Помоги проекту - поделись книгой:
— Крепость произведет, — заверил австриец. — А эскадра не сможет. Завтра в четыре утра мы должны срочно уйти в море.
— Мне приказано сообщить вам, что ни на какие уступки командир русского отряда не пойдет и эскадру Австро-Венгрии, не получив салюта с подъемом флага, с рейда не выпустит.
— Но мы не можем задерживаться! — пыхтел австриец.
Русский флаг-капитан еще раз повторил условия своего адмирала и, холодно отказавшись от предложенного кофе, спустился в свой катер.
— Ну что ж, на уступки пусть не рассчитывают, — сказал Маньковский, выслушав вернувшегося флаг-капитана, и приказал своим кораблям занять новые места. Центральную позицию, посередине выхода из Фиумской бухты, занял «Рюрик». «Цесаревич» и «Богатырь» переместились ближе к берегу. На кораблях сыграли боевую тревогу, орудия расчехлили и зарядили боевыми снарядами, развернув их жерлами на австрийский флагман.
Опустилась ночь. На мачтах австрийцев суетно мигали клотиковые огни. «Переговариваются, — думал Маньковский, — советуются, как бы и невинность соблюсти, и капитал приобрести... Да, кашка заварилась крутенькая. Доведись до драки — исход ясен. Все пропорции куда как не в нашу пользу. Но иначе-то ведь нельзя. Никак нельзя. Не Маньковского обидели — Андреевскому флагу поношение учинили. А этакое прощать никак невозможно. Честь флага — честь державы российской. И тут никакой бухгалтерии не место. Делай что надлежит, и будь что будет... Помню, как шесть лет назад, в русско-японскую войну, командуя «Кубанью», с большой радостью пустился в рейдерство, чиня препоны всем судам мира, что могли везти японцам снаряжение и боеприпасы. Тоже жизнь свою на страх отваживал... И сегодня не дрогну. И люди наши — не дрогнут. Ибо честь — превыше жизни. А уж честь державы — и того выше».
Ужин в кают-компании протекал как всегда: тот же длинный, устланный крахмальной скатертью стол, тот же фарфоровый кузнецовский столовый сервиз — гордость кают-компании «Цесаревича», специально заказанный офицерами на деньги из своего жалованья, те же вышколенные вестовые в белых голландках и белых перчатках. Однако в поведении офицеров явно чувствовалось готовое разрядиться от малейшей искры напряжение.
Главной темой разговоров был, разумеется, инцидент с салютом наций.
— Это же явное небрежение и морская невоспитанность! — петушился молоденький мичман Гордеев. — И крепость, и эскадра...
— Больше двадцати вымпелов пришло... — подхватил его круглолицый сосед.
— Вы бы, господа, подсчетами этими поменьше занимались. О супостате важно знать, где он, а сколько его — дело десятое, — солидно изрек не одну кампанию с Маньковским проделавший минный офицер.
— Вспоминайте Казарского и бриг «Меркурий». Тоже баланс был не в его пользу, но флага российского не посрамили. Не посрамим, Бог даст, и мы! Наш адмирал, Николай Степанович, тоже моряк отменный, — завершил беседу старший офицер. — А теперь — по своим постам, господа, команды ждут вас, люди решимости полны. «Отважим на страх жизнь свою», как любит говорить наш адмирал.
Прислуга всю ночь дежурила у орудий. Дважды являлся на «Цесаревич» флаг-капитан князя Монтекуккули, уговаривал избежать конфликта, доказывал, что австрийская эскадра должна уйти до рассвета. Русский адмирал твердо стоял на своем.
Перед рассветом, около четырех утра, австрийцы развели пары, из корабельных труб клубами повалил дым. Двинься эскадра, и заговорят русские пушки.
— Гардемаринов Черкашина и князя Мещерского ко мне на мостик, — приказал адмирал.
— Ну, вот, господа гардемарины, рад вас снова видеть.
Побудьте со мной рядом, полюбуйтесь, как мы жизнь свою на страх отважим и австрияка прихватим. Посмотрим, чьи нервы крепче.
Шинель накиньте, ваше превосходительство, — поднялся на мостик адмиральский вестовой с шинелью в руках. — Не ровен час, застудитесь.
Адмирал недовольно засопел, однако шинель на плечи все же накинул. Светало. Легкая рябь побежала по маслянисто-гладкой воде.
Адмирал достал из грудного кармана часы-луковицу — императорский подарок за отличные стрельбы. Время приближалось к восьми. Корабли готовились к подъему флага. Отсалютуют или нет? — не давала покоя тревожная мысль.
— На флаг и гюйс. Смирно! — раздался звонкий голос командира корабля. — Флаг и гюйс — поднять!
Команда замерла на своих местах, радостно и торжественно запели горны, флаг и гюйс пошли вверх.
И в ту же секунду бастионы крепости громыхнули салютом русскому флагу. Салютовали русским и корабли австрийской эскадры. Адмирал Маньковский считал залпы. Все честь по чести — двадцать один! Ну, теперь пусть уходят восвояси.
Австрийцы и впрямь не заставили себя ждать. Сразу вслед за салютом эскадра пошла в море. — Всему отряду! Команды — во фронт. Оркестрам — играть австрийский гимн! — скомандовал адмирал Маньковский.
Оркестр грянул медью. С австрийского флагмана в ответ полились молитвенные звуки Российского гимна. Адмирал Маньковский стоял, приложив руку к фуражке, пока мимо «Цесаревича» не прошел последний австрийский корабль.
— Так-то вот, юноши, — сказал он гардемаринам. — Миссия наша выполнена, и флаг наш не посрамлен, и делать нам здесь больше нечего, и на берег сходить в Фиуме мы не будем. Домой пора, в Россию. У нее же, у нашей матушки, как говаривал блаженной памяти государь-император Александр III, только двое на свете союзников — армия ее да флот. Пусть же стоит неколебимо наша держава. А флагу Андреевскому — реять над морями во веки веков!
На траверзе — на край света
Метеосводки о состоянии погоды в проливе Дрейка начали поступать на борт «Крузенштерна» еще на подходе к Монтевидео. Их по нескольку раз на дню передавала по спутнику чилийская метеостанция. На одной из таких синоптических карт, от 15 декабря, четко вырисовывались очертания южной оконечности латиноамериканского континента и северных берегов Антарктиды, испещренные изогнутыми линиями — изобарами. В четырех местах, близ антарктического побережья, чуть южнее мыса Горн и в юго-восточной части Тихого океана, эти изобары были скручены в плотные кольца неровной, грушевидной формы.
В штурманской рубке мы со вторым помощником капитана Сергеем Тупиковым, склонившись над штурманским столом, внимательно рассматриваем карту.
— В проливе Дрейка сошлись три циклона, — говорит Сергей и указывает пальцем на три «груши», образующие как бы треугольник.
— Что это значит? — спрашиваю.
Сергей еще раз взглянул на карту:
— Судя по всему, там сейчас ураган. Шторм — баллов двенадцать, а скорость ветра порядка 25-30, с порывами до 40 метров в секунду. Два циклона устойчивые, третий перемещается на восток, — обстоятельно пояснил он, и, малость поразмыслив, добавил: — Видишь, движется. Но мы его, вероятно, не зацепим.
Циклон шел со скоростью 20 узлов. В общем, положение было таково. Два циклона, ближайшие к Антарктике, оставались малоподвижными и висели у берегов Антарктиды постоянно. Но прямой угрозы для нас они не представляли. Другое дело — третий, один из тех, что образуются в Тихом океане. Он-то и проносился сейчас мимо мыса Горн со страшной силой.
Дней через пять, когда мы стояли в Монтевидео, эту обстановку подтвердили моряки с российского контейнеровоза «Краснодон». Кто-то из них прямо так и сказал: «Да, ребята, мы вам не завидуем...»
И у этого «краснодонца» были на то все основания: питерское судно недавно обогнуло мыс Горн — только с запада на восток, при попутных ветре и волне, — и ему там пришлось туговато. Нам же предстояло идти под парусами — и, по сути, против ветра. Словом, задача была наитруднейшая. А впереди еще ревущие сороковые и грозные пятидесятые — до неистовых шестидесятых мы, слава Богу, не опустимся.
Тем временем «Крузенштерн» 23 декабря миновал небезызвестную 37-ю параллель — она пролегает через побережье Аргентины, грубо говоря, между мысом Меданос и селением Пинамар. Эта часть берега, в частности, имеет довольно звучное название — Атлантида-Архентина, хотя сам берег уныл и однообразен.
На следующий день мы вошли в сороковые широты, а спустя три дня — в пятидесятые. Но странно... Ни штормов, ни рвущего паруса ветра. Мы двигались вдоль шельфа, к тому же в летнее время. По словам гидролога Александра Ремесло — он из Калининградского института АтлантНиро, — в это время года, да еще в прибрежной зоне, Атлантика, как правило, спокойна. Иное дело Тихий и Индийский океаны. Так что шли мы себе тихо-мирно дальше и дальше на юг. Единственно — с каждым днем становилось все прохладнее. Антарктика была близка.
А обстановка на барке меж тем не отличалась разнообразием — «Крузенштерн» жил по расписанию, предусмотренному хрестоматией плавательной практики. После завтрака, в восемь тридцать, у палубной команды — обычные судовые работы; у курсантов и юнг — вахта и учеба; после обеда — все то же самое. Время от времени парусные авралы... И так каждый день. Ну как тут не вспомнить Джозефа Конрада: «...нет ничего более заманчивого, разочаровывающего и порабощающего, чем жизнь на море...»
Утром 26 декабря «Крузенштерн» лег в дрейф в 360 милях к северу от Фолклендских островов. Мы пришли на рандеву с калининградским траулером «Александр Боголюбов», чтобы принять с его борта рыбу для камбуза. И вот тут-то случилось забавное.
В полдевятого к нам подошел оранжевый вельбот с «Боголюбова». Командовал им второй помощник капитана Андрей Марков — он, как оказалось, учился в Балтийской академии рыбопромыслового флота на одном курсе вместе с нашим «вторым» — Сергеем Тупиковым. Старые друзья-приятели встретились почти на самом краю света. Андрей поднялся к нам на борт. А следом за ним — еще трое «боголюбовцев». Один из них, парень в белом платке вокруг головы, третий электромеханик Валерий Цебенко, как выяснилось, доводился дальним родственником нашему четвертому механику Саше Морозову. Они встретились по-родственному — обнялись, расцеловались. И Сашка повел, скажем так, кузена к себе в «машину» показывать свое хозяйство.
Пока суд да дело, перегрузка макрору-са благополучно закончилась — мы приняли зараз 300 килограммов вкуснейшей рыбы. И Марков скомандовал своим ребятам — пора, мол, и честь знать. И те быстро попрыгали со штормтрапа в шлюпку. А шлюпка-то крытая — внутри, стало быть, темно, и, сколько человек забралось в нее, сказать навскидку было трудно. В общем, «свои» вроде все. И лодка, фыркнув разок-другой моторчиком, отвалила от нашего борта. И с рокотом неспешно двинулась обратно — к «Боголюбову». Когда она уже почти подошла к траулеру, из чрева барка, то есть из машинного отделения, на палубу выбрался «боголюбовский» электромеханик. Не обнаружив у правого борта родной шлюпки, он в панике заметался по барку и надтреснутым голосом все вопрошал:
— Черт возьми, а где же мои? Какого рожна!..
Вскрики бедолаги напоминали скорее глас вопиющего в пустыне: на шлюпке его, само собой, услышать не могли — она была уже далеко. Дрожащими от волнения пальцами Валера извлек из пачки сигарету, прикурил с третьего раза и принялся судорожно втягивать в себя дым, как пылесос.
— Все, елки зеленые, кранты, — приговаривал несчастный. — Кэп мне так вставит!..
А наши знай себе подтрунивали над ним:
— Да как же вставит-то? Он же — там. А ты — здесь. Ему еще до тебя добраться надо. Интересно, как это у него получится? Да плюнь ты на свой «Боголюбов». Пошли с нами — вокруг света!
Бедняга, перестав суетиться, переспросил:
— Куда-куда?.. На восемь месяцев?..
И, покрутив пальцем у виска, выдал:
— Да что ж я, совсем ненормальный, что ли! У меня с головой пока все в порядке...
Коротко говоря, «боголюбовцы», не досчитавшись одного человека, повернули шлюпку назад. Когда она снова подвалила к «Крузенштерну», Андрей Марков встретил «своего» нарочито холодно и, усмехнувшись с укоризной, только и сказал:
— Валера, у меня просто нет слов...
Невыразимо обрадовавшись, горе-электромеханик бойко полез по штормтрапу в шлюпку, уволакивая с собой большой пакет с кузеновыми подарками, и шлюпка опять двинулась к родному судну, рокоча и пофыркивая... Через каких-нибудь сорок минут «Александр Боголюбов» скрылся из вида в юго-восточном направлении, а мы отправились дальше — только прямиком на юг.
Утром 28 декабря мы уже были на траверзе Фолклендских островов, снискавших себе печальную славу во время военного конфликта между Англией и Аргентиной в начале восьмидесятых. Всю дорогу у нас за кормой вились темно-серые буревестники. Чуть погодя к ним присоединились чернобровые и гигантские странствующие альбатросы — последних было значительно меньше. Полет этих белотелых птиц с огромными — размахом от трех до четырех метров — черными крыльями завораживает. Они ими почти не машут — поймав ветер, парят высоко над мачтами и реями либо, перейдя на бреющий полет и переваливаясь с крыла на крыло, планируют над тяжелыми волнами океана... Не верится, что эти чарующие на вид альбатросы — птицы кровожадные. Мы сами видели... Порой они готовы растерзать на куски не только своих подранков сородичей, упавших в море, но могут напасть и на оказавшегося в воде беспомощного человека.
Однажды мы небольшой группой стояли на юте и наблюдали за их плавным полетом. К нам подошел капитан Олег Седов, и мы услышали такую вот историю — она произошла как раз в начале восьмидесятых близ Фолклендских островов.
«В то время один мой знакомый ходил вторым помощником капитана на эстонском траулере, — рассказывал капитан. — Они работали неподалеку от Фолклендов, когда английская подводная лодка потопила аргентинский военный корабль. И вот через несколько дней наши рыбаки выловили тела трех погибших аргентинцев в спасательных жилетах. Лица у всех троих были изуродованы клювами альбатросов, глаза — выклеваны. Перед тем как траулер подошел поближе, громадные птицы тяжело оторвались от воды и улетели прочь...»
Мы часто бросали за борт камбузные объедки и были свидетелями, как альбатросы вместе с буревестниками остервенело набрасывались на добычу и, сипло гомоня, жестоко вырывали ее друг у друга из клюва. Эти птицы всю дорогу сопровождали нас.
Наконец 29 декабря пополудни «Крузенштерн» вошел в пролив Ле-Мер. Он отделяет западный берег острова Эстадос от восточного побережья Огненной Земли, опоясанного бессчетным числом островов и разъединенных сетью проливов, заливов и бухт.
Ширина пролива Ле-Мер миль шестнадцать. Мы держимся острова Эстадос. В бинокль отчетливо виден его северо-западный берег: сплошь скалистый, он напоминает ощетинившийся хребет гигантского многоголового дракона, уткнувшегося мордами-утесами в воду и издающего дикий рев. Издали остров кажется мрачным. Однако, чем ближе, тем живописнее выглядит он. Присмотревшись, можно различить, что невзрачные скалы покрыты пышной зеленой растительностью.
Сразу же за проливом Ле-Мер, к юго-западу, лежит восточный вход в пролив Дрейка. А еще дальше на запад, в ста пятидесяти милях, — зловещий мыс Горн.
Мало кому из моряков было суждено пройти роковой мыс спокойно. А сколько кораблей покоится на морском дне близ него? Им нет счета. Немногие видели сам мыс воочию, потому как он почти всегда скрыт плотной завесой тумана. Но нам повезло — мы отныне принадлежали к числу тех немногих, кому довелось увидеть его!
30 декабря, в семь утра остров Горн, входящий в состав архипелага Эрмите, или Отшельнический, показался на горизонте, справа по курсу. Вечно беснующийся пролив Дрейка встречал нас с миром, если не считать тяжелой, крутой зыби и порывами налетающих шквалов; тусклые отблески солнечного света пробивались навстречу нам сквозь редкие рваные бреши между гонимыми на восток тучами.
Мы продвигались к острову со скоростью 7 узлов и с десятидвенадцатиградусным креном на левый борт. Несли все прямые паруса, кроме грота — самого нижнего паруса на второй грот-мачте, и косые. Остров приближался с каждой минутой. Вскоре показалась и его южная оконечность — мыс Горн. И вот, наконец, в судовых громкоговорителях прозвучал твердый голос вахтенного штурмана, третьего помощника капитана Евгения Качесова:
«Ровно в 9 часов утра судно пересекло под парусами меридиан самой южной точки Нового Света!»
Это произошло на 56 градусе 06 минуте 26 секунде южной широты и 67 градусе 16 минуте 43 секунде западной долготы. Между «Крузенштерном» и мысом Горн лежало ничтожно малое расстояние — каких-нибудь шесть миль.
Я стою на правом крыле капитанского мостика, смотрю то в бинокль, то в визир пеленгатора — он мощнее, и не верю своим глазам, которым уже больно от напряжения, — они вот-вот заслезятся. Лихорадочно перебираю в памяти попадавшиеся мне описания грозного мыса — везде он представлен в виде утеса чудовищных размеров, в выбоинах, нависающего над клокочущей во все времена бездной. Однако теперь я вижу воочию и понимаю — быть может, даже к своему разочарованию: то, что принято считать мысом Горн, — утес Кловен, который вздымается на 406 метров над ревущей пучиной и глядит на юго-запад. Эта уныло-серая гранитная громадина вся истерзана свирепыми ураганами и штормами. В широкой конусообразной расщелине вижу следы камнепада: глыбы разных форм и размеров застыли там, словно на веки вечные. Отвесы Кловена голые и всегда затянуты мрачной завесой из пены, брызг и морской пыли. У подножия утеса кипит и грохочет прибой. А вершина его, задние и боковые склоны едва прикрыты чахлой, пожухнувшей травой — она примята ветрами к ничего не родящей земле.
Чуть правее от вершины утеса к югу тянется относительно пологий склон, поросший такой же мертвой травой. Он спускается к морю под углом двадцать-двадцать пять градусов — по крайней мере, так рассчитал Женя Качесов. Дальше — крутой обрыв высотой метров семьдесят-восемьдесят и черные скалы. Обрыв тоже затянут сизой пеленой. У подножия его ревет бездна. Это и есть непосредственно мыс Горн.
Справа от него, на северо-востоке, виднеются две бухточки, и в ложбине на одном из лысых, безжизненных холмов, сползающих к воде, торчит покосившаяся плита из черного гранита — строгий неприметный памятник тысячам жертв этого гиблого места, где в извечной жестокой борьбе сталкиваются два океана — Тихий и Атлантический.
Некоторое время спустя мыс Горн остался у нас справа по кормовому борту. Чтобы увидеть его, нам пришлось пройти 9425 морских миль.
Оторвав в конце концов взгляд от мыса Горн, обладающего поистине зловеще-притягательной силой, я спустился в столовую, сел за стол и, пользуясь редким, счастливым случаем полного одиночества, принялся записывать в тетрадку первые, сумбурные, впечатления о том, что видел. И тут вдруг меня резко повело в сторону. Я едва не рухнул с дивана — но удержался. В следующее мгновение барк дал большой крен на левый борт. Все, что было на столах, со звоном и бряцанием попадало на пол: чашки, блюдца, пепельницы... Я успел схватить только очки, которые беспечно оставил на столе наш художник Андрей Петрович Красильщиков. Его холсты, законченные и те, что были еще в работе, тоже оказались на полу. Следом за ними перевернулись три или четыре кресла...
Стремглав взлетаю по трапу на верхнюю палубу — и вижу: несколько курсантов на полубаке с криками цепляются за натянутые, как струны, гитовы и гордени левого борта около фок-мачты, спасаясь от удара волны, пробившейся сквозь клюзы фальшборта... Пролив Дрейка все-таки проявил свое коварство.
Спустя некоторое время «Крузенштерн» внезапно выровнялся и, раскачиваясь на величественной зыби, двинулся дальше на запад. А шквал, налетевший со стороны Огненной Земли и накренивший барк на двадцать-двадцать пять градусов, вскоре стих. Нам крупно повезло: в проливе Дрейка, в частности у мыса Горн, таких, относительно спокойных дней в году — наперечет. Меж тем мы миновали скалистый, похожий на голову носорога, мыс Ложный Горн — южную оконечность полуострова Харди, — который моряки, идущие через пролив Дрейка с запада на восток, часто принимают за настоящий Горн, потому как оба мыса что близнецы-братья. А слева по борту, милях в тридцати, показались плоские вершины островов Диего-Рамирес, затянутые белесой вуалью. Как бы слившиеся воедино, они являли собой жалкий клочок призрачной земли — мираж на краю света.
Утром 31 декабря, в канун Нового — 1996 — года, «Крузенштерн» вышел из пролива Дрейка в Тихий океан.
За неделю до Натальина дня
Александр Пушкин
Дорога на Нитру
Бродзяны могли бы стать местом паломничества пушкинистов. Однако в стране, еще недавно называвшейся Чехословакией, в знаменитом курортном городке Карловы Вары, где мне довелось побывать, о Бродзянском замке никаких сведений не было. Не знали о нем ни в туристском агентстве «Чедок», ни в городском бюро информации, ни даже в российском консульстве.
Это название преследовало меня давно — еще с тех пор, когда отец, известный пушкинист, работал над составлением генеалогического древа рода Пушкиных. Пушкинистом он стал после того, как свой первый бой в Отечественную войну принял под Полотняным Заводом, родовым гнездом Гончаровых... Тогда он дал себе зарок: «Если уцелею, буду заниматься Пушкиным». Так оно и случилось.
Я искала название Бродзяны на самых подробных картах, зная лишь, что замок находится в западной Словакии, где-то на границе с Моравией. Тщетно! Бродзяны нигде не значились. Дотошно расспрашивала свою карловарскую знакомую Александру Михайловну Галенкову (в годы войны она десантницей была заброшена в Словакию, освобождала Прагу и Карловы Вары, и как почетная жительница города, давно уже живет здесь). Не знала и она.
А время моего пребывания в Чехии, отмеренное тремя неделями, убывало — до отправления поезда на Москву оставалось чуть более двух суток. И вот, на исходе дня российский консул Генрих Самвелович Духовский дозвонился-таки до своего коллеги в Братиславе. И счастье — маршрут в Бродзяны известен! Ехать нужно через всю Чехию и Словакию, минуя Прагу, Брно и Братиславу, в словацкий город Партизанск. В его окрестностях, в долине реки Нитры, и значится замок Бродзяны.
Правда, добраться до него из Карловых Вар поездом либо автобусом — дело почти безнадежное и по времени, и по дороговизне билетов. Опять же, на мое счастье (сколько здесь прекрасных совпадений!), помог нежданный приезд из Канады дочери Александры Михайловны — Людмилы Кнежковой, известной пианистки. Она-то и взялась доставить меня в Бродзяны.
Едем втроем. Людмила ведет свою белую «шкоду» легко и раскованно — за автомобильным стеклом с кинематографической быстротой мелькают шпили костелов, красные черепичные крыши, силуэты многоэтажек, плантации хмеля и придорожные яблоневые сады.
В Бродзяны добрались лишь к ночи. Подъехали к замку, ярко освещенному уличными фонарями. И каково же было мое волнение, когда на мраморной доске, укрепленной у его входа, я прочла: «Литературный музей имени А.С.Пушкина». Вот, оказалось, как именуется ныне замок и почему так долго я не могла его найти. Музей, конечно же, был закрыт. Городок спал. Выраставший из темноты парка замок походил на мрачную средневековую крепость с узкими оконцами-бойницами. Старинный ров, полукругом опоясывавший дом, как и некогда прекрасный каскад прудов в парке, густо поросли болотной ряской.
Полночь. Духота августовского дня сменилась ночной сыростью, крупные звезды выложили загадочный узор в небе над замком. Еде-то глухо пробили часы; стихли чьи-то шаги и смех, музыка, доносившаяся из далекого ночного кабачка. Тени бывших владельцев Бродзян замерещились в сумраке аллей...
В лунном свете таинственно мерцал пушкинский бюст. Удивительно все же — где только не встретишь памятники поэту! В странах, где никогда он и не бывал, — в Испании, Китае, Италии, во Франции, на тропическом острове Куба. Вот и в Словакии тоже есть свой Пушкин. При жизни поэту так и не удалось пересечь российскую границу, зато памятники его расселились по всему миру безо всяких на то виз и разрешений...
И еще думалось о том, как далеко развела судьба сестер Гончаровых от их родного Полотняного Завода: старшая, Екатерина, нашла свой последний приют на фамильном кладбище Дантесов во французском городке Сульце, средняя, Александра, — здесь в предгорьях Словацких Карпат, а младшая, красавица Натали, — на старом Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.
Часовня
В пять утра рассвело, и замок не казался уже столь мрачным и угрюмым, да и сам парк — не таким позабытым.
До открытия музея времени оставалось предостаточно, и можно было обследовать окрестности имения. На одном из холмов, примыкавших к поселку, из-за верхушек елей едва пробивался островерхий купол. Узкая тропка, изрядно попетляв по крутому склону, вывела к каменной часовне. По обе стороны от входа в нее — ряды мраморных досок с выбитыми латинским шрифтом знакомыми именами.
Поделиться книгой: