Мерседес из Кастилии

Принцесса ласково улыбнулась.

— Так как я решилась стать вашей женой не сгоряча, а после долгого и тщательного размышления, то с моей стороны не будет никакой задержки, ни малейшего промедления, и я думаю, что на четвертый день после сегодняшнего возможно будет совершить обряд венчания.

— Как вам будет угодно! — отозвался король, почтительно склонившись перед своей невестой. — Я готов в любую минуту; вам, конечно, известно, что казна моего отца пуста, и потому мы пустились в путь из Сарагоссы с тощим кошельком. Но я так горел нетерпением овладеть тем драгоценным сокровищем, которое мне сулила счастливая судьба в вашем лице, что не мог выжидать более удобного в финансовом отношении времени.

— Не смущайтесь этим, кузен, — возразила Изабелла, — я также могу отдать вам в настоящий момент только мое сердце, на верность которого вы можете рассчитывать. Но так как наше положение обязывает нас к известной пышности и торжественности, то я прошу позволить мне продать мои драгоценности, чтобы вырученные деньги могли покрыть необходимые расходы.

— Из всех драгоценностей в мире я не согласился бы расстаться только с одной; все же остальные для меня не имеют цены. Но расставаться с вашими драгоценностями, кузина, нет надобности: у меня есть друзья, которые могут и готовы снабдить меня деньгами. Все расходы ложатся только на меня, кузина, так как отныне все ваши нужды и потребности буду удовлетворять я.

— Пусть так, но не следует забывать, что мы не только жених и невеста и будущие муж и жена, а еще: вы — король Сицилии, а я — наследница кастильского престола! Обыкновенно муж во всем желает подчинить себе жену, и потому значительное большинство грандов Кастилии было против нашего союза; они боялись, чтобы наша страна не подпала под власть Арагонии. Я хочу сохранить для Кастилии все ее права и независимость в полной неприкосновенности; оба мы должны хранить нерушимо обособленность наших государств.

— Даю вам торжественное обещание уважать права правительницы Кастилии и считаю эту страну неприкосновенной для меня!

Король Сицилии возвратился в Дуэньяс под таким же строжайшим инкогнито, как и приехал, а девятнадцатого октября 1469 года, то-есть ровно три дня спустя, состоялось венчание его с принцессой Изабеллой в присутствии двух тысяч человек кастильской знати.

Пять лет спустя после брака Изабеллы и Фердинанда король Генрих Кастильский умер, и Изабелла наследовала после него престол. Около этого же времени умер и король Арагонский, от которого престол перешел к Фердинанду. Весь Пиринейский полуостров, разделенный до того времени на множество мелких государств, оказался разделенным всего только на четыре отдельные государства: владения Фердинанда и Изабеллы, обнимавшие Кастилию, Арагон, Леон, Валенсию и еще несколько других богатейших провинций Испании; крошечное королевство Наварру, в Пиринеях; Португалию и, наконец, Гренаду, в которой еще господствовали мавры.

Ни Фердинанд, ни Изабелла не забыли своего заветного желания уничтожить владычество мавров в Испании, но различные обстоятельства долго мешали осуществлению этой задачи. Когда же, наконец, наступил момент действовать, то успехи были так изумительны и быстры, что мавры оказались вытесненными отовсюду, и в их руках осталась только столица, которая также вскоре сдалась.

Но прежде того произошло совершенно непредвиденное событие. Случилось это летом, в то время, когда в лагере осаждавших находилась сама Изабелла со своими детьми. От неизвестных причин загорелась королевская ставка и сгорела до тла; огонь перекинулся также на ставки и палатки многих грандов, и в огне погибло много серебра и драгоценностей. Чтобы избежать повторения подобного несчастья, Фердинанд и Изабелла решили вместо осадного лагеря построить настоящий город с каменными зданиями, казармами, площадями. В течение трех месяцев город был построен и назван Санта-Фе. Сооружение этого города смутило мавров. Боабдил[19] решил покориться и вскоре после того, как испанцы водворились во вновь построенном городе, сдал им Альгамбру.

Глава IV

Пышными торжествами начался в городе Санта-Фе день второго января 1492 года. После длившихся несколько недель секретных переговоров об окончательной сдаче Гренады, — накануне это счастливое событие было объявлено, наконец, войску и народу, — второго января было назначено вступление победителей в город.

Первым вошел в город великий кардинал во главе большого отряда войск. После встречи покинувшего город Боабдила с Фердинандом, последний король Гренады направился к горному проходу, откуда он в последний раз окинул взглядом дворцы своих предков, которому было дано поэтому название «последнего вздоха мавра».

Хотя Изабелла включила взятие Гренады в условия своего брачного договора с Фердинандом, и самая эта победа являлась, так сказать, делом ее воли, тем не менее она пожелала во время вступления в город остаться позади своего мужа, несмотря даже на то, что Гренада была присоединена к Кастилии, а не к Арагонии, с которой она почти не имела смежных земель.

В толпе окружавших королеву людей, кроме свиты и придворных, было много монахов, в числе которых особенно выдавался один, которого все называли патер Педро. Возле патера находился неотлучно молодой человек, скромно одетый, но удостоившийся особенной милости королевы. Хотя на нем не было ни лат, ни шлема, многие упорно утверждали, что это кто-нибудь из знатнейших людей Кастилии.

— Какой славный день! — воскликнул патер Педро. — Твои предки, сын мой, дон Луи, с радостью воскресли бы, чтобы взглянуть на поражение мавров.

— Неужели они радовались бы неудаче мавров, принужденных покинуть волшебную Альгамбру[20]?

Патер поморщился, и лицо его стало мрачно; но вскоре он снова заговорил со своим спутником:

— Видишь ты там этого человека с серьезным и гордым лицом, с манерой властелина, в скромной одежде?

— Вижу, он похож на моряка, на человека, много видевшего и много испытавшего в своей жизни.

— Ты не ошибся! Это Христофор Колумб, прибывший недавно из Генуи.

— Я помню адмирала, носившего это имя.

— Он не адмирал, но желал бы быть адмиралом и мечтает о короне! Ты прибыл недавно из чужих стран и потому не слышал о нем; легкомысленные придворные смеются над ним, но для серьезных людей он — странная загадка.

— Все, что вы говорите о нем, патер Педро, возбуждает мое любопытство… Давно он здесь?

— Уже семь лет! Он упрямо просит, чтобы ему дали возможность сделать открытие. Он уверяет, что, идя на запад по океану, он придет в Индию к большому острову Сипанго и королевству Катай, о которых сохранились легенды некоего Марко-Поло.

— Как! Индия на восток от нас, а он хочет притти к ней, идя на запад! Ведь это было бы возможно только при условии, что земля кругла, как шар! А между тем она — плоскость.

— С этим он не согласен! Он утверждает, что на море, когда видишь вдали корабль, то раньше всего видны бывают только верхние паруса, потом нижние, наконец самое судно. Ты этого не замечал во время твоих плаваний, дон Луи?

— Да, это так! Но Англия, Франция, Германия и все северные страны так же плоски, как и наша Кастилия!

— Пусть так, но почему же ты на английских судах видел в море раньше всего верхние паруса? Разве англичане ставят вверху самые большие паруса?

— Конечно, нет! Это было бы безумием: верхние паруса всегда самые малые!

— Так почему же ты издали раньше видишь самые малые и потом лишь большие?

— Это вопрос, но не доказательство! — возразил юноша.

— Но в нем заключается почти доказательство.

— Неужели, патер Педро, и вы утверждаете, что земля кругла?

— Я не смею еще утверждать, дон Луи, но признаюсь, это обстоятельство с парусами сильно смущает меня!

— Это смелая мысль! И что же, этот Колумб намерен в самом деле переплыть весь Атлантический океан в поисках какой-то неизвестной страны?

— Да, таково его намерение, и все эти семь лет он настоятельно упрашивает наш двор предоставить ему необходимые средства! Я слышал, что до этого он почти столько же времени безрезультатно молил об этом в других странах!

— Хм! — задумчиво промолвил дон Луи. — Но если земля кругла, то почему же моря и реки не стекают вниз, и если Индия, по его мнению, лежит под нами, то каким образом ходят там люди? Неужели же головою вниз, как иногда мухи, или у них на ногах когти, как у кошек?

— Допустим, что представление Колумба о земле смешно, нелепо, но какою же представляете вы себе ее?

— Плоскою, как щит того мавра, которого я уложил во время последней вылазки!

— Значит, она должна иметь предел, значит, можно дойти до самого края, где она кончается и обрывается со всех четырех краев?

— Признаюсь, я никогда об этом не думал раньше, но, вероятно, где-нибудь должно быть такое место, где, стоя на самом краю земли, можно поставить одну ногу на облака! — засмеялся дон Луи. — Хотел бы я знать, согласны ли ученые с мнением этого мореплавателя?

— Ученые, обсуждавшие все эти вопросы на особом совещании в Саламанке, расходятся во мнениях. Те, которые согласны допустить, что земля кругла, сильно опасаются, что судно, достигшее острова Сипанго с запада, не будет в состоянии вернуться обратно вследствие необходимости подъема, и я сильно опасаюсь, что Колумбу не скоро суждено увидеть свой легендарный остров. Удивляюсь, что он еще здесь. Я слышал, что он отправился в Португалию.

— Скажите, если он семь лет тщетно добивается необходимых средств, то, значит, у него есть чем жить все это время?

— Все думают, что он беден, и я знаю, что он зарабатывает средства к существованию, изготовляя географические карты!

— Право, ваши рассказы об этом человеке, патер Педро, возбуждают во мне желание побеседовать с ним; я подойду к нему и заговорю с ним!

— И ты думаешь, дон Луи, что это так просто? Христофор Колумб так горд сознанием своих великих замыслов, что короли и государи не в состоянии заставить его признать свое превосходство над ним.

— Право, это удивительный человек, и я горю нетерпением познакомиться с ним. Устройте это, патер Педро!

— Охотно! — согласился монах, и они направились к тому месту, где стоял Колумб. Однако, патер Педро не сразу отважился заговорить с ним и долго выжидал удобного момента; дон Луи не понимал этой нерешительности, и явные признаки его нетерпения и досады привлекли внимание Колумба. Он взглянул в сторону патера Педро и, узнав его, поздоровался с ним.

— Вот мы и дошли, наконец, до торжества! — начал монах.

— Да, отец мой, вы видите в этом победу креста, а я — торжество настойчивости, и внутренний голос говорит мне, что то, перед чем не отступаешь, непременно осуществится.

— Я рад, что вы упомянули о ваших планах, — заметил патер Педро. — Это позволяет мне обратить ваше внимание вот на этого молодого человека, моего родственника, который, узнав о ваших смелых замыслах, возгорелся желанием услышать о них из ваших уст, если вы соблаговолите…

— Я всегда готов удовлетворить любознательность людей предприимчивых и охотно сообщу вашему родственнику все, что он пожелает узнать относительно моих намерений и стремлений.

Все это было сказано таким тоном, что дон Луи сразу почувствовал, что не он окажет честь этому моряку своими расспросами, а, напротив, он должен себя считать польщенным тем, что он удостоит его беседой.

— Однако, вы еще не назвали мне имени вашего молодого родственника, патер Педро! — добавил Колумб.

— Его зовут дон Луи де-Бобадилья, и он приходится племянником вашей уважаемой приятельнице, маркизе де-Мойа!

— Донья Беатриса — одна из моих лучших поддержек, а любознательный, предприимчивый дух в молодом человеке всего более дорог моему сердцу. Племянник доньи Беатрисы может рассчитывать на полную готовность с моей стороны удовлетворить все его желания.

Такая речь в устах человека, зарабатывающего своим трудом насущное пропитание, такой снисходительный, почти покровительственный тон его слов поразили юношу; в первую минуту он готов был возмутиться, затем рассмеялся и в результате ответил почтительно на обращенные к нему слова.

— Судя по тому, что вас радует победа над маврами, сеньор, я думаю, что и вы, вероятно, сражались на море, если не на суше!

— Да, сын мой, и на море, и на суше; было время, когда я любил искать опасности и в бою, но с того времени, когда у меня зародились более великие замыслы, я перестал думать об этом. Много лет прошло с тех пор, как я сражался против врагов вместе с родственником моим, Колумбом младшим, и адмиралом Колумбом, моим дядей, против венецианцев. Мы дрались с зари и до заката, и я не был даже ранен; другой раз судно, на котором я находился и сражался, было сожжено неприятелем, а я вплавь достиг берега и был, таким образом, сохранен для более великих задач, — горячо добавил Колумб.

Глава V

В эту ночь кастильцы и арагонцы впервые провели ночь в стенах Альгамбры. Все, кто только имел на то право, разбрелись по дворам, садам и покоям Альгамбры, любуясь и восхищаясь роскошью и сказочною красотой этого дворца. В числе других можно было видеть и Беатрису де-Бобадилья, давно уже ставшую женой дона Андреса де-Кабрера, маркиза де-Мойа. Возле нее находилась девушка, донья Мерседес де-Вальверде, ее родственница и приемная дочь, и молодой дон Луи де-Бобадилья, племянник маркизы.

— Удивительно, Луи, — сказала донна Беатриса, — что вы, столько колесивший по свету, до сих пор ничего не слыхали о Колумбе; даже при дворе у нас многие верят ему и сочувствуют его затеям.

— В том числе и вы, тетушка! — заметил дон Луи.

— Я и не отрицаю этого. Я убеждена, что этот человек призван совершить великие дела, и то, к чему он стремится, действительно грандиозно!

— Что именно вам кажется грандиозным? Намерение заставить нас познакомиться с людьми, ходящими вниз головой?

При этих словах дона Луи лицо Мерседес приняло серьезное, почти строгое выражение, и юноша, не спускавший глаз с этого прелестного лица, прочел в нем укоризну и неодобрение.

— Как видно, и донья Мерседес на стороне диковинных открытий. Повидимому, этот Колумб пользуется больше сочувствием кастильских дам, чем грандов! — заметил молодой человек.

— Это объясняется тем, дон Луи, что женщины вообще более чутки, более восприимчивы ко всему отважному, — сказала Мерседес.

— Не судите строго и нас! — воскликнул дон Луи. — Мои слова не всегда соответствуют моей мысли, и я должен сознаться, что если сеньор Колумб отправится отыскивать королевство Катай и Индию, я первый буду проситься в товарищи к нему!

В этот момент паж королевы пришел звать донью Беатрису. Не желая покидать молодых людей одних в садах и залах дворца, она прошла вместе с ними в отведенные ей роскошные покои и здесь после некоторого колебания решилась оставить их, рассчитывая очень скоро вернуться. Хотя дон Луи и считался официальным поклонником воспитанницы доньи Беатрисы и по своему общественному положению мог быть признан вполне достойным этой девушки женихом, но тетка его все-таки сомневалась относительно возможности этого брака. Мать дона Луи была француженка, а кастильцы, отличающиеся суровой надменностью и сдержанностью, приписывали врожденную веселость и беспечность дона Луи легкомысленности французской породы и относились к нему с некоторым недоверием. Быть может, это отношение соотечественников заставило юношу покинуть Кастилию и начать путешествовать. Только любовь к Мерседес заставляла его возвращаться на родину.

На этот раз он вернулся во-время, чтобы принять участие в осаде Гренады и иметь случай отличиться в боях. Эти заслуги в то время заставляли прощать многое. В турнирах он также отличался ловкостью и даже выбил из седла знаменитого Алонзо де-Ойеду. Несмотря на все это, донья Беатриса и сама боялась доверить счастье своей приемной дочери и воспитанницы человеку, славившемуся своим легкомыслием, хотя втайне желала этого брака.

О чувствах Мерседес никто не знал, кроме нее самой. Ей часто приходилось слышать о мнимых недостатках дона Луи, но она никогда ничем не высказывала, что думает о нем. Даже сам дон Луи, ловивший каждое малейшее выражение на ее лице и уже много раз признававшийся ей в своей страсти, ни разу не мог определить ее чувств к нему.

Когда донья Беатриса вышла из комнаты, Мерседес опустилась на богатый диван.

— Желал бы я, чтобы моя тетушка оказалась так нужна королеве, чтобы та как можно дольше не отпускала ее от себя, и тем самым доставила мне случай высказать вам, наконец, мои чувства! — пылко сказал дон Луи.

— Мне думается, что не те люди всего глубже чувствуют, дон Луи, которые всех больше и всех громче говорят об этом, — заметила девушка.

— Во всяком случае, они чувствуют не меньше и не хуже других, донья Мерседес! — возразил молодой человек. — В моей любви вы не можете сомневаться! Во всем, что есть прекрасного на свете, я вижу вас!

— Вы долгое время жили во Франции и потому забыли, что кастильская дама скорее поймет простые и искренние слова, чем одни восторженные восклицания.

— Вы несправедливы ко мне! Вспомните только, что с самых ранних дней я всегда любил вас.

— Да, тогда вы были искренни, и я вполне доверяла вам и вашей дружбе. Тогда вы исполняли каждое мое желание.

— А теперь? Вы можете сделать из меня все, что захотите, если только намекнете мне, что вам в моих действиях приятно и что нет, что вы одобряете и что порицаете.

— Разве это так трудно понять? Я всегда уважала вас, дон Луи, и никогда этого не скрывала.

— А нечто другое вы скрывали? Ах, Мерседес, не останавливайтесь на полуслове! Скажите, что другое, более нежное чувство примешивалось иногда к чувству уважения ко мне! Скажите это!

Но Мерседес покраснела и все-таки не созналась.

— Скажите, я не ошиблась, думая, что смелый замысел Колумба, несмотря на ваши насмешки, произвел на вас серьезное впечатление? — спросила она.

— Вы не ошиблись. Мне действительно кажется, что в его утверждениях есть доля правды.

— А я уверена даже, что он прав! — воскликнула Мерседес, и глаза ее разгорелись от восторга и воодушевления. — Этот человек совершит нечто необычайное, и все его спутники покроют себя славой!

— Должен ли я понять из ваших слов, что вы желали бы, чтобы и я присоединился к этому смелому искателю приключений, чтобы в случае удачи разделить с ним и честь, и славу?

— Да, Луи! Я именно это хотела сказать. Мне кажется, что это смелое предприятие как нельзя более вам по душе; с другой стороны, такое славное дело заставит всех переменить мнение о вас.

Дон Луи молчал; в душе его мелькнуло ревнивое подозрение: быть может, Мерседес с тайной целью хочет только услать его в далекие края?

— Вы хотите, чтобы я отправился в экспедицию, которую большинство людей считает безумной и утверждает, что она неминуемо должна привести к гибели всех, кто в ней примет участие? Если так, Мерседес, то я завтра же уеду, чтобы мое ненавистное присутствие не смущало ваш покой.

— Как могли вы подумать что-либо подобное, дон Луи? — воскликнула девушка и заплакала. — Вы, как вижу, совершенно не понимаете моих побуждений и дурно судите обо мне. Чтобы изгнать из вашей души всякие подобные подозрения, я готова подавить свою гордость, свою женскую сдержанность и сказать вам, что только мысль о вашем счастье побудила меня указать вам на это верное средство облагородить в глазах людей вашу склонность к бродяжничеству, дать вам случай и возможность покрыть себя славой, создать себе репутацию, которая заставила бы донью Беатрису, не задумываясь, отдать вам руку своей воспитанницы. Вы упрекали меня в холодности и безразличии, но другие были менее близоруки, и королева прочла в моей душе мою тайну!

— И что же? Она против меня? Неужели? Что же она могла сказать обо мне? Какие причины заставляют ее противиться нашему браку? Я должен знать!

— Вы, конечно, помните тот турнир, Луи, после которого вы почти тотчас же отправились в свое последнее путешествие?

— Как же не помнить! Ваша жестокая холодность в момент моего торжества, ваше полнейшее безучастие и побудили меня покинуть Испанию. Если бы вы захотели, то одним словом могли бы приковать меня к месту крепче всяких цепей.

— Так вот, после окончания торжества королева призвала меня к себе и, лаская меня, как родную дочь, стала говорить об обязанностях, какие возлагает замужество; она растрогала меня до слез и взяла с меня обещание не выходить замуж без ее одобрения.

— И это обещание она выманила у вас против меня?

— Нет, ваше имя ни разу не было упомянуто. Но я тогда думала только о вас, дон Луи, и хотя я и не знаю, с какою целью королева взяла с меня это обещание, но мне подумалось, что она это сделала, чтобы не допустить моего брака с вами без ее согласия. Однако, не отсутствие доброжелательства к вам заставило ее поступить таким образом, нет, а чувство опасения, как бы я, поддавшись вашему обаянию, не вздумала стать женой человека, хотя и прославившегося громкими и красивыми подвигами, но признанного всеми легкомысленным, непоседой, не пригодным для семейной жизни.

— И вы намерены сдержать это обещание?