Помоги проекту - поделись книгой:
Так вот, как только я сведу все старые счеты и вдоволь надышусь этим приятным фимиамом, от которого кружится голова, я уложу свои вещи и отправлюсь домой. Скажи папочке, что я его люблю не меньше, чем мое новое имя. Сильнее выразить свои чувства я не могу. Как это он удачно придумал! Впрочем, у него нередко бывают удачные мысли.
Остаюсь твоя любящая дочь
Хокинс потянулся за письмом и пробежал его глазами.
— Хороший почерк, — сказал он, — чувствуется, что писала рука уверенная и энергичная: буквы так и бегут по бумаге. Девочка очень неглупа, это ясно.
— О, Селлерсы все неглупы. Правда, их раз-два и обчелся. Но даже эти несчастные Лезерсы и те, наверно, оказались бы умнее, будь они Селлерсами, — я хочу сказать: чистокровными Селлерсами. У них, конечно, была частичка селлерсовской крови, и даже немалая, — но из фальшивого доллара ведь не сделаешь настоящего.
На седьмой день после отправки телеграммы Вашингтон, погруженный в свои думы, спустился к завтраку, где его ждал такой приятный сюрприз, что он сразу встрепенулся, словно под действием электрического тока. Перед ним было прелестнейшее юное создание, которое он когда-либо встречал. Создание это именовалось Салли Селлерс, леди Гвендолен; она приехала ночью. Вашингтону показалось, что он никогда еще не видел такого красивого и кокетливого платья, как на ней: это было изящнейшее произведение портновского искусства в смысле фасона, покроя и отделки, застежек, пуговиц и гармонии тонов. Платье было самое обыкновенное, утреннее, и притом не из дорогих, но Вашингтон решил про себя, что, как сказали бы у них в Становище Чероки, оно «сногсшибательно». Теперь Вашингтон понял, почему у Селлерсов, несмотря на бедность и скудость обстановки, все чарует взор и радует душу, словно дом полон цветущих роз: вот она — волшебница, преобразующая все вокруг и одним своим присутствием придающая всему видимость совершенства.
— Моя дочь, майор Хокинс, приехала домой оплакивать своих родственников, она прилетела на скорбный зов тех, кто даровал ей жизнь, чтобы помочь им нести тяжкое бремя утраты. Она очень любила покойного графа, просто боготворила его, сэр, положительно боготворила…
— Что ты, папа, да я его в жизни не видела.
— Совершенно верно, я думал не о ней, я имел в виду… м-м… ее мать…
— Это я-то боготворила эту копченую селедку? Этого слюнтяя безмозглого?..
— Ну, значит, я имел в виду себя! Бедная благородная душа, мы были неразлучными дру…
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Малберри Сел… Мал… Россмор! Вот уж имечко, язык сломаешь! Да ведь я своими ушами слышала — и не один, а тысячу раз, — как ты говорил, что если этот глупый баран…
— Я имел в виду… имел в виду… Почем я знаю, кого я имел в виду, да это и не важно; главное, что кто-то его боготворил, — я это помню так же хорошо, как если бы речь шла о вчерашнем дне…
— Папа, я хотела бы поздороваться с майором Хокинсом, и будем считать, что мы друг другу уже представлены, а постепенно познакомимся и ближе. Я отлично помню вас, майор Хокинс, хоть и была совсем крошкой, когда мы виделись в последний раз; и я, право, очень, очень рада видеть вас снова в кругу нашей семьи. — И, чуть не ослепив его улыбкой, Салли от души пожала ему руку и выразила надежду, что он не забыл ее.
Хокинс был сверх меры тронут ее безыскусной сердечностью и, желая отплатить ей тем же, чуть было не заверил девушку, что тоже хорошо помнит ее, и даже лучше, чем собственных детей, — но ничем не мог подтвердить этого, а потому произнес лишь весьма запутанную тираду, которая, впрочем, вполне отвечала цели, ибо содержала в себе несколько неуклюжее и непреднамеренное признание в том, что необыкновенная красота Салли бесконечно потрясла его, что он совсем растерялся и уже не может с уверенностью сказать, помнит он ее или нет. Речь эта сразу расположила к нему девушку, да иначе и быть не могло.
По правде говоря, красота этого прелестнейшего создания была действительно исключительной, и потому вполне простительно на минуту остановить на ней внимание читателя. Дело не в том, что у нее были глаза, нос, рот, подбородок, волосы и уши, а в том, что получалось в целом. Подлинная красота зависит скорее от правильного расположения и разумного распределения достоинств, чем от их обилия. То же относится и к краскам. Если сочетание ярких красок, с вулканической щедростью расцвечивающих пейзаж, делает его лишь еще прекраснее, то для девичьего лица оно может сыграть поистине роковую роль. Справедливость этого положения лишний раз подтверждалась на примере Гвендолен Селлерс.
Поскольку с приездом Гвендолен семья оказалась в полном сборе, решили объявить официальный траур: оплакивание усопших должно было начаться в шесть часов вечера (то есть вместе с началом обеда) и окончиться одновременно с ним.
— Это знатный древний род, майор, чрезвычайно древний, и представители его заслуживают почти таких же траурных почестей, как члены королевской, я бы сказал — даже императорской фамилии. М-м-м… леди Гвендолен!.. Ушла! Не важно. Я хотел, чтобы она принесла мне Книгу пэров; но ничего, я сам схожу за ней и покажу вам два-три места, чтобы вы могли представить себе, что такое наш род. Я просматривал Берка и обнаружил, что из шестидесяти четырех незаконнорожденных детей Вильгельма Завоева… Милочка, не будешь ли ты так любезна принести мне эту книгу? Она на бюро в нашем будуаре. Да, я был совершенно прав: по знатности впереди нас только Сент-Олбенсы, Буклей и Графтоны, а все остальное английское дворянство следует позади. Благодарю, миледи. Итак, обращаемся к Вильгельму Завоевателю, и что же мы видим?.. Письмо для Икс Игрек Зет? Великолепно… Когда ты его получил?
— Вчера вечером. Но я заснул раньше, чем вы вернулись, — вы очень поздно пришли. А сегодня, когда я спустился к завтраку, мисс Гвендолен… словом, при виде нее я позабыл обо всем на свете…
— Славная девочка, очень славная. Стоит взглянуть на ее походку, осанку, лицо — сразу видно благородство происхождения… Но что же написано в этом письме? Говори скорее, я так волнуюсь.
— Я еще не читал… м-м-м… Россм… мистер Россм… м-м-м…
— Милорд… зовите меня просто милорд. Так принято у англичан. Значит, я вскрываю конверт. Ну-с, что же нас ждет?
«ДЛЯ «ВЫ ЗНАЕТЕ — КТО».
По-моему, я вас знаю. Обождите десять дней. Буду в Вашингтоне.
Оба разом приуныли. Некоторое время царило угрюмое молчание, затем тот, что помоложе, со вздохом сказал:
— Но мы же не можем целых десять дней сидеть без денег.
— Разумеется, нет! И о чем только думает этот малый? В финансовом отношении мы на полной мели.
— Если б можно было как-то ему объяснить, что в силу сложившихся обстоятельств время для нас имеет первостепенное значение…
— Да, да, вот именно… и если бы он мог приехать не откладывая, немедля, это бы нас очень выручило, и мы бы… мы бы…
— Мы бы… мы…
— Словом, мы были бы ему весьма признательны…
— Совершенно верно… и были бы счастливы отплатить услугой за услугу.
— Конечно… Вот на этом-то мы его и поймаем. Короче говоря, если он человек, если у него еще сохранились человеческие чувства, такие, скажем, как отзывчивость и тому подобное, он будет здесь через двадцать четыре часа. Давай перо и бумагу, и не медля — за дело!
Общими усилиями они составили двадцать два разных объявления, но ни одно не было признано удовлетворительным. И главным затруднением была срочность вызова. Тут два друга немало поломали себе голову: если очень упирать на это обстоятельство, Пит может заподозрить что-то неладное; если же составить объявление так, чтобы оно не вызывало подозрений, текст получался серый и бессмысленный. В конце концов полковник не выдержал и отказался от дальнейших попыток.
— Мой литературный опыт подсказывает мне, — заметил он, — что самое трудное — это скрыть свои намерения, когда ты действительно
Затем и Хокинс отказался от дальнейших попыток, и друзья решили, что надо собраться с силами и так или иначе переждать эти десять дней. Тут перед ними вдруг блеснул луч надежды: поскольку у них есть теперь на что рассчитывать, они, пожалуй, могут призанять денег под будущее вознаграждение, — во всяком случае, такую сумму, которая позволит им протянуть эти десять дней; тем временем полковник усовершенствует свой рецепт материализации, и тогда — навеки прощай бедность!
На следующий день, — а было это десятого мая, — в мире произошли, между прочим, два таких события: останки благородных арканзасских близнецов отбыли из Америки в Англию, в адрес лорда Россмора, а сын лорда Россмора — Кэркадбрайт Ллановер Марджори-бэнкс Селлерс, виконт Беркли отплыл из Ливерпуля в Америку, чтобы передать права на графский титул из рук в руки законному пэру Малберри Селлерсу, что проживает в Россморовских Башнях, в Колумбийском округе Соединенных Штатов Америки.
Корабли с этими двумя солидными грузами встретятся и разойдутся посредине Атлантического океана пять дней спустя и даже не обменяются приветственными сигналами.
В положенное время близнецы прибыли на английскую землю и были доставлены своему знатному родственнику. Не будем даже пытаться описать ярость, которая обуяла почтенного джентльмена, — из этой попытки все равно ничего не выйдет. Однако когда гнев графа поутих и он вновь обрел способность рассуждать, он посмотрел на дело несколько иными глазами и решил, что у близнецов есть некоторое моральное право претендовать на его внимание, хоть и нет никаких законных прав, — все-таки они одной с ним крови, и неудобно отнестись к ним просто как к праху. Итак, он похоронил близнецов с положенными почестями и церемонией в усыпальнице чолмонделеевской церкви, рядом с их знатными родственниками, и даже сам возглавил траурную процессию. Но этим дело и ограничилось — гербов он не вывесил.
А тем временем наши друзья в Вашингтоне переживали бесконечно тягостные и томительные дни: они тщетно ждали ответа от Пита и на чем свет стоит кляли его гибельную для них медлительность. Тогда как Салли Селлерс, которая была столь же практична и демократична, сколь леди Гвендолен Селлерс была романтична и аристократична, вела необычайно увлекательную и деятельную жизнь, используя все возможности, какие предоставляло ей ее двоякое положение. Весь день напролет в уединении своей рабочей комнаты Салли Селлерс трудилась, зарабатывая на хлеб для семейства Селлерсов; весь вечер леди Гвендолен Селлерс пеклась о поддержании достоинства Россморовского рода. Весь день она была практичной американкой, гордившейся плодами своей изобретательности и делами своих рук, равно как и материальными результатами, которые ей это приносило; зато весь вечер она отдыхала, переселившись в страну мечты, обильно населенную титулованными и коронованными тенями. Днем она жила в уродливом, непритязательном, ветхом домишке, — ничего другого про него не скажешь; а по вечерам эта лачуга превращалась в Россморовские Башни. В колледже, незаметно для себя, она обучилась одному полезному делу. Ее товарки обнаружили, что она сама придумывает себе фасоны платьев. С тех пор она ни минуты не знала покоя — да и не жалела об этом, ибо человеку доставляет величайшее удовольствие проявлять свой дар — особенно если он необычайный, а Салли Селлерс бесспорно обладала таким даром по части создания дамских туалетов. Не прошло и трех дней после ее возвращения в родной дом, как она уже нашла себе работу, и еще прежде, чем пресловутый Пит должен был пожаловать в Вашингтон, а близнецы обрели последний приют в английской земле, она уже была завалена заказами, — и отпала необходимость дальнейшего принесения фамильных олеографий в жертву долгам.
— Она у меня молодчина, — заметил Россмор майору, — вся в отца: и голова отлично работает, и руки, и никакого труда она не стыдится. А до чего же способная — за что ни возьмется, все у нее спорится! И всегда ей везет — понятия не имеет, что значит неудача. Словам, практична до мозга костей, как истинная американка, — это она впитала в себя вместе с воздухом; и в то же время аристократична до мозга костей, как истинная европейка, — это она унаследовала от наших благородных предков. Словом, точь-в-точь как я: настоящий Малберри Селлерс в смысле финансов и изобретательности. Но вот кончились дела — и что мы видим? Одежда та же, да, — а что кроется под ней? Россмор, английский пэр!
Два друга ежедневно ходили на Центральный почтамт. И долготерпение их наконец было вознаграждено. К вечеру 20 мая они получили письмо, адресованное Иксу Игреку Зету. На конверте стоял вашингтонский штемпель, но на самом письме даты не было. Оно гласило:
«Бочка для мусора позади фонарного столба в тупике Черной лошади. Если Вы играете честно, сядьте на нее завтра, 21-го, в 10.22 утра, не раньше и не позже, и ждите меня».
Друзья долго и сосредоточенно размышляли над этим письмом. Наконец граф сказал:
— Тебе не кажется, что он боится, как бы это не был шериф с ордером на арест?
— Почему вы так думаете, милорд?
— Потому что это не место для встречи. Неуютное и не располагающее к дружеской беседе. В то же время, если вы захотите узнать, кто восседает на указанной бочке, но не желаете подходить близко и показываться, вы можете остановиться на углу улицы, посмотреть издали и удовлетворить свое любопытство. Понятно?
— Да, теперь мне ясно, что он задумал. Такой уж он, видно, малый, что просто не может быть прямым и честным. Он ведет себя так, точно мы… Вот ведь незадача! Ну что ему стоило быть человеком и сказать нам, в какой гостинице он…
— Вот теперь ты говоришь дело! Ты попал в самую точку, Вашингтон! Именно это он и сообщил нам.
— Сообщил?
— Ну конечно, хоть вовсе и не собирался. Место, где он назначил нам свидание, — это уединенный тупичок, куда выходит одной своей стеной «Нью-Гэдсби». Там он и остановился.
— Почему вы так думаете?
— Да потому, что знаю. Он снимает там номер, который находится как раз напротив того самого фонарного столба. И вот завтра он будет уютненько сидеть у себя в комнате, в десять двадцать две посмотрит сквозь щелку в ставнях, увидит нас на бочке с мусором и скажет себе: «Э-э, а ведь я видел одного из них в поезде», затем мигом упакует свои пожитки и уплывет на другой конец света — только его и видели.
У Хокинса в глазах потемнело от огорчения.
— О господи, значит все кончено, полковник: ведь именно так он и поступит!
— Ничего подобного!
— Как так? Почему?
— Да потому что
— Ну и голова у вас, полковник Селлерс! Я бы ни за что на свете до этого не додумался.
— Как не додумался бы ни один из графов Россморов, начиная с отпрыска Вильгельма Завоевателя и кончая графом Малберри; но сейчас, насколько тебе известно, такое время дня, когда люди трудятся, и граф во мне спит. Пойдем, я покажу тебе комнату, где живет интересующая нас личность.
Около девяти часов вечера они подошли к «Нью-Гэдсби» и прогулялись по тупику до фонарного столба.
— Вот, не угодно ли полюбоваться, — с победоносным видом объявил полковник и широким жестом указал на стену гостиницы. — Вот оно… Ну что я тебе говорил?
— Да, но… полковник, ведь здесь шесть этажей! Я не совсем понимаю, которое окно вы…
— Любое окно, любое. Дадим ему право выбора, — теперь, когда я знаю, где он, это безразлично. Пойди постой на углу, а я пока обследую гостиницу.
Граф побродил по вестибюлю, кишмя кишевшему людьми, а затем занял наблюдательную позицию неподалеку от лифта. Добрый час толпы народа спускались и поднимались в нем, но все были с полным набором конечностей; наконец наш наблюдатель обнаружил фигуру, удовлетворявшую нужным приметам, — он, правда, увидел ее уже сзади, ибо человек промчался мимо с такою стремительностью, что не было никакой возможности заглянуть ему в лицо. Однако полковник успел заметить ковбойскую шляпу, клетчатую куртку весьма ярких тонов и пустой рукав, пришпиленный к плечу. Миг — и лифт умчал это видение ввысь, а наш наблюдатель в радостном возбуждении побежал к своему соратнику.
— Мы его держим, майор, держим! Я видел его, видел как следует, и теперь, где бы и когда бы мы ни встретились, я тотчас узнаю его, если, конечно, он станет ко мне задом. Все в порядке. Пошли за ордером.
Ордер они получили после неизбежной в подобных случаях проволочки и в половине двенадцатого, счастливые и довольные, вернулись домой. Спать наши друзья легли, полные самых радужных надежд на многообещающее завтра.
В том же лифте, вместе с интересовавшей Малберри Селлерса личностью, поднимался и его юный родственник, но Малберри не знал этого и, естественно, не заметил юноши. А то был виконт Беркли.
Поднявшись к себе в номер, лорд Беркли незамедлительно занялся приготовлениями к выполнению первой и последней, а также самой неотложной обязанности всех путешествующих англичан: занесению в дневник своих «впечатлений». Приготовления эти заключались в том, что он принялся переворачивать вверх дном весь чемодан в поисках пера. Рядом, на столике, лежало множество стальных перьев и стояла бутылочка с чернилами, но ведь он был англичанином. А англичане, хоть и изготовляют стальные перья для девятнадцати двадцатых населения земного шара, сами никогда ими не пользуются. Они пользуются исключительно доисторическим орудием — гусиным пером. В конце концов милорд нашел не просто гусиное перо, но еще и самое лучшее из всех, какие он видел на протяжении последних лет; некоторое время он усердно трудился и закончил свои труды так:
«Но в одном я допустил огромную ошибку. Надо было сначала избавиться от титула и изменить имя, а уж потом пускаться в путь».
Он посидел, полюбовался своим пером и написал еще следующее:
«Все попытки смешаться с простыми людьми и навсегда стать одним из них ни к чему не приведут, если я не избавлюсь от этого груза, не исчезну и не появлюсь уже под надежным прикрытием нового имени. Удивительно и больно смотреть на то, как чуть ли не все американцы стремятся познакомиться с лордом и осыпают его знаками внимания. Правда, им недостает свойственного англичанам раболепия, но при наличии практики они его быстро приобретут. Молва о знатности моего рода таинственным образом опережает меня. Скажем, приезжаю я в гостиницу и вношу в книгу для постояльцев свою фамилию без всяких добавлений, полагая, что сумею сойти за безвестного, обычного путешественника, а портье уже кричит: «Очередной! Проводи его сиятельство на четвертый, номер восемьдесят два!», и у лифта уже дожидается репортер — для интервью, как они здесь это называют. Надо этому положить конец — и немедленно. Завтра утром прежде всего отыщу нашего претендента, выполню свою миссию, затем перееду в другое место и скроюсь под вымышленным именем от докучливых людей».
Оставив дневник на столе, чтобы он был под рукой, на случай если ночью вдруг появятся свежие впечатления, лорд Беркли лег в постель и тотчас заснул. Прошел час или два, и, с трудом пробуждаясь от крепкого сна, он вдруг услышал какие-то странные, все нараставшие звуки, — они упорно стучались в ворота его сознания, требуя, чтобы он впустил их; когда же он окончательно проснулся, в ушах его стоял такой гул, треск и грохот, точно где-то прорвало плотину и на него несется бешеный поток. Стучали и хлопали ставни, вылетали оконные рамы и звенело, разбиваясь на мелкие кусочки, стекло; кто-то топоча бежал по коридору; крики, мольбы, вопли отчаяния неслись изнутри здания, а снаружи раздавались хриплые слова команды и рев раздуваемого ветром победоносного пламени!
Бум, бум, бум — застучали в дверь; кто-то крикнул:
— Вставайте! Горим!
И крик, сопровождаемый стуком, послышался рядом. Лорд Беркли мигом спрыгнул с постели и со всею возможной скоростью ринулся в темноте, наполненной удушливым дымом, к комоду, но наскочил на стул, упал и потерял всякое представление о том, куда идти. В отчаянии он завертелся на коленях, шаря вокруг себя руками, ударился головой о стол и страшно обрадовался: теперь он сообразил, куда идти, ибо стол был у самой двери. Беркли схватил свое самое ценное достояние — дневник с впечатлениями об Америке — и выскочил из комнаты.
Он помчался по пустынному коридору на свет красного фонаря, — он знал, что такие фонари горят обычно у выхода на пожарную лестницу. Дверь соседнего с лестницей номера была открыта. В комнате ярко горел газ; на стуле лежала груда одежды. Беркли подбежал к окну, но не смог открыть его; тогда он выбил стекло стулом и выскочил на площадку пожарной лестницы; внизу, при красноватом отсвете пламени, он увидел толпу, состоявшую в основном из мужчин, но были там и женщины и дети. Как быть? Предстать перед всеми в ночной рубашке, точно привидение? Нет, эта часть дома еще не в огне, занялся только дальний угол, — надо этим воспользоваться и одеться. Так Беркли и поступил. Одежда, обнаруженная на стуле, оказалась ему почти впору, разве что чересчур пестра и, пожалуй, немного великовата. Как и шляпа, — он впервые видел такую, ибо Буфалло Билл в ту пору еще не приезжал в Англию. Беркли всунул одну руку в рукав куртки, но со вторым никак не мог справиться: он был загнут и пришпилен к плечу. Решив не тратить времени и не возиться с ним, виконт ринулся вниз, успешно добрался до земли и был тотчас выведен полисменами за канат, ограждавший охваченный огнем отель.
Благодаря ковбойской шляпе и куртке, надетой лишь на одно плечо, он сразу стал предметом внимания, что было не очень приятно, хотя толпа и вела себя по отношению к нему необычайно уважительно, если не сказать почтительно. Тем не менее он уже придумал горестное восклицание, с которого начнется очередная запись в его дневнике: «Все тщетно: сколько ни переодевайся, американцы мигом распознают лорда и начинают взирать на тебя с трепетом, даже почти со страхом».
Но вот один из мальчишек, стоявших полукругом и, разинув рот, с восхищением глядевших на молодого виконта, отважился задать ему вопрос. Милорд ответил. Мальчишки изумленно переглянулись, а в толпе кто-то воскликнул:
—
Виконт отметил про себя это восклицание, решив сохранить его в памяти для будущей записи в дневник: «Ковбой! Что бы это могло значить? Возможно…» Но тут он почувствовал, что надо бежать, не то его одолеют расспросами, а потому постарался побыстрее выбраться из толпы, отшпилил рукав куртки, надел ее как следует и отправился на поиски какого-нибудь незаметного и скромного пристанища. Вскоре он такое нашел, лег в постель и почти незамедлительно уснул.
Утром он осмотрел свой костюм. Выглядел он весьма необычно, но по крайней мере все вещи были новые и чистые. В карманах оказалось целое состояние. Во-первых, пять кредиток по сто долларов каждая. И во-вторых, почти пятьдесят долларов более мелкими купюрами и серебром. Пачка табаку. Молитвенник, который никак не желал открываться и при более тщательном исследовании оказался фляжкой, наполненной виски. Записная книжка без фамилии владельца. В разных местах ее — записи, нацарапанные неграмотными каракулями: даты и часы свиданий, ставки на скачках, проигранные и выигранные пари и прочее, а также какие-то странные многословные имена: «Шестипалый Джейк», «Тот, Кто Боится Своей Тени» и тому подобное. Ни писем, ни документов.
Молодой человек задумался: что делать дальше? Аккредитив его сгорел; придется позаимствовать мелочь и серебро, обнаруженные в карманах, часть истратить на объявления с целью разыскать владельца, а на остальные жить, пока не найдется работа. Приняв такое решение, виконт попросил принести ему утреннюю газету и принялся читать про пожар. Самыми крупными буквами был набран заголовок, оповещавший о его собственной гибели! Большая часть отчета посвящалась описанию подробностей, как он, с присущим его сословию героизмом, спасал из огня женщин и детей, пока все пути к спасению не были для него отрезаны, — тогда на глазах у рыдающей внизу толпы он скрестил на груди руки и мужественно стал ждать приближения ненасытного врага: «…так стоял благородный наследник великого рода Россморов среди бушующего моря огня и взмывающих ввысь столбов дыма, пока огненный смерч не подкрался к нему и он не исчез навеки с глаз людских».
Это было так прекрасно и по-рыцарски благородно, что глаза молодого виконта увлажнились слезой. И он сказал себе: «Теперь для меня все ясно. Милорд Беркли — мертв; что ж, пусть так и будет. И умер он достойной смертью, — батюшка легче переживет утрату. И мне теперь вовсе не нужно идти к претенденту. Словом, все сложилось как нельзя лучше. Мне остается только придумать себе новое имя и, избавившись от всех помех, начать жизнь сначала. Сейчас я впервые глотнул подлинной свободы, — как освежил, взбодрил, вдохновил меня этот глоток! Наконец-то я стал человеком! Человеком на равных правах с моими ближними, человеком, всецело полагающимся на себя, и только на себя, — и либо я выплыву — и мир заговорит обо мне, либо погружусь на дно — и поделом мне будет: значит, иного я не заслужил. Сегодня самый счастливый, самый замечательный день, какой когда-либо занимался на горизонте моей жизни!»
— Господи помилуй, Хокинс!
Утренняя газета выпала из бессильно повисших рук полковника.
— Что случилось?
— Умер! Умер блестящий, молодой, талантливый, благороднейший представитель славного рода! Вознесся на небеса в пламени и сиянии непревзойденной славы!
— Кто же это?
— Мой драгоценный, мой бесценный юный родственник — Кэркадбрайт Ллановер Марджорибэнкс Селлерс, виконт Беркли, единственный сын и наследник узурпатора Россмора.
— Неправда!
— Правда, истинная правда!
— Когда же?
— Вчера вечером.
Поделиться книгой: