Помоги проекту - поделись книгой:
Домашние истории «Овечьих островов»
Автомашина неслась по мокрому асфальту. Мы проехали урочище со странным древним названием Кловин, которое можно перевести как «Расколотый овечий череп», а за ним проскочили по мосту над маленькой речушкой Щатлоа, этимология названия которой любовно нежная: «Тонкий, без шерсти, маленький кусочек овечьей шкуры». И селение за мостом — Вансойрар — «Влажная рассыпчатая земля», и урочище за ним — Джегвин Норара — «Северное пастбище»!..
Эти древние названия с поющими долгими гласными в середине слов появились на Фарерских островах вместе с первыми постоянными жителями, кельтскими монахами-отшельниками из Шотландии. К концу VIII века здесь стали высаживаться викинги.
Каждую весну, с марта по июнь, когда над Северным морем дуют северо-восточные ветры, быстроходные килевые, под прямым парусом, ладьи морских разбойников из Западной Норвегии за два дня достигали Шетландских, а за четыре — Гебридских островов и Великобритании. Гэлов, потомков древнего кельтского населения островов, грабили, сопротивлявшихся убивали, захваченных женщин и мужчин обращали в рабов. Викинги прослышали от гэлов, что севернее Западной Норвегии есть еще земля — по-гэльски «феаранн». Впрочем, фарерцы предпочитают свой вариант— «фэрьяр», что в переводе с фарерского означает «Овечьи острова».
Когда 30 лет назад в Москве вышла моя книга о Фарерах, коллега из Норвегии — профессор Бергенского университета Отто Блэр прислал мне номер фарерского журнала с рецензией на нее, подписанной Валдемаром Далсгором.
Тогда же я послал запрос об авторе в редакцию журнала, и оттуда мне вскоре сообщили, что В. Далсгор находится на курсах усовершенствования русского языка при Московском университете. Там я и разыскал его.
В комнате студенческого общежития, где он жил со своим земляком Андрэ Никласеном, мы поужинали принесенными мною банками китового мяса с горошком (тогда такое еще продавалось в Москве, а это мясо — любимое у фарерцев). На ужине была их сокурсница, чешка Божена, которая в тот же год стала женой Валдемара. Так у меня появились друзья-фарерцы. Появилась у нас и общая работа. Андрэ с Валдемаром впервые перевели с русского на фарерский избранные статьи В. И. Ленина. Я стал редактором этого издания.
Спустя много лет мы снова увиделись с Валдемаром. Он встретил меня в аэропорту Торсхавна — столицы Фарерских островов. И теперь мы ехали к нему.
— Трэлануйпа! — нараспев восклицает Валдемар, и я с удовольствием вслушиваюсь в музыку древних названий—«Вода южной бухты». Далее шоссе мчится по северному берегу, который носит многозначительное имя Лайтисватн — «Предел видимого над водой».
Конечно, Фарерские острова — это не райский уголок Земли. Хотя фарерцам они представляются настолько замечательными, что мало кто из местных жителей эмигрирует. А фарерский писатель Йорген Франц Якобсен не без юмора заметил, что если бы на Фарерских островах был климат острова Капри, люди не ездили бы на Капри. Но на Фарерах 280 дней в году льют дожди. Там нет никаких полезных ископаемых, кроме строительного камня, небольшого количества бурого угля, на разработках которого сегодня работает лишь шесть человек. Этот уголь никому на островах не нужен, его продают в небольших количествах причаливающим к островам кораблям.
Есть еще торф, правда, ради сохранения пастбищ его категорически запрещено разрабатывать.
На островах нет естественных лесов. Растут лишь травы, мхи, лишайники. Зато великое множество пернатых, особенно водоплавающих. Раньше водилось на прибрежных скалах много тюленей, заходят и ныне в бухты киты-гринды.
А человек завез сюда овец, коз, крупный рогатый скот, лошадей, кроликов, домашнюю водоплавающую птицу, кошек, собак и случайно попавших в мешки с зерном мышей и крыс. В последние двести лет здесь стали выращивать картофель и варить варенье из ревеня...
Пастбища, как известно, не растягиваются. Если овец много, то они съедают всю траву, вытаптывают почву — пастбище превращается на десятилетия в мертвую зону. На всех островах можно содержать не более 70 тысяч овец. Население росло, и начиная с XVIII века фарерцам пришлось заняться ловлей птиц, промыслом тюленя, гринды и рыболовством.
Мы катили по берегу залива Мивавур, что означает «Средний залив». В эти воды чаще всего заходят из океана стада гринд. Вяленое мясо гринды ценят как деликатес и даже не всякого гостя этим лакомством угостят.
Каждый раз, когда крупное стадо доверчивых гринд войдет в залив, фарерцы оповещают об этом своих соседей. Еще четверть века назад гонцы бежали по тропам из селения в селение, а на берегу разжигали костер, который был хорошо заметен и рыбакам в море, и жителям других островов. Раньше на гребных, а теперь на моторных лодках фарерцы перекрывают выход из залива, гонят испуганных животных к мелководью, где и добивают их гарпунами и ножами. Кровь окрашивает воду во всем заливе. Я видел такое побоище лишь на картинах и фотографиях, но однажды присутствовал на разделке туши гринды у родного брата Валдемара.
— У нас гринда бесплатна! — с гордостью говорил Валдемар, имея в виду традицию рыболовов-удачников делиться с родственниками, живущими даже на других островах.
Землю в Хойвуке — «Сенном заливе» — на северной окраине города Торсхавна датские предки Валдемара получили в аренду в прошлом веке.
Земли были изъяты датским королем у католической церкви и розданы в аренду крестьянам, которых с тех пор называли — королевскими крестьянами. А фамилию род Валдемара унаследовал от названия участка — Далсгор: «Усадьба, или хутор в долине». Сейчас на этой земле два дома: родовой, во владении Валдемара, и новый — его брата садовника Симона.
Под дождем мы вошли в трехэтажный старый дом. Первый этаж по традиции — складское помещение, у Валдемара здесь и ванная с душем; у многих других — гараж для двух-четырех автомашин. Я не рискнул распределять привезенные из Москвы подарки без Божены, которая должна была вернуться из Греции через шесть дней, лишь вручил дочерям, Медуночке и Маечке, любимые ими тульские пряники.
Младшая дочь Валдемара и Божены, трехлетняя Мирочка, носилась босиком по каменному полу коридора, и, судя по реакции взрослых, это было для нее привычным. Наверное, дети здесь здоровее наших. К тому же воздух на островах не заражен дымами предприятий, а электроэнергия вырабатывается гидроэлектростанциями.
— Мира тебя не будет понимать! — предупредил меня Валдемар.— Наши дети до школы говорят лишь по-фарерски. Датский — первый иностранный язык, второй по выбору — английский или немецкий. Их мало кто толком знает, а уж о твоем норвежском и говорить не чего... — Ну, это ты напрасно,— остановил я Валдемара. — Когда я буду уезжать, Мира будет разговаривать со мной. Стараясь сохранять серьезный вид, я обратился к Мире, подбирая однокоренные норвежские и фарерские слова:
— Говоришь ли ты по-норвежски
вот так: ц-ц-ц?
Лупоглазенькая (вся в папу!) Мирочка посмотрела на меня большими немигающими глазами, с досадой извлекла правой ручонкой соску изо рта (левой держала маленький рюкзачок за лямки) и сказала решительно под смех взрослых:
— Ц-ц-ц!..
Она деловито вытащила из рюкзака коробочку для бутербродов, показывая, что коробочка уже пуста. Няня в детском саду следит, чтобы дети съедали свои домашние припасы,— там еду для детей не готовят. Практичный ребенок!
С утра все покидали дом — Валдемар отводил Мирочку в сад и оттуда шел в гимназию преподавать фарерский и русский языки, обе старшие дочери убегали в школу, я тоже уходил на весь день. В мокром парке Виарлунд, то есть «Скандинавская тайга», который фарерцы разбили более ста лет назад, в искусственном пруду плавают дикие утки, выпрашивающие корм у редких прохожих, выходят на берег и, галдя, идут вперевалку следом. На одном из естественных возвышений дикого парка стоит монумент, воздвигнутый в 1956 году норвежским, скульптором Коре Орудом в память о 212 фарерских рыбаках, погибших в годы второй мировой войны. Рыбаки ловили рыбу для себя, для английских гарнизонов, несших службу на островах с 1940 по 1945 год, и для продажи в Англию. Их расстреливали с фашистских самолетов.
Как-то к вечеру появился Андрэ Никласен — друг Валдемара, с которым мы не виделись лет тридцать.
— Был занят! — сообщил он как ни в чем не бывало, когда вез меня с Валдемаром к себе в гости.— Вот здесь капиталист живет. Его домина стоит миллиона два крон! — Он кивнул на роскошный дом, мимо которого мы проехали.
Я вспомнил об этом позднее, когда через несколько минут увидел своими глазами трехэтажный особняк Андрэ. Внизу стояли три легковые автомашины: японская «тойота» его жены Фредерики, «форд» старшей дочери и автомашина брата, который живет на первом этаже. Жена и старшая дочь — акушерки, сам Андрэ — переводчик с русского и немецкого языков, постоянная его работа теперь — в агентстве печати «Новости» в Копенгагене.
Второй этаж, как обычно, для приема гостей. Третий — для семьи, там лишь спальные комнаты. Стол отменно сервирован женой. хозяина Фредерикой — статной, высокой женщиной; в каждом ее движении — уверенность, подчеркнутое достоинство. Андрэ такой же, как и раньше: спокойный, неразговорчивый и рассудительный.
Но за те годы, что мы не виделись, его коммунистические убеждения заметно изменились. Он понял, что «развитой социализм» в СССР оказался совсем не таким, каким его представляли там, на Фарерах. И сейчас он уже не член коммунистической партии, седьмой по счету на архипелаге.
— Товарищ! — часто спрашивает он меня.— Неужели у вас в стране были концлагеря и все то, о чем пишут в ваших газетах и на Западе,— правда?..
После такого вопроса я удивленно смотрю на него — он-то уже два десятилетия знает, что я сидел в таких концлагерях и вышел оттуда инвалидом!..
Было уже за полночь, когда Фредерика на «тойоте» в сильный дождь доставила меня с Валдемаром к его дому в Хойвуйке — у Андрэ была срочная работа. Впрочем, через несколько дней мы отправились с ним в Чирчубэвура — «Церковный земельный участок».
— Вот дом, построенный Трондюром Патюрссоном — правнуком королевского крестьянина Иоаннеса Патюрссона.— Андрэ ткнул пальцем туда, где стоял добротный бревенчатый дом.
Я знал, что Иоаннес Патюрссон — основоположник фарерского национального движения. Сто лет назад он выступил за культурную автономию, а в 1906 году создал партию самоуправления. Но и имя его правнука Трондюра мне было хорошо известно — в 1977 году на кожаной лодке «Брендан», построенной ирландцами по древним образцам, он в составе экспедиции прошел из Ирландии мимо Фарер и Исландии на Ньюфаундленд. Сейчас в двух рубленых домах Патюрссона разместился музей традиционного интерьера фарерцев XIX века.
К нам подошел мужчина в плотном коричневом свитере и в джинсах, рыжеволосый и рыжебородый. Это был сам Трондюр Патюрссон, путешественник, художник, скульптор, архитектор, строитель (камнетес, плотник, столяр). Он же — опытный птицелов, а значит, скалолаз. Ведь для того, чтобы наловить тупиков, кайр, глупышей — мясо всех птиц традиционно входит в меню фарерцев,— приходится взбираться по головокружительным уступам.
Почти двадцать лет назад, когда Андрэ у меня в гостях в Москве узнал, что я альпинист, он воскликнул:
— На Фарерах есть крупнейшая в Европе скала, обрывающаяся в море, называется Эннибэрг. Туда никто еще не поднялся!..
Я давно по картам и снимкам в книгах разобрался, что скала находится на самой северной точке архипелага, на острове Виой: с высоты 750 метров обрывается «вертикальное лезвие».
— Пойдешь с Генрихом на Эннибэрг? — наступал Андрэ на Трондюра, едва мы познакомились.
— Я посмотрю, как он пойдет! — хмуро ответил птицелов после недолгого молчания.
Трондюр был прав: Эннибэрг весь в узких наклонных карнизах, засиженных тысячами водоплавающих птиц. Здесь их гнезда, птенцы, яичная скорлупа, здесь трава скользкая от птичьего помета, размытого дождями. Птицелову же необходимо еще держать одной рукой специальный сачок, имеющий трехметровое древко. Однако если подплыть к скале на лодке и затем подняться всего на несколько метров, то можно спокойно собирать яйца из гнезд или ловить птиц на лету.
Праздник в городе Воавур в честь столетия приобретения первого мореходного рыболовецкого судна.
Маяк Акрабэрг на острове Суури.
Мои новые знакомые на Фарерах часто помогали мне выбираться на соседние острова.
— ...У меня пенсия минимальная,— говорила в Твэройри за ужином 66-летняя Марлен Томсен.
К ней на ночлег меня забросил во время двухдневной поездки на остров Суури ее сорокалетний сын Эгон. Он — преподаватель труда в училище города Воавуре.
— Я не отчисляла дополнительно из заработной платы денег на более высокую пенсию,— пояснила мать Эгона.— У меня три тысячи триста крон...
Названная ею сумма соответствовала тремстам рублям в месяц — выше, чем моя заработная плата старшего научного сотрудника академического института.
— Да, да, три тысячи триста крон,— подтвердила Марлен.— Я работала уборщицей. А вот мой муж Илиас...
— Я сам могу сказать,— с достоинством прервал 68-летний фаререц могучего сложения.— Я мог получать такую же, как жена, пенсию, ибо тоже не отчислял деньги из заработной платы на повышенную пенсию. Я работал ночным сторожем на пароме и подумал, что спать на пароме я могу и сейчас. Поэтому я не ушел на пенсию, получаю свои 15 тысяч крон в месяц. Если паром ночует в Твэройри, я хожу из дому пешком — причал совсем рядом. Если в Воавуре, то езжу на своем мопеде.
Мы еще увидимся. А сейчас я пошел дежурить на паром...
— Могу пояснить,— включился Эгон.— Налог у нас составляет от 35 до 50 процентов. Но у нас высокая исходная заработная плата. У меня шестеро братьев и сестер. За работу каждый из них получает от 12 до 15 тысяч крон в месяц. Мой брат Бьярчи, старший механик, получает больше. Креветок, которых мы едим, ловят с его судна. Но ни один чиновник не получает больше, чем 20— 25 тысяч крон в месяц. С этой суммы — максимальный процент налогов. Только врачи получают больше, например, главный врач Фарер — до полумиллиона крон в год!
— Ты в Твэройри — первый русский,— доверительно сказал Эгон,— русских у нас не любят. В основном за то, что вы создаете непосильную конкуренцию нашим рыболовам вокруг архипелага. Русские ловили сельдь, и сельдь исчезла.
В Москве я получил письмо от моих фарерских друзей. Как всегда, они писали только о домашних делах. Божена родила 14 марта четвертую дочь — вес 3 килограмма 100 граммов, рост 56 сантиметров. Валдемар пасет трех других дочерей. Старшая, Медуночка, прошла 12 марта конфирмацию. Эгон Томсен шлет приветы от себя и своих родителей.
Не попавшие в сводку бои
…Лето 1942 года. Второй год войны. На дальних подступах к Сталинграду идут кровопролитные сражения. Гитлер поставил цель во что бы то ни стало захватить Сталинград, перерезать Волгу.
Тут, кажется, все ясно... Мы отстояли, мы окружили, мы разгромили и пленили. И все же, все же... есть вопросы. В чем же их суть? Да в том, что официальная история войны и мемуарные источники, подробно раскрывая весь процесс многомесячной битвы за Сталинград, битвы поворотной в судьбе Родины, совсем или почти совсем умалчивают о самых трагических ее первых минутах, часах, первых пяти-шести днях.
Сталинград тонкой линией вытянулся на много километров вдоль правого берега Волги. Жаркий воскресный день — 23 августа. Работают магазины, рынок, кино, театры. Пыхтят трубы гигантских заводов. Казалось, ничто не предвещало подкрадывающейся беды. И вдруг, как гром с ясного неба, яростный рев заводских гудков, тревожный голос радио: «Враг у ворот. К оружию!»
На защиту города поднялись рабочие, курсанты учебных подразделений — все, кто мог носить оружие. С ними и мы, танкисты 21-го учебного танкового батальона при танковом заводе. Батальон готовил маршевые роты для отправки на фронт. А фронт оказался рядом. Почему же?
Да потому, что с утра 23 августа немцы, прорвав оборону наших войск, устремились с донского плацдарма к Сталинграду. Ударным кулаком 6-й армии Паулюса был 14-й танковый корпус. В его авангарде шла 16-я танковая дивизия. Цель — захватить город с ходу.
Уже во второй половине дня передовые части этой дивизии вышли к Волге невдалеке от тракторного завода и овладели на ее высоком берегу деревушкой Рынком и поселком Спартановкой. Вот-вот ворвутся с севера в город, охваченный сплошным огнем.
А регулярных войск в городе нет.
Какая же сила помешала врагу ворваться в город?
С утра 24 августа после ночной передышки враг готовился нанести удар с севера — от Рынка по тракторному заводу. Однако уже с вечера, то есть накануне, танкисты батальона вступили в бой. Пока по запоздалому зову городского комитета обороны собирались истребительные и рабочие отряды, подразделения охранных частей, комбат 21-го майор А. Гирда, не ожидая команд сверху, выдвинул танки батальона и пеших танкистов на рубеж Сухой Мечетки и к Орловке, организовал атаку на Спартановку и Рынок. Позже в эту мясорубку вливались новые силы. Со складов завода выдавалось оружие. В ход пошли танковые пулеметы, из танкостроителей формировались экипажи. Было так: танк готов и прямо из ворот — в бой. И все это под огнем артиллерии и минометов, под непрерывными ударами авиации, в сплошном огне и дыму. Страшно было смотреть, как горел город. Кромешный ад, и только. А вражеские стервятники снова и снова накатывались волна за волной. Между тем высшее военное руководство очень медленно принимало оперативные меры. Почему-то только в ночь на 24 августа было доложено Верховному командованию о трагических событиях под Сталинградом, о прорыве врага к Волге. Директивы же сверху о мерах по спасению города пошли только с утра 24-го. И еще. Трое суток шли уже ожесточенные бои у северных ворот города, истекали кровью отряды народного ополчения. А городской комитет обороны, возглавляемый первым секретарем областного комитета партии А. С. Чуяновым, только 25 августа объявляет город на осадном положении. Какая непростительная нерасторопность в той трагической обстановке!
Пока заседали, писали бумаги, спорили в разных эшелонах власти, народ не за страх, а за совесть, без директив и приказов уже бился с врагом. Бился насмерть. За ценой не стоял. Хотя цена была — жизнь. Уже к исходу первых суток боев заводы — тракторный, «Баррикады», «Красный Октябрь» выставили около двух тысяч вооруженных рабочих. Более сорока танков с экипажами из рабочих без промедления вступили в бой.
Вначале наибольшая угроза городу была со стороны Орловки. Поэтому майор Гирда и направил прежде всего сюда две роты Т-34. Командирами их были лейтенанты Морев и Барановский. Они-то первыми и встали на пути самой крупной танковой колонны немцев. Огнем пушек, пулеметов и гусеницами крошили немцев. Танками перекрыли узкий проход в глубоком овраге. Прибыв сюда со своей ротой, я ужаснулся картине, которая открылась перед нами. Подбитые и горящие танки, наши и немецкие, сплелись в один клубок. Все вперемешку. Но дуэльный танковый бой не умолкал. Мы подоспели кстати. С ходу нанесли удар по танкам, заходившим в тыл роты Морева.
У Орловки враг остановлен. Но много погибло танкистов, среди них мои друзья Морев и Барановский.
В районе Рынка обстановка обострилась. Оттуда враг вот-вот мог ударить вдоль Волги на тракторный. Небольшой маневр — и мы снова у завода. Наша задача — захватить Рынок и отогнать немцев от Волги. И, конечно, без поддержки огня артиллерии и авиации. Берем курс на Рынок. Справа обрывистый берег Волги. На Сухой Мечетке обгоняем группу вооруженных рабочих. После нескольких залпов из танковых пушек вместе с рабочими врываемся в Рынок. Немцы отступают. Закрепляемся и готовимся отражать атаки. А здесь приказ: рабочих оставить в Рынке, а танкам идти к хутору Мелиоративному. Там наши зажаты немецкими танками, а самолеты навязчиво, как шмели, висят над их головами. Гоняются чуть ли не за каждым танком. Появились раненые, много подбитых танков. Голова ходит кругом. Уйдем — немцы снова захватят Рынок. Разве рабочие с одними винтовками и гранатами устоят? Так и случилось: только танки вышли из Рынка, а немцы тут как тут. Побежали наши братцы. Да и понять их можно. С винтовками против танков не устоишь.
Время идет. Подкралась южная ночь. Включаем фары и опять вперед на Рынок. Смешно, но это так — с фарами. Выбитые из Рынка рабочие отряды опять с нами. Кое-кто на ходу усаживается на танки, за броню башен. Как ни старались, а немцев не выбили. Откатываемся к заводу. Приводим себя в порядок. С утра все сначала. Впереди на позиции копошатся рабочие. К ним на буксирах подтягивают с завода неходовые танки и отдельные башни. Стрелками в них сидят заводские рабочие. Роту усилили танками. Экипажи тоже из рабочих в спецовках. Завтра вместе в бой. Подошел к одному экипажу. Батюшки мои, да это же наши знакомые! Под их началом собирали танки. Разговорились. Оказывается, Иван Москалев уже побывал в Рынке. Легко ранен, но остался в строю.
На душе тревожно. Надо многое успеть. Особо много хлопот с горючим; снаряды, харч, раненые — где достать, на чем подвезти? В войсковых частях все ясно, штатный тыл. Он напоит и накормит. Раненым окажет помощь. Погибших предаст земле. У нас же тыла нет, а с утра в бой. Наспех собранная разношерстная группа с криком — «Ура! За Родину! За Сталина!» ринется в атаку на Рынок. Да, и «За Сталина!». Шли на врага не за страх, а за совесть, шли в бой за город свой, за отчий дом, за Родину.
Заводчане подвозили горючее, снаряды и патроны. Харчи подносили жены и дети рабочих. Искали своих в темноте. Слышались женские голоса: «Эй, Петро, ты где?», «Ванюша, отзовись!», «Ребята, моего не видели черта старого с тараканьими усами?» И нас, танкистов неприкаянных, подкармливали чем могли. Не все отзывались на зов близких. Не все вернулись живыми из первых атак. Ведь в бой шли совсем не обстрелянные люди.
Пришла радостная весть: к утру прибудут моряки. Поднялось настроение. Еще бы! Морские пехотинцы черту голову скрутят.
Как условились, ровно в семь ноль-ноль почти от заводских ворот на высокой скорости атакуем Спартановку. В цепи рабочие отряды. И тут во всю мощь несется протяжное «ура»... Наконец-то вот они, долгожданные! Видим, как с катеров соскакивают моряки, с ходу образуют цепь, догоняют танки и с пением «Интернационала» атакуют с винтовками наперевес. Бескозырки с развевающимися лентами, тельняшки, бушлаты — все это на фоне атакующих рабочих отрядов выглядело впечатляюще. За войну пришлось немало ходить в атаки. Но такой, как эта, больше не видел.
Выбили немцев из Спартановки. Пошло дело! Немного перестроились — и с ходу на Рынок. Противник растерялся, не выдержал огня и стремительной атаки. Рынок захвачен и очищен от немцев.
Но ожесточенные схватки не утихали. Рынок то сдавали, то вновь возвращали. Танковая дуэль, броски врукопашную, атаки и контратаки, плач и стон — все это стало нашей повседневной жизнью на берегу Волги, у самых стен Сталинграда. Позже немцам удалось все же захватить тракторный завод, да и почти весь город. Но Рынок... Рынок до конца Сталинградской битвы оставался в наших руках.
Ух, как донимала немецкая авиация! С рассвета и до захода солнца ожесточенно бомбила город. Не могу не вспомнить о зенитчиках. Их враг — авиация. Но в те дни главным их врагом стали танки. Они их встретили первыми, огнем прямой наводки расстреливали в упор. Бесстрашно, хладнокровно. Как-то я сказал одному командиру батареи: «Не перебей всех, оставь и нам на закуску». А он: «Лейтенант, чего-чего, а этого добра на всех хватит». Оказался прав: хватило, и с избытком.
Спрашивается, почему же в городе не оказалось частей противотанковой артиллерии? Прорвался танковый корпус, а встречают зенитчики да ополченцы с гранатами. Головы они сложили опять-таки из-за ошибок и просчетов командования, взявши на себя задачу, которую должны решать другие.
Бои на подступах к заводу продолжались. Ожесточение их то спадало, то вновь вспыхивало. Нас все время подбадривали: вот-вот подойдут регулярные части. Шел пятый день боев. А помощи все не было. Да и понятно. На других участках огромного фронта под Сталинградом шли еще более ожесточенные сражения.
И только 28 августа прибыла 124-я стрелковая бригада полковника С. Горохова и взяла на себя ответственность за оборону северной части тракторозаводского района. Такова правда тех трагических дней, такова роль первых защитников волжской твердыни.
Вспоминая эти суровые события, думаю, а могли бы не лить столько крови, могли бы не приносить столько жертв в далекие августовские дни сорок второго?
Думается — могли. Могли, если бы не крупные просчеты в руководстве всем ходом событий на сталинградском направлении. Говорят: 14-й танковый корпус немцев прорвался к Волге внезапно. Но разве командование, начальство не знало, что ударная группировка шестой армии Паулюса форсировала Дон и захватила оперативный плацдарм? Разве трудно было представить, что цель Паулюса — Сталинград? Однако кардинальные меры не были приняты.
Конечно, рядовым труженикам войны в то время было не до стратегии, они приняли удар на себя, остановили врага, не пустили его в город. К большому сожалению, об этом в сводках почему-то не сообщалось. А надо бы!
А как же этот миг Великой Отечественной отражен в нашей официальной истории и в мемуарной литературе? Да почти никак. Ведь это же были не попавшие в сводки бои. Ни слов, ни имен. А если и упоминается, то настолько скромно и подчас невнятно, что подвига простых людей не усмотришь и через лупу.
Так, маршал Г. К. Жуков в своих воспоминаниях и размышлениях о тех чрезвычайных событиях пишет: «После многодневных ожесточенных сражений 23 августа 14-й танковый корпус противника прорвался в район Вертячего и, рассекая сталинградскую оборону на две части, вышел к Волге в районе Латошанка — Рынок».
Вспомним, что 16-я танковая дивизия немцев захватила Рынок во второй половине дня 23 августа. Именно в этот день, несмотря на варварское разрушение города вражеской авиацией, отряды рабочего ополчения и истребителей, танкисты учебного центра, зенитчики остановили танки и автоматчиков этой дивизии. А об этом ни слова.
Далее маршал Жуков пишет: «Утром 24 августа часть сил 14-го танкового корпуса противника перешла в наступление в направлении тракторного завода, но безуспешно. Здесь в ожесточенных боях приняли участие вооруженные рабочие сталинградских заводов».
Эта мысль маршала, хотя и полнее первой, но далека от истины. Так, если с утра 24 августа велись «ожесточенные бои», а рабочие только приняли в них участие, то законен вопрос: кто же вел эти бои? Со стороны противника ясно. Ну а с нашей? Частей и соединений регулярных войск в первые дни прорыва немцев, как известно, в северной части города не было. Первая регулярная воинская часть, то есть 124-я стрелковая бригада, прибыла сюда только 28 августа. Да и 282-й полк, к тому же охранный, 10-й дивизии НКВД в этом районе появился только в тот же день.
Правда же в том, что со второй половины 23 по 28 августа 16-й танковой дивизии немцев противостояли танкисты учебных батальонов, рабочее ополчение, истребительные отряды, морские пехотинцы. Они-то и вели «ожесточенные бои», о которых лишь упоминает маршал Жуков.
Что же говорится о 23 августа в «Истории второй мировой войны 1939—1945»? Читаем: «В районе тракторного завода, где шли в тот день наиболее ожесточенные бои, путь авангардным частям врага преградил 282-й стрелковый полк войск НКВД и истребительный отряд сталинградских рабочих, среди которых было немало участников обороны Царицына». Вот те и на! Здесь путь врагу преградил уже 282-й полк НКВД. А прибыл этот охранный полк в этот район только на пятый день боев... И, конечно, без танков, без артиллерии и вообще без тяжелого оружия. Танкистам учебных танковых батальонов, экипажам из рабочих, частям рабочего ополчения, составлявшим костяк первой обороны, в «Истории...» места не нашлось. Зенитчикам, первыми встретившим вражеские танки,— тоже.
А вот на обелиске, установленном на правом берегу Сухой Мечетки, почти в центре тех событий, начертано: «Здесь 25 августа 1942 года первыми вступили в бой и остановили вражескую танковую колонну бойцы и командиры 21-го отдельного учебного танкового батальона». Это в памяти народной останется навечно.
Как рядовой участник событий тех жарких августовских дней свидетельствую, что это истинная правда. Свидетельствую и то, что люди, будь они в военной форме или цивильной, гражданской одежде, люди, с которыми я шел в бой, обладали величайшими нравственными и духовными силами.
...Осень 43-го года. Полвойны позади. Наша 27-я гвардейская отдельная танковая бригада после глубокого рейда по тылам отходившего врага вышла к Днепру.
Поделиться книгой: