Помоги проекту - поделись книгой:
Почему? Расскажу...
Но только после полуденной трапезы, для которой сейчас самая пора. Эй, Фамария!..
ПОЛДЕНЬ
О пище, войне и любви. — Ахилл и Брисеида. — Доносчики Агамемнона. — "Сладчайшая песня любви". — Похищение Брисеиды.
Трапеза была не столь обильной, сколь изысканной — мясо критских фазанов, дорогая из Эретрийского моря рыба, та, что похожа на змею, а вкус имеет нежнейший, седло барашка, всяческие сыры и множество разных вин; — хозяин то и дело объяснял гостю, какое из блюд каким вином лучше запивать.
— Знаю, — сказал Клеон, — у вас в Эпире основная трапеза бывает под вечер, когда спадает жара. И это, уверяю тебя, неправильно, Профоенор. Вечерняя прохлада приносит отдохновение, которому надо предаваться целиком, — так зачем же занимать эти часы чем-то еще, наподобие трапезы? Кроме того, и прохлада, и трапеза — все это блага, дарованные нам богами. Вот и выходит, что мы, микенцы, вкушаем эти блага дважды в день, а вы, эпирцы, — лишь единожды.
И еще одно благо: вкушая изысканные яства, ты забываешь об изнурительной жаре...
Отведай, непременно отведай этой эретрийской рыбы, Профоенор!.. Ну, как она тебе?
— Восхитительна!
— То-то же!.. А теперь скажи — изнемогаешь ли ты, как прежде, от жары?
— Да я... как-то и забыл о ней...
— О чем я тебе и говорил!
В мире, мой милый Профоенор, существует лишь три вещи, которые помогают забыть обо всем, что снаружи изнуряет плоть, в том числе — о полуденной жаре. И трапеза среди них, увы, лишь на последнем, третьем месте.
На втором же месте — война. Кто в жару битвы вспоминает о жаре полудня?
— А на первом?
— О, на первом!..
...Ах, погоди, мне любопытно то, о чем сейчас говорят наши слепцы. Все это время я их слушаю вскользь; — поверь, любопытно, весьма любопытно...
Слепцы в это время тоже трапезничали под навесом у входа в грот. Их голоса, приспособленные для пения были громки, и все, что они говорили, можно было без труда услышать и тут, в гроте.
— А ту первую стычку под Троей хозяин верно изобразил, — произнес один из них. — У меня рана от троянского копья на груди — как раз тогда получил. Жив остался — и то хвала Зевсу. Тебя там не было?
— Нет, я был тогда на корабле из Феноса, мы не успели сойти на берег. Но с корабля видел, — ибо еще был зряч, — видел, как вы трупами усыпали подножье их вала. Страшное было зрелище!.. А глаз-то лишился ты когда, Мерион?
— Позже... Помнишь, троянцы швыряли в нас огненные шары? Как раз тогда мне в лицо и полыхнуло... И ты тогда же ослеп?
— Нет, я позже — в самом конце войны. Мы ворвались в Трою, она уже горела, я вбежал в какой-то полыхавший дом, думал, добром каким-нибудь поживлюсь, а вместо этого мне — горящая балка на голову. С тех пор и не вижу дневного света. Ожидал разбогатеть на этой войне, — а вот она какая оказалась награда! Хорошо хоть, на лютне с детства играть умел — хотя бы этим могу себя прокормить. А то бы...
— Да, — отозвался другой, — бывало, что потом, после войны, изувеченные подыхали с голоду. Мне, как и тебе, тоже повезло — сызмальства все сразу запоминал. Сам не знаю, сколько я помню песен, тем и кормлюсь. Только не все такие щедрые, как этот хозяин. Иной даст костей да объедков — и иди вон!.. Хорошо, что мы с тобой встретились, давай так теперь и будем ходить вместе — может, и дальше будет везти.
— Это ты дело говоришь. Давай!.. Только в песнях твоих правды — чуть. Сам знаешь, если, пока был зряч, воочию видел эту войну.
— Не спорю — то верно. Но не я сочиняю — рапсоды, войны не видевшие. Я лишь пою... Да и какая, скажи, разница! Скоро — что рапсоды сочинили, то и будут считать правдой. Взять наших царей, что съехались к Трое поживиться тамошним добром! Сколько там было дураков, сколько трусов! А послушать мои песни — так все как один герои, что твой Геракл! Слишком долгой была эта война, оттого все худшее, что есть в человеке, успело из него выплеснуться. А все лучшее — оно за время войны как-то притухает.
— Да, долгая была война... А я вот все думаю: если б тот, первый приступ удался, — глядишь, и закончилась бы она тотчас же. И мы бы с тобой были сейчас и зрячи, и богаты. А ведь могли, могли тогда наши сломить троянских гоплитов! Если б не ринулись, как детвора, за Менелаем, если б Аякс сразу не напоролся на троянское копье, если бы Ахилл дрался тогда в наших рядах!.. Если бы он тогда был среди нас!.. Может, и по-другому все обернулось...
— О, будь тогда с нами Ахилл!.. — согласился второй слепец.
— В самом деле, — вспомнил Профоенор, — отчего тогда не было с вами Ахилла? Ты собирался рассказать.
— Да, да, собирался, — кивнул Клеон. — Но прежде, если ты помнишь, я собирался сказать о другом — о том, что понуждает нас забыть обо всем на свете, даже о войне... Ты уже насытился, Профоенор? Тогда... Эй, Фамария, убери все, оставь только вино... Не хочу, — снова обратился он к Профоенору, — чтобы вид объедков осквернял то, что я назову...
Лишь после того, как рабыня все вынесла, он продолжал:
— Ты уже, наверное, догадался, какое слово я назову. Конечно же, это — любовь! Лишь ее жар заставляет нас позабыть обо всем, даже о славе и о жаре битвы!
Ты спрашиваешь, почему не было Ахилла? Вот тебе и ответ. Что еще, как не любовь, могло удержать от битвы такого героя, рожденного добывать славу в бою!
— Брисеида? — спросил Профоенор.
— Догадаться, уверен, было нетрудно, — усмехнулся Клеон.
Впрочем, это началось у них позже. А поначалу...
Уже после того первого набега на прибрежный городок, — помнишь, я рассказывал, — такой способ ведения войны, избранный Агамемноном, пришелся не по душе Ахиллу: он был воин, а не насильник и грабитель. Поэтому сразу после того его мирмидонский корабль с черными парусами отплыл, и больше ни он, ни Патрокл, ни мирмидонцы в подобных набегах не участвовали. Они высадились на каком-то ионическом островке, разбили там лагерь, и долгое время никто не слышал о них.
Наконец спустя три месяца Агамемнон, разгневанный, решил отправиться с посольством на этот островок. В этом посольстве оказался и я, так что был всему очевидцем.
Приплыли мы. Конечно, Агамемнон был достаточно умен, чтобы не набрасываться на Ахилла с гневными речами — эдак, того и гляди, можно запросто разделить участь своего родственника Акторида; — нет, он лишь спросил: где Патрокл? Почему доблестный Патрокл, вопреки данной клятве, не помогает моему брату Менелаю? Понимал, что, если он увезет Патрокла, то Ахилл не отпустит друга на войну одного.
Однако в ответ услышал, что здесь, на острове, Патрокла нет, — отправился в Мирмидонское царство по просьбе Ахилла, проведать его матушку Фетиду.
Ах, какой благородное недоумение тогда Агамемнон изобразил!
— Как! — возопил он. — Славный Патрокл нарушил клятву во всем помогать моему брату! Клятву, скрепленную именем самого Зевса! Уж не шутишь ли ты, Ахилл? Не верю, что наш Патрокл способен на такое!
Ахилл на это ему спокойно отвечал: да, мол, клятва была принесена, того никто не отрицает. Но клятва — в чем? В том, чтобы обратить свое оружие против всех, кто нанесет обиду Менелаю. Такую обиду, похитив Елену, нанес Менелаю троянец Парис. Но в тех городках, которые так славно разоряют наши воины, готов поклясться всеми богами, ни Елены, ни Париса нет, про них там даже не все слышали. Так что клятва, данная Патроклом Менелаю, тут вовсе не причем. Мне же Патрокл тоже дал клятву: исполнять мои любые, не противоречащие той, первой клятве приказания. Вот ей-то, этой клятве, он и верен. Если отправил я его мою матушку проведать — мог ли он мне отказать?
Вот когда покончите с этими прибрежными городками и пойдете на Трою — тогда иное дело. Тогда пошлю гонцов, чтобы вернули Патрокла. До той же поры, царь, видят боги, — несправедлив твой гнев.
Сколь не хитер был сам Агамемнон, а сразу понял, что перехитрил его Ахилл. Оставалось ему ни с чем возвращаться восвояси...
И тут...
Тут он вдруг увидел Брисеиду, вышедшую из своих покоев. И, увидев ее, думаю, сразу же понял все! И в тот же миг догадался, какими узами можно привязать к себе строптивого Ахилла.
Виду, однако, не подал. Нет, на лице даже кротость изобразил.
— О, ты прав, прав, царевич! Видят боги — правота за тобой! Когда двинемся на Трою — лишь тогда и призовем твоего Патрокла... Однако — слишком убога, по-моему, твоя жизнь тут, на этом островке, так ли подобает жить столь славному царевичу? Я привез тебе дюжину рабов и рабынь, там повара, кухарки, прислужники, прислужницы... Я вижу, у тебя новая прекрасная наложница. Для нее у меня тоже дар: вот эта молодая, красивая рабыня. Она ведь глухонемая, и это в ней особенно дорого, ибо она никогда не сможет выдать секреты своей госпожи. С такой прислугой вы сможете вести жизнь, достойную вас. И еще я привел для вас небольшое десятивесельное суденышко с гребцами. Пускай вот этот искусный повар-мидиец, — а они, поверь, лучшие в мире повара! — пускай на этом корабле он плавает к берегу, чтобы привозить оттуда лучшие яства. Начинай, Ахилл, жить, как пристало герою и царевичу.
Ахилл принял эти дары, с тем и отбыло наше посольство с его островка. Теперь Агамемнону оставалось только одно: ждать. Но ждать он умел — терпелив он умел быть, если нужно, наш царь.
Чего ждал? Чтобы как можно крепче стала привязанность Ахилла к Брисеиде! Ибо предугадывал он: только эта привязанность поможет ему обуздать непокорного царевича.
А откуда он мог знать, что там, на острове, происходит у Ахилла с Брисеидой? Да очень просто: от того самого повара-мидийца, каждые два дня отплывавшего на берег за яствами и заодно встречавшегося на берегу с людьми Агамемнона.
Ну а он, повар, откуда знал? Да от той самой рабыни, которая вовсе не была глухонемой! Не была она также и рабыней, а была фиванской гетерой, выполнявшей за плату некоторые особо щекотливые поручения Агамемнона.
Первое известие, полученное с острова, Агамемнона огорчило. Ахилл и Брисеида ночуют в разных чертогах. Правда, целые дни проводят вместе, но заняты лишь беседами — в основном, про богов и про обычаи своих сородичей. А, укладывая Брисеиду спать, безъязыкая "рабыня" увидела, что символ девственности, золотая цепочка, висевшая меж ног у хозяйки, не разорвана, как и должно быть у жрицы Аполлона.
И месяц проходит, и два — с острова те же самые известия: беседуют, смотрят друг на друга томно, а цепочка по-прежнему цела.
Агамемнон ждал.
Еще месяц прошел — доносят ему: вечером, оставшись одна, чтобы воздать молитву богам, Брисеида взмолилась Аполлону, прося того укрепить ее и не дать нарушить данный ему обет верности.
После этого куда более нетерпеливо стал ждать Агамемнон каждого сообщения с того берега.
Но — цела, цела была цепочка!
Еще два месяца проходит, мы уже готовимся к высадке на троянский берег, — и доносят Агамемнону: Брисеида занемогла, у нее случился жар. Ахилл впервые вошел в ее чертог, сидел подле ее ложа, молил богов, чтобы они ее уберегли, гладил ее по волосам. Всю ночь пробыл подле нее, лишь утром вышел радостный и воздал хвалу богам за то, что исцелилась его Брисеида.
— А цепочка?! — воскликнул наш царь.
И снова омрачилось лицо его, ибо цепочка все еще была цела.
Но уже недолго ему оставалось ждать. Люди, прибывшие с того берега, вбежали к нему с радостными лицами. Думаю, Агамемнон сразу понял: свершилось! Впрочем, и тут терпеливость не изменила ему — пожелал выслушать все с самого начала.
Ему поведали, что вечером между Ахиллом и Брисеидой случился разговор, но совсем не такой, как те, что они вели прежде.
— Ничего не упускайте! — повелел Агамемнон. — Хочу знать слово в слово, что за разговор!
Я тогда находился как раз подле него. А надобно тебе сказать, что Агамемнон для своих поручений подобного рода всегда подбирал людей с отменной памятью, поэтому, когда прибывшие мужчина и женщина стали на два голоса передавать слова Ахилла и Брисеиды, услышанные ими от мидийца-повара, которые тот донес до них со слов лжебезъязыкой лжерабыни, я не сомневался, что все передано слово в слово, и было ощущение, что я сам в этот миг нахожусь в Ахилловом шатре. Будто бы стою где-то за пологом и слышу их голоса.
Голос Ахилла:
"Вижу, ты уже совсем здорова, хвала богам!"
И Брисеиды голос:
"Да... Но я хотела умереть... Клянусь, было бы лучше, Ахилл, если бы я умерла!.."
"Но — отчего же? Я обидел тебя чем-то? Или, может, кто-нибудь из моих воинов?"
"О, нет, Ахилл! Твои воины так же почтительны со мной, как и ты. Но лучше бы в тот страшный день меня уволок на свой корабль ваш Акторид! После этого я наложила бы на себя руки, но душа моя была бы чиста, ибо в душе я не изменила Аполлону, своему суженому. А после того, как увидела тебя, я уже не могу в душе быть ему так же верна! О, Ахилл, Ахилл!.." (Женщина, говорившая за Брисеиду, умело изобразила рыдания.)
И снова голос Ахилла, теперь уже печальный:
"Не будь я мужчиной — наверно, зарыдал бы сейчас, как ты. Я ведь поклялся богами, что не посягну на тебя. Но знала бы ты, как порой трудно мне это дается. Может, и вправду было бы лучше, если бы я не встретил тебя... Но — нет! В том и была, наверно, воля Аполлона — чтобы мы встретились! Без его воли ничего не могло бы быть! Это значит — он отпускает тебя ко мне!"
"Ахилл... Если б это было так, Ахилл!.."
"Это так! Я уверен, это так!.."
— И вслед за тем она пала ему на грудь! — заключил Агамемнон.
— И она пала ему на грудь, — подтвердил доносчик.
— И он на руках отнес ее в свой чертог, — ухмыльнулся Агамемнон, как сатир.
— Да, царь, он отнес ее в свой чертог!
— А дальше-то, дальше? — все с той же похотливой улыбкой на лице спрашивал Агамемнон.
— А дальше...
— А дальше... — сладострастными голосами, с мерзкими ужимками на гнусных лицах, наперебой заблеяли его доносчики.
Нет, не хочу, Профоенор, повторять то, что они говорили там своими грязными языками! Как это подло — грязью забрызгивать чистоту истинной любви! Грязный человек во всем видит только грязь.
Но что могло быть чище, чем тот миг, когда невинная, предназначенная самому Аполлону дева дарила свою первую, трепетную любовь тому, кто заменил ей бога! И, уверен, благосклонны были бы и боги, если бы увидели эту их ночь любви...
Да об этом уже столько спето, — скажу ли я что-нибудь новое?.. А что там, кстати, наши певцы?..
Эй, почтенные старцы!
И когда слепцы вошли в грот, Клеон сказал им:
— Ну-ка, спойте нам, если еще помните, тот гимн — "Сладкую песню любви".
Один старец что-то пошептал другому, тот, вспомнив мелодию, ударил по струнам, а первый запел:
Поделиться книгой: