в парикмахерскую, в семь тридцать завтракал неизменной «пастаджута», с которой он примирился после безуспешных попыток получить традиционный английский «поридж», запивая макароны чашечкой кофе. После этого Альфреда Джозефа Мунея не видели в «Виа Венета» до позднего вечера. Обычно он уезжал на своем «фиате», который водил с лихостью профессионального гонщика.
В предвоенные годы Таранто с его глубокой естественной гаванью, доками, арсеналом, судостроительными заводами был одной из двух главных военных баз итальянского флота. Стоит ли удивляться, что местная полиция, по специальному указанию отдела «Е» морской разведки негласно проверявшая всех приезжих иностранцев, не преминула понаблюдать и за мистером Мунеем. Однако ничего подозрительного в его поведении не обнаружилось: он не проявлял интереса к военной гавани и не пытался заводить знакомства с моряками. Поэтому вскоре англичанин был отнесен к разряду «безобидных», и за все время пребывания в Таранто его фамилия ни разу не фигурировала в сводках, каждое утро ложившихся на стол начальника управления милиции национальной безопасности Морони.
Большую часть дня Альфред Муней проводил в деловых кварталах города, посещая офисы небольших фирм. Он не скрывал, что приехал в Таранто из Англии, чтобы вложить деньги в какое-нибудь предприятие, и теперь искал подходящих партнеров.
Однако однажды один из новых знакомых, владелец небольшой фабрики оливкового масла Гвидо Чезарано, пригласивший мистера Мунея пообедать в ресторане с несколькими друзьями, вдруг ненароком спросил:
— Кстати, мистер Муней, каким ветром вас занесло в наше Медзоджорно? Неужели в Англии не нашлось более подходящего места для делового человека? Ведь, как говорят, у нас не Европа, а, скорее, Африка, где распаренные солнцем южане все поголовно бестолковые и не любят работать...
Словно бы не замечая испытывающего взгляда Чезарано, англичанин усмехнулся:
— Как раз это-то и привело меня сюда. Я вырос в Канаде, жил в Штатах, а когда вернулся в Англию, не смог привыкнуть к дождю и туманам. Что же касается лени, то не верю тому, что люди, подарившие миру спагетти и лотерею, уступают другим в сообразительности.
После того памятного обеда отношение к нему со стороны деловых людей стало вполне благожелательным. Способствовал этому, впрочем, и счет на солидную сумму, да к тому же в фунтах стерлингов, открытый в «Банка д"Италиа», который служил лучшей гарантией финансовой надежности англичанина. Заманчивые предложения не заставили себя ждать, но мистер Муней не спешил принимать их, предпочитая, как объяснял он, повременить, чтобы лучше ознакомиться со здешними условиями.
Вечерами Альфреда Мунея можно было встретить в «Бельведере», где собирались промышленники и финансисты и который пришелся ему по душе. Днем он иногда заглядывал в «Опполо». Это заведение не могло похвастать большим выбором блюд, но зато имело отличную коллекцию вин, начиная от «орвието» и кончая «тоскани». Впрочем, мистер Муней не отличался слишком привередливым вкусом. Он мог сидеть и час, и два, довольствуясь рюмочкой-другой вина и традиционным итальянским «кассата» — ягодным мороженым в высоких вазочках. Неторопливо потягивая вино, англичанин не уставал любоваться панорамой огромного залива, раскинувшегося на десятки километров...
Но однажды мистер Муней доказал изумленному коридорному, что способен на неожиданные поступки: он попросил подать в номер кофе и бутерброды к четырем часам утра. Впрочем, справедливости ради, коридорный должен был признать, что бритт оказался все-таки настоящим джентльменом. Щедрые чаевые с лихвой вознаградили Луиджи за то, что пришлось вставать чуть свет, а мимоходом брошенная фраза о намерении англичанина до ночи попасть в Катанию вполне удовлетворила любопытство коридорного. О том же, что на самом деле серый «фиат» повернет на север, к Неаполю, знать ему было вовсе не обязательно.
«Увидеть Неаполь и умереть!» — гласит поговорка. Но мистера Мунея меньше всего интересовали красоты города. Вечером, ровно в восемь, ему предстояла некая встреча в маленькой траттории, спрятавшейся в переулке по соседству с респектабельной улицей Аполло.
Он остановился в небольшой гостинице с громким названием «Везувий», хотя ночевать там не собирался. После утомительной дороги позволил себе три часа отдохнуть, а потом, разложив на коленях план Неаполя, отправился колесить по городу.
Найти нужный переулок оказалось нетрудно. Мистер Муней медленно проехал по нему, прикидывая, где удобнее поставить машину поблизости от траттории.
В восемь, минута в минуту, мистер Муней вошел в тратторию. Окинув рассеянным взглядом полупустой низенький зальчик, присел за ближайший к двери столик, небрежно бросив слева от себя свежий номер «Газетта дель Медзоджорно». Официант тут же поставил чашечку густого черного кофе по-неаполитански с трамеццино — крошечным треугольным бутербродом и, неуловимым движением смахнув с мраморной столешницы монеты, исчез.
Мистер Муней, полуприкрыв веки, смаковал кофе. Не успел он сделать нескольких глоточков, как напротив опустился на стул мужчина средних лет с усталым лицом. Подождав, пока отойдет официант, принесший рюмку сухого вина, незнакомец молча выложил на стол, тоже слева от себя, такую же газету. По случайному совпадению, оба номера оказались перевернутыми, так что читать их при всем желании было невозможно. Допив кофе, мистер Муней встал и направился к выходу, вероятно, случайно прихватив газету незнакомца.
Затем, сев за руль своего «фиата», он повернул ключ зажигания и нажал на стартер. Однако мотор не завелся. Повторил раз, другой, третий... Безрезультатно. Видно, давала себя знать проделанная с утра дальняя дорога.
Позади, метрах в тридцати, на противоположной стороне переулка была видна в зеркальце траттория. Из нее вышел давешний незнакомец и только было направился в его сторону, как тут же дернулся мужчина, подошедший поглазеть, как владелец воюет с мотором «фиата». Это могло оказаться случайностью, если бы перед этим он не переглянулся с каким-то типом, выскочившим из подъезда. Едва незнакомец миновал машину, тип, не отрываясь, проследовал за ним, хотя и старался сделать вид, будто просто гуляет. Переулок узкий, прохожих мало...
И как тут случилось, наверное, от злости, мистер Муней так даванул на стартер, что чуть пол не проломил. И надо же, мотор заработал...
Черновцы, 1989
— Первая мысль в этой ситуации — нужно срочно исчезать. Потом прикинул: раз связник «под колпаком» и наш контакт зафиксирован, то и я «засвечен». Значит, ничего не изменится, если попробую выручить его. Рисковать так рисковать. Потихоньку догоняю бедолагу, перегнулся на другую сторону машины, открыл дверцу и рявкнул по-итальянски: «Садись!», а сам думаю — вдруг он этого языка не знает? Ведь курьер-маршрутник вовсе не обязан быть полиглотом.— В разговоре со мной Альфред Джозеф Муней, он же Семен Яковлевич Побережник, вновь возвращается на полвека назад, к событиям в предвоенной Италии. Мы сидим в небольшой кухоньке скромной двухкомнатной квартиры в районе новостроек на окраине Черновцов, и я неотрывно слушаю рассказ человека о его жизни, о которой мало кто знал, ибо о себе эти люди говорить просто не имели права.
— Но все обошлось,— усмехнулся Семен Яковлевич.— Связник оказал ся на высоте, среагировал мгновенно: нырнул в машину и замер, скорчившись, рядом на сиденье. Точный расчет — шел человек, мимо проехала машина, в ней как был, так и остался один водитель, а прохожий... куда-то исчез.
Я дал газ, выехал на Аполло. Движение там большое, затеряться легко. На всякий случай потом свернул в боковую улочку и стал петлять по переулкам. Наконец на какой-то площади остановился. Хлопнул по плечу своего спутника. «Можешь сесть,— говорю.— Куда тебе?»
Он поднялся, осмотрелся и как ни в чем не бывало, вежливо отвечает: «Если" вас не затруднит, подбросьте к вокзалу».
Изрядно поплутав, добрался до привокзальной площади. Друг друга мы ни о чем не расспрашивали. Я только предупредил, что за ним «хвост» увязался: пусть проанализирует, где его мог подцепить. Я притормозил около памятника Джузеппе Гарибальди, пожал протянутую руку, и мы расстались. Тут же я взял курс прямо на автостраду, чтобы побыстрее улетучиться из Неаполя.
— Но ведь после того, как вы увезли «объект» из-под носа «топтунов», они могли поднять на ноги полицию,— не удерживаюсь я.— Может быть, все же лучше было бросить машину, чем рисковать, что вас задержат по номеру, если наружники его зафиксировали?
Семен Яковлевич сдержанно улыбнулся:
— Положим, риск был не так уж велик. Это сейчас можно в считанные минуты перекрыть город. И все равно, для того, чтобы найти в нем машину по номеру, потребуется не один час, а то и день. Тогда же на это могли уйти недели. И потом — в нашей профессии есть свои маленькие хитрости. Например, если вы предполагаете, что в ходе какого-то мероприятия возможны осложнения, для подстраховки не вредно иметь в запасе комплект документов, а номер машины временно подправить соответствующим образом проще простого. — В общем,— подытоживает он неапольскую историю,— к себе в Таранто я добрался без приключений, и никто потом меня не тревожил.
Таранто, 1939
...С террасы ресторана «Опполо» хорошо просматривались и доки, и военный порт, и внешний рейд. Как на ладони были видны линкоры и крейсера, приплюснутые силуэты юрких миноносцев и едва выступавшие из воды черные капли подводных лодок. Впрочем, нашивки, ленты, значки итальянских военных моряков, которые, получив увольнение, шумными толпами слонялись по Таранто, также немало говорили знающему человеку.
Итог наблюдений — несколько коротких строчек в очередном донесении в Центр: «В Таранто базируется 2-я эскадра из двух дивизионов в составе 63 единиц. Из них — 3 линкора, 7 крейсеров, 34 миноносца. Здесь же дислоцируется 3-я флотилия подводных лодок — 25 единиц».
Как-то в самом начале пребывания мистера Мунея (оставим пока это имя!) в Таранто Гвидо Чезарано попросил англичанина рассчитать, какую предельную нагрузку способны выдержать электромоторы на его фабрике оливкового масла.
— Вы полагаете, что спрос на него резко увеличится в ближайшие месяцы? — искренне удивился Муней.
— О нет, синьор Альфредо.— Гвидо предпочитал называть его на итальянский манер.— На днях я заключил выгодный контракт с нашим интендантством. Беда только в том, что они не хотят брать масло регулярно, ну, хоть раз в неделю, а будут извещать об этом за два-три дня.
Поэтому придется выжимать из оборудования все, что можно.
— Вообще-то лучше это делать из оливков,— улыбнулся Муней.
Но Чезарано не принял шутку:
— За прессы я спокоен, а вот моторы... Боюсь, как бы их не сожгли. Вы же знаете, что специально держать электромонтера мне не по карману.
Мистер Муней выполнил просьбу фабриканта оливкового масла, конечно, за соответствующее вознаграждение. Больше того, он не только рассчитал максимально допустимую нагрузку, но и великодушно согласился заезжать и приглядывать за полученными моторами в периоды «оливковой горячки», разумеется, за отдельную плату.
Хотя с чисто финансовой стороны сделка в общем-то мало что давала обеспеченному англичанину, но он не роптал. «Справочное бюро» синьора Гвидо Чезарано оказалось выше всяких похвал: теперь Муней всегда был заранее информирован о намечавшихся выходах эскадры в море и сроках ее возвращения.
Ночью в своем слишком большом и оттого неуютном номере на втором этаже «Виз Венета» англичанин иногда часами анализировал увиденное и услышанное за день, стараясь понять истинное значение фактов, дать им правильное истолкование:
«Завод Миллефьорини получил от арсенала заказ на катки для орудийных башен. Видимо, будут перевооружать линкоры или крейсера, скорее всего на больший калибр. Нужно постараться срочно выяснить спецификации».
Проходит неделя, вторая, и в Центре уже знают о том, что на линкорах типа «Литторио» предполагается установить пятнадцатидюймовые орудия. О ходе работ будет сообщено дополнительно.
«Крейсер «Монте Блемо» вышел из дока на внешний рейд. Значит, не сегодня завтра пойдет на мерную милю. Да, в «Бельведере» офицеры с «Монте Блемо» что-то говорили о главных машинах. Обязательно проверить, не увеличилась ли у него скорость после ремонта».
В последующие дни Муней обязательно проводил час-другой на террасе «Опполо». Заметить, что «Монте Блемо» готовится к выходу в море, для наметанного глаза не составило труда. И синьор Альфредо заранее отправлялся на загородную прогулку, чтобы отрешиться от деловых забот. Никому из знакомых и в голову не могло прийти, что эти маленькие события как-то связаны между собой. Между тем англичанину давно было известно, где находится мерная миля, а швейцарские часы «Лонжин», не уступающие по точности морскому хронометру, позволяли ему судить о результатах ходовых испытаний не хуже самого командира крейсера...
Клишковцы, 1969
Впервые о Семене Яковлевиче Побережнике я узнал в конце пятидесятых годов. Тогда он был «человеком без имени». Таким Побережник оставался для меня целых десять лет, пока я не прочитал в одном журнале: «Человек этот необычайной биографии, во многом родственной биографии Рихарда Зорге; своей храбростью, находчивостью он не раз отличался в боях и тогда, в Испании, и после, во время Великой Отечественной войны, когда работал в тылу врага и передавал нашему командованию ценнейшие сведения о противнике». Это написал прославленный полководец, генерал армии Павел Иванович Батов. И я поехал в село Клишковцы Хотинского района Черновицкой области, где жил Побережник.
...Новый дом Семена Яковлевича стоит под добротной железной крышей, о которой не мог и мечтать его отец. Но мы здесь задержались недолго. Наш путь лежал на тихую улочку, где в густой зелени сада притулилась маленькая хатка с подслеповатыми окошками, под камышовой крышей.
— Здесь я родился и рос,— говорит Семен Яковлевич.— От этого порога начались мои странствования. А вот и те семь холмов,— он проводит рукой,— которые виделись мне многие годы...
С отцовским подворьем у Семена Яковлевича связана одна интересная находка. Однажды он решил разобрать старый сарай. И вот между бревнами обнаружил пожелтевший газетный сверток. Недоумевая, что бы это могло быть, развернул. В руках оказалась пачка собственных писем — их аккуратно собирал и прятал покойный отец. На конвертах выцветшие от времени штемпели далеких городов.
И вот я получаю в руки ломкие от времени листочки, вчитываюсь в строчки, написанные размашистым угловатым почерком.
«Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, бо их нет,— бросаются в глаза подчеркнутые, видимо, отцом строчки в одном из первых писем откуда-то из Латинской Америки.— Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь, случись в море несчастье. То я вам отвечаю, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так. Если пароход утонет, кто остается живой, получит жалованье за два месяца и одежду».
Из Неаполя: «До сих пор не могу найти работу. Здесь и вообще везде стало очень трудно. С каждым днем все хуже и хуже. Но хуже, чем в Италии и Германии, нет нигде».
Из Антверпена: «Вы пишете, что у вас пала одна власть и ее место заняла другая. Это явный обман, чтобы затмить населению глаза. В сущности ни рабочим, ни крестьянам легче не станет до тех пор, пока в стране не будет правительства, которое не на словах, а на деле начнет защищать их интересы».
Из Парижа: «Я еще не работаю, и не предвидится. Продолжаю быть здесь на нелегальном положении».
Эти письма стали приходить в Клишковцы после того, как в 1927 году, спасаясь от призыва в румынскую армию, Семен Побережник тайком от местных властей подался за океан.
Вот что рассказал о том времени сам Семен Яковлевич.
— Я отправился к родственнику, жившему в США в городе Детройте. Со многими приключениями я добрался до автомобильной столицы Америки, разыскал там родственника, и тот помог устроиться к «самому Форду»... чернорабочим в литейный цех. Объяснялись в цехе со мной односложными командами да жестами: «Подай!», «Убери!», «Отнеси!» Но нашелся в литейке американец по имени Адамс, знавший русский язык: он побывал на Украине, где работал в кооперативе.
Не знаю почему, но он вызвал у меня доверие. Я рассказал Адамсу, как очутился за океаном, признался, что чувствую себя на заводе чужаком. И он познакомил меня с другими рабочими, стал учить языку, словом, помог освоиться в непривычной обстановке. Да и литейщики вскоре перестали меня сторониться. И вот однажды ко мне подошел горновой и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментом. Я еще тогда удивился: «Чего это он шепчется?» А в кладовой вместо инструмента мне дали пачку листовок, чтобы я незаметно распространил их в литейном и в соседних цехах. Ничего крамольного в листовках не было, просто требования к администрации: ввести восьмичасовой рабочий день, не снижать расценки, не увольнять рабочих, чтобы взять на их место других за меньшую плату.
Свое первое поручение я выполнил быстро. Только оно оказалось и последним: когда я доклеивал листовки в уборной, меня «застукали» охранники и отвели в контору. Оттуда — прямиком в тюрьму, а через неделю суд вынес приговор: девять месяцев заключения. И мне вдруг пришло в голову: «Стоило ли ради этого плыть за океан?»
Когда срок заключения подошел к концу, с меня взяли подписку о том, что я уведомлен о запрещении впредь жить и появляться на территории США. Потом под охраной доставили в Балтимор, где посадили на старый бельгийский сухогруз «Ван», шедший в Чили за селитрой. На судне был некомплект команды, и капитан согласился за небольшую плату доставить за границу нежелательного иностранца. Чтобы хоть как-то занять время, я изо всех сил старался быть полезным на судне: драил палубу, помогал на камбузе. Это понравилось капитану, и он объявил мне, что зачисляет юнгой в палубную команду.
Команда на «Ване» была разношерстной — греки, скандинавы, немцы, чехи, итальянцы. И среди них оказались люди, сыгравшие решающую роль в моей судьбе: русский Федор Галаган и венгр Ян Элен. Первый плавал на броненосце «Потемкин», после восстания бежал за границу и с тех пор скитался по свету. И когда он услышал, что я отсидел в тюрьме за распространение листовок, то сразу проникся ко мне дружеским расположением. Федор взялся обучать меня морскому делу: объяснял назначение различных механизмов на судне, обязанности членов экипажа, попутно рассказывал о городах и странах, в которых побывал, и о Советском Союзе.
Второй наставник венгр Элен, во время первой мировой войны оказался в плену в России, стал коммунистом. Вернувшись на родину, сражался за установление Советской власти, потом был вынужден эмигрировать. С ним я прошел марксистский «ликбез», узнал, за что борются коммунисты, какова их программа да и многое другое.
В Антверпене, где был приписан «Ван», Элен познакомил меня со своими товарищами-коммунистами. Спустя несколько месяцев, когда ко мне присмотрелись, проверили, приняли в партию и меня. Произошло это в 1932 году. Поскольку коммунисты находились в подполье, я взял себе партийный псевдоним Чебан, в память о моем земляке, которого на моих глазах расстреляли румынские каратели...
Первым моим партийным поручением было — нелегально перевезти на судне в Роттердам трех товарищей. К тому времени меня уже сделали боцманом, так что все прошло без осложнений. Затем мне еще не раз случалось тайно переправлять «живой груз» в Англию, Бельгию, Голландию, доставлять партийную литературу в Италию.
Потом я осел на «берегу» и, поскольку знал несколько языков, занялся политической пропагандой среди моряков с заходивших в Антверпен судов. Так продолжалось два года, пока бельгийские власти не арестовали меня за «антиправительственную деятельность». Приговор — шесть месяцев тюремного заключения с последующей высылкой из страны.
После отсидки оставаться в Бельгии, хотя и на нелегальном положении, стало опасно, и меня — Семена Чебана (имя это я принял уже окончательно) — переправили в Париж.
Перед отъездом снабдили несколькими адресами. В их числе был и адрес «Союза за возвращение на родину», то есть в Советскую Россию, на улице Дебюсси, 12, куда я первым делом и отправился. Там же находилась и партийная организация. Позже на собрании секции металлистов Парижа меня приняли во Французскую компартию, обменяли партбилет.
В общедоступной литературе сложился стереотипный образ разведчика: похищенные из сейфов документы, бешеные гонки на автомобилях с обязательными перестрелками, кутежи в дорогих ресторанах, где между двумя бокалами шампанского выведываются государственные тайны. Но как далеко это от действительности!
Разведчик — в подлинном смысле этого слова! — должен обладать аналитическим умом математика, хладнокровной дерзостью виртуоза-хирурга и быть талантливым актером. И все же профессия разведчика не похожа ни на какую другую. Помимо чисто человеческих качеств, таких, как ум, смелость, хладнокровие, память, терпение, она требует еще и профессиональных навыков.
Об этом думал я, когда слушал рассказ Семена Яковлевича. И однажды, поборов сомнение, спросил впрямую:
— Как становятся разведчиками?
Семен Яковлевич немного помолчал, словно что-то обдумывая, а потом ответил:
— Ваш вопрос, как становятся разведчиками, не совсем точен. Что значит «становятся»? Как отбирают — одно; как готовят — другое; наконец, как человек реализует себя на этом поприще — третье. Насчет вербовки агентуры я не специалист, никогда этим не занимался.
— Ну, хорошо, а как вы сами попали в разведку? — продолжал допытываться я.
— Это длинная история...
Мадрид, 1936
«Над всей Испанией безоблачное небо»... Семен Чебан не имел ни малейшего представления о том, что эта фраза, переданная 17 июля 1936 года в сводке погоды из Сеуты, небольшого городка в испанском Марокко, была условным сигналом к фашистскому мятежу генерала Франко против республиканского правительства Испании. В стране началась гражданская война. Рабочий класс страны, руководимый компартией, при поддержке народных масс подавил выступление мятежных гарнизонов в основных центрах страны. Опираясь на помощь СССР и интернациональных добровольцев, республиканцы сорвали попытки франкистов овладеть Мадридом. И тогда, опасаясь разгрома мятежников, фашистская Германия и Италия начали открытую интервенцию, направив в Испанию свыше 300 тысяч своих войск.
В «Союзе за возвращение на родину» нашлось немало желающих стать волонтерами и поехать в Испанию. И одним из первых среди них был Семен Чебан. Но чтобы отправиться воевать с фашистами, ему пришлось срочно, за месяц, освоить профессию шофера.
В Альбасете, где формировалась Двенадцатая интербригада, Семена Чебана зачислили в автороту водителем санитарной машины. Конечно, ему хотелось взять винтовку и идти в бой, но в армии приказы не обсуждаются.
И все же Семену Чебану не пришлось жаловаться на то, что он не был в окопах. Когда осенью 1936 года в Испанию стали поступать советские танки, направленные туда по просьбе республиканского правительства, получила их и Двенадцатая интербригада. Однако танков было мало, поэтому командование отдало приказ — не оставлять на поле боя ни одной подбитой машины, во что бы то ни стало эвакуировать их. И вот однажды во время атаки у танка перебило гусеницу, и он, размотав за собой длинную стальную ленту, застыл на ничейной земле. Франкисты пристрелялись по нему из пулеметов, так что ни подползти к машине, ни выйти из нее не было никакой возможности. Однако и экипаж танка, в свою очередь, не позволял приблизиться противнику: с десяток трупов фашистов лежало перед машиной.
Приехав в батальон за ранеными, Чебан узнал, что почти двое суток танковый экипаж находится в осаде. И сразу загорелся мыслью спасти бойцов. Чтобы обмануть противника, Чебан попросил командира танковой роты Родригеса ближе к рассвету поочередно запускать танковые моторы. Франкисты решат, что с утра интербригадовцы пойдут в атаку, будут готовиться к ее отражению, и потому внимание к подбитому танку у них наверняка ослабнет.
...Когда чуть забрезжило и в темноте застреляли выхлопы танковых моторов, Семен вылез из окопа. Немного подождал. Пулеметы молчат. Тогда он пополз к поврежденной машине. Пока добирался до нее, его, к счастью, не обнаружили. Теперь надо было дать знать о себе. Но как? Стучать по моторному отсеку? Могут не услышать. Подобраться сбоку к боевому отсеку? Опасно. Если франкисты заметят, начнут поливать из пулеметов. И ребят не выручишь, и сам погибнешь. Кое-как протиснулся под днище и тихонько постучал. Никто не откликается. Постучал сильнее:
— Я — свой! Спите, ребята? Есть кто живой?
В танке зашевелились, но молчат. Видимо, опасаются, не провокация ли это, не хотят ли их хитростью выманить. Чтобы убедить танкистов, пришлось назвать фамилию Родригеса, а заодно и свою. Наконец танкисты открыли люк и вылезли из своей железной мышеловки. Обратно доползли тоже незамеченными. Им здорово повезло: днем франкисты к танку больше не совались, а на следующую ночь республиканцы вытянули его тягачом на длинном тросе.
Как говорится, аппетит приходит во время еды, и Семен Чебан вскоре так наловчился эвакуировать поврежденную технику, что его всерьез стали считать специалистом этого дела.
В общем, боевая «карьера» Семена Чебана складывалась неплохо, потому и новое назначение он встретил без особой радости: командир автороты направил его в распоряжение военного советника Пабло Фрица. Никогда раньше возить начальство ему не доводилось, как это теперь у него получится? Свое будущее начальство он видел несколько раз до этого с командиром бригады генералом Лукачем (Под этим псевдонимом воевал в Испании известный венгерский писатель-коммунист Матэ Залка.). Невысокого роста, худощавый, он был одет в защитную форму без знаков различия. От ребят в автороте Семен слышал, что это какой-то штабной работник, знает русский язык. И все же новое назначение его обидело: товарищи будут жизнями рисковать, а он тут, в тылу, в штабе, отсиживаться...
Однако Семен Чебан ошибся. Его новый начальник проводил на передовой не меньше времени, чем в штабе. Немало километров наездил «чо-феро» Чебан с Пабло Фрицем по фронтовым дорогам. Военное счастье сопутствовало им до самой Уэски, куда на Арагонский фронт была переброшена бригада генерала Лукача...
Но вот настало трагическое 11 июня 1937 года. С утра вместе с генералом Лукачем и комиссаром Реглером съездили на рекогносцировку. Когда вернулись в штаб, солнце стояло уже высоко. Фриц предупредил, что скоро еще один выезд, и Семен остался в машине. Накануне ночью он спал мало, поэтому не заметил, как задремал. Когда командиры опять собрались на рекогносцировку, Лукач пожалел будить шофера. Решили ехать на другой машине.
...Разбудил Семена один из штабистов:
— Мигом на медпункт бригады!
Передали по телефону, с нашими что-то стряслось.
Дорогу туда он знал. Примчался, бросился к большой палатке под оливами. Вбежал — и сердце оборвалось.
На деревянной койке, уже без сознания, умирает генерал Лукач. Рядом на носилках — Фриц, бледный как полотно. Ноги забинтованы, грудь тоже в бинтах.
Через несколько дней, когда врачи разрешили транспортировать раненого, Семен отвез его в Барселону. Позднее, когда советник стал поправляться, пришел приказ о его отзыве домой. Чебан проводил своего командира до границы, помог переправить во Францию.
На прощание Фриц тогда сказал:
Поделиться книгой: