Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну как не пить-то? Ты головой своей подумай: как не пить, если все время несут? Это ж какие нервы надо иметь, чтобы держать бутылку в руках и не выпить.
— А кто несет? — не понял Серега, который после окончания школы видел настоящую взрослую жизнь только здесь, в палатах отделения реанимации, и о многих грязноватых сторонах советского бытия не имел ни малейшего представления.
— Как это — кто? Менты несут, чтоб побыстрее результат был и чтобы в акте экспертизы написали так, как надо. Родственники умерших несут. Но не всегда бутылками, иногда и деньгами, причем хорошими, им ведь надо, чтобы покойного забальзамировали, помыли, подкрасили, короче, чтобы к похоронам все было чин-чинарем. Опять же за суть экспертного заключения нередко платить готовы. Смерть, знаешь, она штука денежная, на ней всегда можно хороший урожай «капусты» поднять. Но это игрушки опасные, залетишь — и всё, кранты, можно сливать воду. Так что никакого резона идти в экспертизу нет: ни славы, ни денег, одни трупы и сплошной геморрой.
Слова медбрата накрепко засели в голове у Сереги, который в то время еще совсем не представлял, какой именно отраслью медицины хотел бы заниматься. Знал твердо одно: он будет врачом, а уж каким — время покажет. Поступит в институт, узнает побольше о разных дисциплинах, тогда и определится. Но судебно-медицинским экспертом он не станет никогда!
Он попал в весенний призыв 1984 года. Юлия Анисимовна плакала каждый день, понимая, что с упрямым сыном справиться не сможет: он хочет служить, он хочет стать мужчиной, тем более что в армию призывают и многих его знакомых, одноклассников, не поступивших в вузы.
— Как я буду в глаза смотреть ребятам, которые так же, как и я, провалились на экзаменах сразу после школы? Они в армии, а я почему нет? Потому что у меня папа — знаменитый хирург, а у мамы полно нужных знакомых? Я не хочу, чтобы мне потом всю жизнь было стыдно. Пусть лучше меня убьют, чем жить в стыде. Let life be short; else shame will be too long. Если ты не поняла — я переведу: Пусть жизнь будет коротка, иначе позор будет слишком долог. Шекспир, «Генрих V».
— Вот видишь, — восклицала Юлия Анисимовна, — ты сам все понимаешь! Ты свободно говоришь по-английски, ты читаешь Шекспира в оригинале и цитируешь наизусть! И ты считаешь нормальным при такой эрудиции работать санитаром и служить в армии?! Ты хоть сам-то отдаешь себе отчет, насколько это ненормально?
Сергей только пожимал плечами: дескать, ничего ненормального он тут не видит. С генами Анисима Трофимовича сделать ничего оказалось нельзя. И Серега отправился служить в зенитный ракетный полк, в технический дивизион, в отделение сборки и снаряжения ракет.
Поздней осенью он свалился с тяжелой ангиной и загремел в санчасть. Начальник медслужбы полка уехал в Штаб округа по делам, оставив вместо себя начальника медпункта, о котором среди солдат и прапорщиков ходили смутные слухи: якобы он был не то патологоанатомом, не то судебно-медицинским экспертом, что-то напортачил и в наказание был на два года призван в армию из запаса. Сергей валялся на койке с температурой 39,3, а начмед вольготно выпивал в своем кабинете на пару с приехавшим в часть из дивизиона офицером, остановившимся переночевать в санчасти: при отсутствии особо опасных больных изоляторы санчасти обычно всюду использовались как гостиничные номера. В какой-то момент вышедший в сортир командировочный не закрыл по возвращении за собой дверь в кабинет, и до Сереги стали доноситься голоса, приглушенные дверью в коридор. Ему было скучно, и он встал и открыл дверь, чтобы лучше слышать разговор, который первые минут двадцать крутился вокруг каких-то неизвестных Саблину офицеров Штаба и их служебной карьеры, а потом плавно съехал на карьеру самого начмеда.
— И знаешь, на чем я погорел? — уныло рассказывал тот. — На жене второго секретаря обкома. Нашли повешенной в собственном доме. Ну, я уж молчу про обстановку на месте происшествия — так в реальной жизни никто не вешается, так только в книжках и в кино бывает. Но это еще ладно, а вот на столе совсем другая картина получилась. У трупа на шее петля намотана в восемь витков с пятью узлами, причем намотана туго-туго! Вскрываю и вижу сливные кровоизлияния в мягких тканях шеи…
— Чего-чего ты там видишь? — нетрезвым голосом переспросил командировочный.
— Да ладно, не морочься, ты ж не медик. Короче, душили бабу веревкой, а потом подвесили, чтобы имитировать самоубийство.
— Да брось ты, — недоверчиво протянул офицер. — Кто ее мог душить в доме второго секретаря обкома? Сантехник, что ли?
— Так и я о том же, — горячо подхватил начмед; по этой горячности и вмиг протрезвевшему голосу Серега понял, как сильно будоражит медика эта история, как глубоко она его задела. — Никто не мог ее там душить, кроме сам понимаешь кого.
— Ну, и чего ты сделал?
— Написал в экспертизе все, что думал. Через день приходят двое, в черном костюме — из обкома, в сером — сам понимаешь откуда. Короче, за один день меня как савраску отымели сначала эти, в костюмах, потом начальник Бюро, потом заведующий моргом, которому за мое заключение уже приличную клизму вставили, дескать, он должен был меня, барана, вовремя остановить. Экспертизу у меня забрал начальник Бюро, а через неделю я уже и повестку получил. Но это мне еще повезло, что в армию призвали. А то ведь могли — сам понимаешь что.
— Ни хрена себе, — выдохнул гость из дивизиона. — То-то о тебе слухи ходят… Ну ладно, а кончилось-то чем? Нашли убийцу?
— Ты что, больной? — тихо спросил начмед, в голосе которого послышалась черная пыльная тоска.
На следующий день начмед повез рядового Саблина в районную больницу на рентген — он заподозрил пневмонию. Опасения оказались напрасными, и после исследования начмед, мрачный и тяжелый после вчерашних возлияний, отправился в больничный морг, ничего Сереге не объясняя. Тот, слегка пошатываясь от слабости и не понимая, куда его ведут в такую промозглую сырую погоду, если еще накануне у него была высокая температура и ему предписали постельный режим, покорно плелся следом. У входа в отдельно стоящее одноэтажное небольшое строение начмед буркнул:
— Посиди пока, я недолго.
И скрылся за дверью.
Его не было уже минут тридцать, и окоченевший Саблин рискнул нарушить приказ старшего по званию. Он открыл дверь и вошел внутрь. Уже через несколько шагов Серега стоял на пороге секционной, не веря своим глазам: его начмед и еще какой-то очень пожилой врач, оба в халатах, вскрывали труп мужчины.
— А ну выйди отсюда, — зло скомандовал начмед, — нам и без твоего обморока тут дел хватает.
Однако услышав, что боец до армии год проработал санитаром в реанимации и много раз присутствовал на вскрытиях, пробормотал сквозь зубы разрешение остаться и посмотреть. Серега внимательно наблюдал и одновременно слушал. Скоро ему стало понятно, что труп мужчины обнаружили на автотрассе, то ли сбит он был неустановленным автомобилем, то ли выпал из кузова, и теперь для выяснения механизма травмы эксперты ищут точку приложения травмирующей силы и ее высоту от подошв, чтобы определить высоту бампера автомобиля, а также признаки переезда тела колесами. Сереге было страшно интересно, но вызванная болезнью слабость перешла в головокружение и дрожь в ногах, и хотя он изо всех сил старался не показывать, как ему плохо, пожилой доктор заметил-таки серо-зеленый цвет лица рядового Саблина и велел ему выйти и где-нибудь посидеть.
После окончания исследования трупа начмед нашел Серегу на деревянном колченогом стуле с рваной обивкой, стоящем в тамбуре.
— Ты как, ничего? — равнодушно спросил начмед. — Сейчас дежурная машина подъедет.
Серега с удивлением подумал о том, что начмеду, образно говоря, пофигу здоровье солдата, которого он, занимаясь своими делами, продержал на ногах в холодном сыром помещении, вместо того чтобы отвезти его назад в часть и уложить в постель. Разве врачи бывают такими?
— Товарищ старший лейтенант, — обратился к нему Сергей, — почему вы участвовали во вскрытии? Вы же не эксперт.
— Был когда-то, — усмехнулся начмед. — И даже, говорят, неплохим. Попросили меня поучаствовать — случай больно мудреный, в таких делах дополнительные глаза лишними не бывают.
— Ну и как, разобрались, что к чему? — полюбопытствовал Саблин.
— А то! Не сбивала этого мужика машина. Упал он откуда-то с небольшой высоты с ударом затылком и правой боковой половиной туловища, при этом в момент падения скользил по грунту.
— А что это означает?
— А означает это, что он, возможно, выпал или был выброшен из открытой двери движущегося автомобиля. Или свалился с заднего сиденья мотоцикла, двигавшегося на большой скорости.
— Неужели это по следам на трупе видно?
— Еще как видно! Трупы — они, знаешь ли, просто кладезь информации, если иметь терпение ее искать и умение ее читать.
Серега с восхищением посмотрел на начмеда, мгновенно забыв свою недавнюю обиду.
— Это сколько же всего нужно знать, чтобы уметь искать такую информацию и правильно ее считывать?
— Ты прав, — начмед удрученно вздохнул, — знать надо много. Знания, необходимые судмедэксперту, по объему всегда больше знаний любого врача-специалиста. Окулист только в глазах разбирается, гинеколог — сам понимаешь, в чем, а эксперт должен разбираться во всем, иначе грош ему цена.
Сергей ушам своим не верил. А как же многоопытный медбрат-пятикурсник, который с видом знатока уверял, что судмедэкспертиза это полный отстой, там все алкаши и халтурщики, и вообще туда идут только те, кого уже отовсюду поперли за ошибки, безграмотность, халатность или пьянство?
— А, — махнул рукой начмед, и губы его искривила презрительная ухмылка, — ты идиотов всяких больше слушай! Конечно, в экспертизе всякой твари по паре, есть и такие, которых отовсюду попросили, и сильно пьющие есть, и взяточники, и дураки. Так а где их нет-то? Какую профессию ни возьми, в какое рабочее место ни ткни — найдешь таких. Но я лично в экспертизу пошел только потому, что хотел этого. Мне было интересно.
— Интересно?
— Интересно, — кивнул начмед. — Интересно искать истину. И еще более интересно ее обосновывать и доказывать. Знаешь, когда ловишь настоящий кайф? Когда понимаешь, что никто, кроме тебя, истину установить не сможет, и только от тебя зависит, удастся ли узнать, как все было на самом деле. И вот ты стоишь у секционного стола часами, смотришь, прикидываешь, думаешь, отбираешь материал для гистологии и химии, потом ждешь результатов дней десять, и все эти десять дней у тебя случай из головы не идет, потом приходят остальные исследования, ты смотришь, анализируешь, сопоставляешь с тем, что видел на вскрытии и читал в материалах дела, и внутри все дрожит аж до звона: понимаешь, что либо ты — либо никто. Если ты не разберешься, если ты ошибешься — истины никто не узнает. А потом у тебя складывается картина: как все было, что произошло, от чего человек умер. Вот где настоящий кайф! А вовсе не в бутылке. И не в постели с бабой, даже самой сладкой.
В том, что образование он будет получать медицинское, Серега Саблин никогда не сомневался, твердо решив стать врачом еще в 12 лет. Но после разговора с начмедом в его голове стало все отчетливее формироваться понимание того, чем именно он хочет заниматься…
Все это он рассказывал Ольге сегодня вечером и видел в ее глазах не только интерес к самому рассказу, но и абсолютное понимание. Она не стала уверять его в том, что заниматься чистой патанатомией куда лучше, и спокойнее, и безопаснее, и как бы даже приличнее. Она просто кивнула, когда Сергей сказал, что хочет заниматься судебно-медицинской экспертизой, и тихонько рассмеялась, услышав, что Юлия Анисимовна категорически не одобряет этот выбор.
— Кто бы сомневался, — заметила она. — Ее можно понять. Но я думаю, Сережа, что если ты хочешь стать действительно хорошим экспертом, тебе надо пройти интернатуру именно по патанатомии, а не по судебной медицине. Хороший эксперт должен обязательно быть хорошим гистологом.
Такого ему еще никто не говорил! Мама вообще слышать не хотела о судмедэкспертизе и даже о патанатомии, Ленка просто не понимала, чем он собирается заниматься, а когда он объяснил, что лечить больных не будет, пожала плечами и как-то погрустнела. Отец в обсуждениях не участвовал, погруженный в собственную работу и любимую науку, и если и имел какое-то мнение, то его вполне успешно, регулярно и громогласно озвучивала Юлия Анисимовна, произнося сакраментальное:
— Мы с папой считаем… Мы с папой решили… Мы с папой…
Ольга Бондарь оказалась первым человеком, не считая преподавателей кафедры судебной медицины, который отнесся к его выбору серьезно и с огромным уважением.
Но почему же из головы не идут строки Гильвика?
К утру ливень приутих и превратился в ровный, навевающий сон и скуку осенний дождь. Даже не похоже на конец апреля, скорее уж начало ноября. Сергей заснул в шестом часу утра, измучившись осознанием такой простой и пугающей мысли: он совершил ошибку, непоправимую ошибку. И пути назад у него нет. Ничего изменить уже нельзя, иначе он не сможет сам себя уважать.
Мысль, одолевавшая его всю ночь, имела две составляющие. Первая заключалась в том, что Лена — совершенно определенно не тот человек, с которым Сергей Саблин хотел бы прожить жизнь. Но она ждет ребенка, их ребенка, поэтому он обязан жениться на ней и стать хорошим мужем и хорошим отцом. В этой составляющей у него не было ни малейших сомнений, все очевидно, и глупо закрывать на это глаза. Одно плохо: мама оказалась права. И нужно во что бы то ни стало постараться скрыть от нее этот факт. Никогда, ни за что на свете Серега Саблин не признает чужую правоту, если сам до этого отстаивал другое мнение. Он легко принимал точку зрения собеседника, если не высказывал собственную позицию. Но стоило ему обозначить суть собственного убеждения, отступить от него он уже не мог, даже сознавая, что ошибался, что упорствует в нелепом и ненужном заблуждении. Серега Саблин был в общем-то сильной личностью, но были вещи, делать которые он не мог органически: признавать свою неправоту и просить прощения. А уж признавать собственную неправоту перед мамой было выше его сил при любых раскладах.
Вторая составляющая ночных переживаний оформилась не столь отчетливо, она волновала и пугала Сергея. Он так и не понял, почему слова Эжена Гильвика не давали ему покоя, всплыв на поверхность сознания из бог весть каких глубин:
Он не мог бы поручиться за точность цитирования, прошло слишком много лет с той поры, когда тетя Нюта их декламировала, а Сережа замирал, охваченный нежностью и неясной тревогой. Но в целом был уверен, что помнит стихотворение достаточно близко к тексту. И с чего оно так назойливо крутится в голове, и звучит в ушах голос тети Нюты, и неясная тревога, щемящая и в то же время сладкая, не дает ему покоя?
Ответа он, проснувшись, не нашел, но зато нашел, как ему показалось, очень правильное и рациональное решение: позвонить Ольге. Телефон у него есть. Ольга вчера показала себя вдумчивой, умной и заинтересованной слушательницей, если рассказать ей о своем смятении, вызванном Гильвиком, то она обязательно поможет разобраться. Она проанализирует каждое слово в стихотворении, каждую мысль, о которой Сергей ей расскажет, она вникнет во все обстоятельства и непременно поможет ему справиться с этой томительной и необъяснимой тревогой. Сам он причин для тревог не видел. Он видел причины только для отчаяния из-за ошибочно принятого решения, отменить которое он не в силах. А тревога-то тут при чем? Тревога — это симптом отсутствия информации, непонимания, ощущения того, что ты не управляешь ситуацией, не контролируешь ее. Ничего подобного в своей жизни Серега Саблин в данный момент не наблюдает.
Поэтому он без малейших колебаний вытащил из кармана кожаного пиджака, в котором накануне был на банкете, глянцевый прямоугольник, на котором с одной стороны было каллиграфическим почерком выведено незнакомое имя, а с другой — нацарапан номер телефона. Хорошо, что банкет по случаю юбилея Михаила Евгеньевича состоялся в субботу, сегодня выходной, и дежурства у него нет, и Ольга, надо надеяться, свободна.
Она ответила сразу же, словно сидела возле телефонного аппарата или в момент звонка проходила мимо.
— Конечно, — согласилась она, едва услышав просьбу Сереги о встрече, — только где? На улице такой дождь, не хочется промокнуть.
— Может, в кафе посидим? — предложил он.
Девушка рассмеялась в трубку.
— А до кафе как добираться? На ковре-самолете? Если хочешь, можешь приехать ко мне домой, родители уехали на дачу с самого утра, несмотря на погоду. Вот охота же этим маразмом заниматься! Меня на дачу даже под расстрелом не вытащишь.
Сергей ошарашенно молчал. Он готовился уговаривать, выслушивать отказ — а как же иначе должна повести себя девица на выданье, когда ей предлагает встретиться молодой мужчина с явно не матримониальными намерениями? Зачем им встречаться, если это не романтическое свидание?
— Чего ты молчишь? — снова послышался ее смех. — Не бойся, я тебя приглашаю к себе без всякой задней мысли. Ничего такого я в виду не имею. Впрочем, может быть, и имею. Это уж как пойдет.
— Что пойдет? — испуганно спросил Серега, который при всей быстроте ума никак не мог угнаться за ее прихотливым юмором. — Куда пойдет?
— Пойдет туда, куда надо, — девушка уже откровенно хохотала. — Да не волнуйся ты, против твоей воли ничего плохого с тобой здесь не случится. Я тебя не обижу.
Ее грудной, чуть хрипловатый смех звучал так задорно и открыто, что Сергей опомнился и тоже невольно улыбнулся. Не привык он к такому, Ленка никогда не была прямой и откровенной, она жеманилась, намекала, одним словом, «давала понять». И если прежде Сергею это нравилось и даже умиляло, то сейчас он вспомнил об этом с неожиданным, непонятно откуда взявшимся раздражением.
Он записал адрес, накинул ветровку с капюшоном, схватил зонт и выскочил на улицу. Поймать машину в такую погоду в Москве — дело совершенно нереальное, но ему все-таки удалось остановить какого-то бомбилу на раздолбанных «Жигулях» первой модели с ржавым задним правым крылом и изрядно поцарапанными дверцами. Да какая разница! Лишь бы довез.
Ольга открыла ему дверь вся в черном: черные широкие брюки с высоким широким поясом, которые в первый момент Серега даже принял за длинную юбку «в пол», черная облегающая трикотажная кофточка с глубоким вырезом, в котором сияла белоснежная кожа пышной груди, два ярких пятна — бирюзовый шарф, перехватывающий высоко поднятые на затылке густые вьющиеся волосы, и крупная подвеска из бирюзы в серебряной оправе, висящая на серебряной же цепочке. Сергей обомлел. Да та ли это девушка, которую он вчера впервые увидел и ничтоже сумняшеся сравнил с каракатицей?! Куда делись короткие ноги? Где некрасивой формы ягодицы? Где пресное, неинтересное лицо, единственным достоинством которого ему казались только обрамленные длиннющими ресницами темно-карие глаза? Куда это все девалось? Ведь вчера все эти чудесные «достоинства», подчеркнутые красным костюмом, громко заявляли о себе!
Ольга отступила назад, пропуская его в прихожую, и усмехнулась, глядя на его растерянное лицо.
— Ну, я вижу, шоковая терапия пошла на пользу. Ты даже цветочка не принес. В голову не пришло, да?
Он удрученно кивнул и принялся стаскивать промокшую ветровку, с которой вода капала на лежащий в прихожей дорогой палас.
— Значит, я вчера хорошо постаралась, — весело продолжала Ольга. — Я же понимала, с какими мыслями ты будешь со мной общаться, и ситуацию твою знала, меня просветили. И мне было ужасно жалко тебя уже заранее. Потому я и костюмчик такой надела, специально выбирала, неделю голову ломала, во что бы такое нарядиться, чтобы ты с первого взгляда понял: я не стараюсь тебе понравиться и ни на что не претендую. Не хотела, чтобы ты зря нервы тратил на этот маразм. Я же знаю, что моя фигура так же далека от совершенства, как уши от пяток, и ноги короткие, и все остальное не очень, но я знаю, как нужно одеваться, чтобы это всё выглядело пристойно, а как одеваться не нужно, чтобы не подчеркивать мою чудесную красоту. Вот вчера я как раз и оделась так, как не нужно. Тебе понравилось?
И она снова расхохоталась искренне и безудержно. Но Сереге не было смешно. Он чувствовал себя растерянным и никак не мог сориентироваться в заданном Ольгой тоне. Она шутит? Или говорит серьезно? Чего она ждет от него, каких слов: искренних комплиментов, на которые он никогда не был мастером, или язвительного подшучивания? Может, лучше ничего не отвечать насчет ее внешности, а то так недолго и впросак попасть. А попасть впросак, да еще с малознакомой девушкой, Серега Саблин позволить себе не мог — самолюбие всегда было выше любых резонов.
— Я насчет цветов не понял, — признался он, с недоумением ощущая, что впервые в жизни ему легко признаваться совершенно, в сущности, постороннему человеку в том, что он чего-то не понимает. В своем окружении Сережа Саблин всегда был самым умным, самым начитанным, самым способным и самым ловким. Он был неформальным лидером в любой группе, к которой соизволял примкнуть. Ему смотрели в рот, к нему прислушивались, им восхищались. И, уж конечно, ни о каком непонимании чего бы то ни было с его стороны даже речь идти не могла. А тут… Какая-то девица, да еще на три года моложе его самого. И он без малейшего усилия говорит о том, что «не понял». Даже на душе не заскребло.
— Я сделала вчера все, чтобы ты не относился ко мне как к существу противоположного пола. Я хотела, чтобы ты не видел, что я женщина. Ты должен был увидеть во мне просто человека, возможно — товарища, в любом случае — собеседника, но никакой романтики. Раз ты не принес мне цветы, значит, у меня все получилось. Или нет?
— А ты действительно женщина? Не девушка?
Спросил — и обмер. Слова вырвались прежде, чем он сумел их осознать, обдумать и удержать внутри себя. Зачем он спросил? Какая ему разница, есть у Ольги сексуальный опыт или нет? Что она теперь о нем подумает?
Он еще пытался спасти положение, поэтому глупо добавил:
— Или это просто фигура речи, и под словом «женщина» ты имела в виду, что ты не мужчина?
Она снова расхохоталась и пошла в гостиную. Серега последовал за ней.
— Саблин, — Ольга повернулась к нему, лицо ее было совершенно спокойным, без тени смущения, — ты окончательно зарапортовался и сам себя загнал в угол. Давай я помогу тебе выпутаться.
— Давай, — покорно кивнул Серега, не очень отчетливо понимая, что происходит.
— Ты совершенно правильно заметил: я не мужчина. Более того, я действительно женщина, то есть я уже очень давно не девушка. Если тебя это интересует, то добавлю: сейчас я свободна. А теперь рассказывай, что случилось и какой у тебя ко мне разговор. Ты что пьешь, чай или кофе?
— Чай, — пробормотал он, — крепкий, сладкий, с лимоном. А курить у вас в квартире можно?
— Тебе — можно. А мне нельзя. Но я тобой прикроюсь.
— Что значит — мне можно? — он снова ничего не понимал. — Ты что, собираешься сказать родителям, что я к тебе приезжал?
— А почему нет? — ответила она вопросом на вопрос. — Что мне скрывать-то? Что плохого в том, что ты приезжал? Наоборот, они будут совершенно счастливы, что их усилия увенчались успехом. Да расслабься ты, Саблин! Запомни: я никогда не вру предкам. Врать — это не уважать саму себя. Потому что если ты делаешь то, в правильности чего ты уверен, то ты обязан свою точку зрения отстаивать. А если ты знаешь, что делаешь неправильно, и пытаешься это скрыть и наврать, то ты козел, который знает, что делает гадость, и все равно делает. И при этом пытается делать вид, что этого не делает. Такой козел права на самоуважение не имеет. Согласен? Тогда пошли на кухню, будем пить чай, курить и разговаривать, а вечером я скажу, что ты приезжал и накурил тут.
— А как же курение? — Сергей не удержался, чтобы не поддеть ее. — Ты же только что сказала, что не врешь?
— Так я и не вру. Я умалчиваю. Если они спрашивают: «Ты что, курила?», я всегда признаюсь, не отнекиваюсь и не выкручиваюсь, хотя и понимаю, что сейчас начнется. Оно и начинается. Но если не спрашивают напрямую, то молчу, конечно. Что я, враг себе? Я скажу, что ты приезжал и накурил. Если они спросят, курила ли я вместе с тобой, признаюсь. Если не спросят — промолчу. Вот и все.
Они устроились на уютно обставленной идеально чистой кухне, Ольга заварила чай в красивом чайнике из английского фарфора, поставила чашки и сахарницу, нарезала тонкими ломтиками лимон. Предложила Сергею сделать бутерброды, но он отказался.
— Ну, рассказывай, — Ольга села напротив него, немного отодвинув стул от края стола, положив ногу на ногу, с прямой спиной и расслабленными руками: в одной руке сигарета, другая свободно лежит на подлокотнике полукресла.
Он мучительно соображал, с чего начать. Что он хотел ей сказать? О чем спросить? О тревоге и беспокойстве, вызванными давно забытыми стихами? Как-то глупо… Но Серега Саблин был по-казацки упрям и упёрт: если начинал, то доводил до конца, даже понимая, что начинать-то и не надо было. Он не из тех, кто, ввязавшись в драку, трусливо бежит с поля боя.
— Ты стихи любишь? — с места в карьер начал он.
— Нет, — спокойно ответила Ольга. — Я люблю прозу. Стихов я не чувствую и ничего в них не понимаю.
Сергей опешил. Такого он не ожидал. Как же можно навязывать разговор о поэзии человеку, этой поэзией ни на минуточку не интересующемуся? Но как-то же надо подойти к Гильвику!
— Тебе понравилась моя тетя Нюта?
Ольга кивнула и улыбнулась.
— Удивительная женщина. От нее веет какой-то неземной силой. Я всегда почему-то думала, что такими должны быть гадалки и колдуньи.
— А она и есть колдунья, — признался Серега. — И гадалка заодно. У меня в роду по материнской линии все сплошь ворожили и гадали. Не знаю, была у них какая-то особенная способность или все это шарлатанство, не разбираюсь я в этом и судить не могу. Но то, что у всех женщин потрясающая интуиция и от всех веет какой-то загадочной силой — это правда. А Нюта у меня очень хорошая, она меня, считай, вырастила и воспитала, маме не до меня было, у нее сначала кандидатская, потом докторская, лекции, студенты, аспиранты, докторанты, конференции, заседания кафедры, монографии и все такое… В общем, ей всегда было некогда. Про отца я уж вообще молчу, для него весь мир ограничен площадью операционного стола. А у Нюты всегда находилось для меня и время, и внимание, и любовь. Все, что я знал в детстве, я знал от нее. И про строение человеческого уха, и про «холодную войну», и про «Собачье сердце» Булгакова, которое тогда было в списке запрещенной литературы. Даже про Каныка я от нее знаю.
Поделиться книгой: