Это все о Боге История мусульманина атеиста иудея христианина

В своем лучшем проявлении религии учат нас любить жизнь, несмотря на неопределенности. Люди, уничтожающие себя или других именем своей религии, на самом деле не знают, как любить и быть любимыми. Вот почему, как это ни парадоксально, их не может остановить ничто, кроме любви.

В таком случае мне непонятно, почему мы называем их «религиозными экстремистами». Отсюда следует, что они — религиозные «тяжеловесы». А кто же тогда люди, которые отважно и смиренно живут, несмотря на сложности и вопросы без ответов, посвящают всю свою жизнь служению другим людям, страдают от несправедливости, даже становятся истинными мучениками (их вынуждают страдать), бросают вызов культуре насилия и находят способы изменить мир, не разрушая его? Неужели — «легковесы»?

Преуменьшение значения нашей религиозной истории, традиций, учений и обычаев лишает нас возможности отмежеваться от разрушительной силы поклонников определенности. Их убежденности следует противопоставить не ее отсутствие, а только страсть, превосходящую их собственную — страсть влюбленного.

Молочное братство

Изучая психологию развития в аспирантуре, я узнал об одном эксперименте, в ходе которого ученые пытались определить, реагируют ли младенцы на материнские голоса. Ученые создали систему связи с младенцами посредством высокотехнологичных электронных датчиков, имеющих внешнее сходство с сосками и позволяющих измерять интенсивность сосания — если угодно, это были суперсоски. Каждому младенцу давали послушать запись женских голосов, из которых только один принадлежал его матери. В первой части эксперимента каждую суперсоску подключали к усилителю, благодаря чему материнский голос звучал громче остальных, громкость была пропорциональна интенсивности сосания. Во второй части эксперимента исследователи поступили наоборот: чем старательнее младенец сосал, тем тише становился материнский голос по сравнению с другими женскими голосами. Как ни удивительно, оказалось, что все новорожденные сосали с большей или меньшей интенсивностью — в зависимости от того, что требовалось, чтобы отчетливее слышать материнский голос.

На мой взгляд, это не только поразительное научное, но и духовное открытие. Мухаммад Ибн Араби, мусульманский философ, живший в XIII веке, автор более чем 350 трудов, возможно, величайший философ–мистик ислама, стоящий наравне с Джалаладдином Руми, выдающаяся личность в сфере человеческой духовности, писал в своем самом масштабном труде, «Мекканские откровения», о трех сообществах: братстве крови (близких, связанных кровным родством), братстве воды (более широком сообществе людей, придерживающихся одних и тех же убеждений, товарищей по религии) и братстве молока (сообществе всех людей, объединенных тем, что все они насыщались от груди Божественной Любви)[51].

Эти слова нашли отзвук глубоко в моем сердце. Моя семья, рассуждал я, это мои кровные родственники, люди, которыми я окружен в этом мире. Когда меня крестили погружением в воду, границы моего сообщества расширились. Вода — распространенный символ, которым пользуются, чтобы провозгласить выбор конкретного духовного пути и сообщества, следующего этим путем. А теперь, спустя два десятилетия, я хочу принадлежать к молочному братству — сообществу, которое питается везде, и каждый на свой лад, сладким познанием, благодаря Дарителю Жизни, не признающему человеческих границ.

Иоанн, — вероятно, первый мистик христианской церкви и автор четвертого евангелия, — в своем послании пишет о Боге особенно необычным образом. Вместо того чтобы пересыпать свои слова о Боге отрицаниями, сравнениями, контрастами, метафорами и другими лингвистическими ухищрениями, позволяющими осторожно приблизиться к концепции Бога, Иоанн предпринимает страстную попытку напрямую высказаться о том, кто есть Бог.

«Возлюбленные! — пишет он. — Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»[52]. Иоанн отождествляет Бога с любовью, помещает Бога в каждого, кто любит, а каждого любящего — в Бога. Почувствовав склонность новорожденной религии занимать позицию единственной хранительницы Бога в мире, Иоанн, настаивая, что «любовь Божия к нам открылась» в том, что Бог послал нам Иисуса, выходит за рамки христианских представлений о значении слова «Бог» и связывает скрывающуюся за ним реальность со всем человечеством. Не каждый человек — мой кровный брат, лишь некоторые люди входят в мое братство воды, но, несомненно, каждый может войти в мое молочное братство. Бог — наш возлюбленный, следовательно, Его невозможно подчинить себе. Толкование откровений исключительно как способа познания Бога сужает наше сознание, приглушает эмоции, уменьшает понимание.

Таким образом, наша ситуация с «познанием Бога» подобна положению младенца на руках у матери[53]. Находясь в руках матери, младенец не «понимает» ее, а скорее, ощущает, что мать познает его. Точно так же откровение Божье, которое мы получаем от Бога, приходит не просто из слов наших священных писаний, а через дар жизни, которая нас обнимает. Сама жизнь — откровение, место, где Бог поддерживает и преображает нас. Мы не в силах завладеть Богом, хотя преображаемся потому, что Бог владеет нами. Обнимая нас, Бог подобен матери, явлен способом, который реален, но остается тайной.

Индийская поэтесса XVI века Мира (Мирабай), получившая признание индуистов, христиан и мусульман, писала:

У Бога особый интерес к женщинам, ибо они способны поднести мир к груди и помочь Ему утешить[54].

История вселенной — это история любви. Нас обнимает мать, когда мы еще малы, обнимают любимые, когда мы взрослеем, обнимают дети, когда мы стареем, но кто бы нас ни обнимал, опекун, друг или добрый незнакомец, мы воспринимаем историю вселенной.

Мою жажду определенности не утолило сидение на старой скамейке вдали от армейских казарм, между двумя мирами. Я продолжал желать еще одного поцелуя. Потому я и остался верующим! Мое неосуществленное стремление к Богу слаще любого другого исполнившегося желания. Моя неопределенность, связанная с Богом, гораздо утешительнее, чем любая определенность, какую я когда–либо чувствовал.

Меня обнимают.

И поцелуи Возлюбленного ощущаются по–прежнему.

5

Ради чего стоит жить

Дым завис над Манхэттеном после атаки 11 сентября, и под этим дымом мы торопливо строчили письма, печатали электронные послания, звонили во все концы света, просили денег и тратили их, не успев получить. Сотни профессиональных консультантов–психологов, работников служб помощи, способных оказать поддержку или просто любопытных жителей других городов проходили через старое здание нашей церкви. До пятидесяти посетителей за раз ночевало в цокольном этаже, в спальных мешках, на ковровом покрытии весьма сомнительной чистоты, по соседству с мышами, в условиях отсутствия душа и других бытовых удобств. Предприятия и компании, находящиеся по соседству в Верхнем Ист–Сайде, узнали о нашей деятельности и предложили помощь в организации питания. Энергичная жительница Манхэттена Мэри Эрра из высотного дома со швейцаром, возле самой Парк–авеню, пришла на собрание группы поддержки, которую обеспечивали всем необходимым мы с женой, и предложила помощь. За считанные часы она наклеила на все двери в своем доме листовки с обращенной к жильцам просьбой «поделиться душем». Вскоре непрерывный поток постояльцев нашей церкви потек к чужому жизненному пространству: люди пользовались роскошными ваннами, съедали горячие обеды, приготовленные слугами, останавливались у окон гостиных, чтобы взглянуть на панораму Манхэттена, стоящую миллионы долларов, и принимали эту минутную передышку как дар.

Нью–Йорк походил на многослойный салат, который перемешала трагедия. Слои перепутались, границы общественных кругов стерлись. Временами мне хотелось отступить и в тихом и ошеломленном изумлении наблюдать явное чудо: абсолютно незнакомые люди с еще влажными после душа волосами и разгоряченными телами сидели в чужих кухнях, а хозяева со встревоженными улыбками смотрели на них. Не припомню, чтобы я когда–либо видел более обнадеживающее зрелище.

После атаки террористов на Всемирный торговый центр и угрозы распространения сибирской язвы через несколько недель после нападения невозмутимость бесстрашных нью–йоркцев дала первые трещины. В то время как многие деловито наводили мосты через пропасть, которая разверзлась в нашей коллективной травмированной психике и отделила нас от мусульман, кое–кто так же старательно выискивал изъяны во всем, что было связано с исламом, и в нас, сочувствующих ему. Под сомнение ставили нашу преданность Америке, христианству, разуму, справедливости, внутренней безопасности и даже Нью–Йорку. Мне казалось, что у меня вспышка дежа–вю. После катастрофы 11 сентября ко мне в разговорах и в сновидениях начали возвращаться искаженные страхом лица из моего прошлого, с родины, из Югославии. Мне снились кошмары, как меня сначала призвали на войну, а потом бросили на вражеской территории. Барабаны сербского и хорватского патриотизма пробивались сквозь сообщения СМИ, эхом повторяя и усиливая друг друга.

А теперь то же самое происходило в глобальном «столкновении фундаментализмов». Вскоре мы поняли, что граничащий с истерикой страх перед мусульманами, новыми «иными» среди нас, истощает нашу энергию и тормозит наше стремление помочь. Две вдумчивые и отважные женщины из нашей церковной общины, Айовака Барбер и Сильвия Хордош, предложили организовать открытое собрание и дать мусульманским лидерам возможность поделиться сокровищами своей веры, обычаев и культуры. Мы пригласили двух известных имамов из Манхэттена, женщину из организации «Мусульмане против терроризма», христианина, специалиста в области общественного здравоохранения, и активиста, который провел много лет в исламских странах и мог познакомить нас со своими уникальными наблюдениями.

Я сообщил об этой идее всем, кому смог, но, к своему огорчению, обнаружил, что она мало у кого вызвала отклик. Через несколько часов озабоченные соседи–доброжелатели посоветовали мне отменить это мероприятие. Они предрекали беду. «Это лишь обнадежит террористов. Если мусульманам не нравится Америка, пусть живут в другом месте». — И они взмахом руки указывали направление.

Мне предстояло решить, проводить собрание или нет, но к тому времени я уже был измучен и ни в чем не уверен. Моим прихожанам пришлось особенно тяжело. Новый председатель совета нашей церкви Майкл Бакш был симпатичным, образованным, добрым молодым человеком из Пакистана, «джентльменом царства Божьего», как мы дружески прозвали его. Первый самолет врезался прямо в офис на 94–м этаже Всемирного торгового центра, где в тот день впервые работал Майкл. Мы ждали неделю за неделей, утешали родных, призывали Бога услышать наши молитвы и вернуть нам Майкла живым. Однажды мне приснилось, что он застрял в подземке на расстоянии двух кварталов от кратера и, выбираясь на улицу через вентиляционную шахту, повторял: «Уф, еще бы чуть–чуть — и все!» Каждые выходные вся наша община, в том числе жена Майкла, Кристина, и двое их маленьких детей, приходили молиться. Мы становились в круг, и один из наших лидеров, Дэн Фарбах, говорил: «Боже, может ли молитва хоть что–нибудь изменить? Если да, все мы за жизнь». Мы с Кристиной ходили в старый арсенал, в большой зал которого уцелевшие члены семей и священники могли принести такие личные вещи, как зубные щетки или расчески, чтобы следы ДНК на них помогли идентифицировать обнаруженные останки — правда, надежда на это была слаба. Мы хотели узнать судьбу Майкла. Но в конце концов надежду вытеснила усталость.

Я устал надеяться, в сердце начал закрадываться страх.

Погруженные в глубины нашей общей скорби, американцы с трудом представляли себе мирное сосуществование с «этими людьми» и осуждали всех мусульман разом. Вместо того чтобы помочь нам представить себе нашу общую жизнь, правительство, подстрекаемое СМИ, жаждущими новостей, убеждало страну, что весь мир превратился в гигантский восьмиугольный ринг для боев без правил. Демонстрации власти стали наиважнейшим, первым и непременным шагом к смягчению нашего горя и восстановлению позиций.

А я обнаружил, что для многих американцев я по–прежнему остаюсь одним из «этих людей». Некий человек вроде бы без всякой связи с происходящим заговорил со мной о моем имени. «Одного из террористов звали Самиром, — объявил он и сделал паузу, сверля меня взглядом. — Кажется, и вы Самир?» Мне хотелось бы думать, что он всего лишь внял призыву правительства «проявлять бдительность», но этот разговор заставил меня задуматься, стоит ли проводить в церкви рискованное мероприятие. И я решил позвонить в Хорватию родным.

— Отмени все и сиди тихо, — авторитетным тоном распорядился отец по телефону. Он добавил, что у американцев нет свежих воспоминаний об оскорблениях, нанесенных им как народу. Пережив трагедию, объяснял он, они скорее придут в ярость, чем станут горевать. Вмешалась моя сестра Бисера со словами, что американцам история устроила каникулы, но они уже кончились. Теперь им придется жить так, как всему миру, и, по мнению сестры, приглашать их в общие ряды — не мое дело. Родные были убеждены, что американцы не знают, как справляться с потерей управления и потому наверняка постараются сорваться на других, лишь бы вернуть себе чувство собственного достоинства.

— Но послушай, папа, — не выдержал я, — ислам, который нам знаком, — радикально пацифистский. Я вырос с этим убеждением. В Югославии я никогда не видел никаких проявлений насилия со стороны мусульман. Мы знали: убить человека — значит предать ислам. Мы не можем даровать жизнь, значит, не нам ее и отнимать. Почему я должен бояться говорить об этом? — Люди, самолюбие которых уязвлено, воспринимают разжигание войны как патриотизм. Им просто необходим враг. А миротворцы — удобная мишень! — объяснил мой отец, напоминая о своем солидном балканском опыте и развеивая остатки моих надежд. Все родные посоветовали мне держать язык за зубами, сидеть тихо и не предлагать себя в качестве мишени.

Положив трубку, я заплакал.

Я возмущаюсь, когда слышу от кого–нибудь, что «Бог сделал это», «Бог хочет того» или «так велел мне Бог». Откуда им знать? Но как ни странно, чем больше живущих по соседству людей высказывалось против собрания, чем убедительнее звучали предостережения родных, чем чаще я узнавал о том, как ничего не подозревающих обладателей арабских имен куда–то увозили по приказу растерянных властей, тем больше убеждался: Бог хочет, чтобы это собрание состоялось!

Это был еще один момент дежа–вю. Я вспомнил, как однажды, много лет назад, уже побывал под таким же давлением — когда моя мусульманская семья и друзья–миряне выступили против меня единым фронтом, убеждая отказаться от своего решения стать христианином. Прислушиваясь к тихому, ровному голосу, доносящемуся откуда–то изнутри, я наотрез отказался подчиниться им. И теперь, после трагедии 11 сентября, вновь понял, что вовсе не упрямство побуждает меня отмахнуться от предостережений обеспокоенных нью–йоркцев и моих хорватских родных, а все тот же тихий внутренний голос. Это неповиновение другим голосам моей жизни не было следствием большого самомнения или иллюзорного религиозного опыта. Голос казался сигнальным огнем, который зажег Некто или Нечто, и вместо того, чтобы погаснуть, от моих слез он разгорался все ярче.

Я старался не слушать его, но огонек горел, горел, горел. И в конце концов придал мне силы. Мы решили все–таки провести собрание. Церковь заполнилась до отказа, живущие по соседству нью–йоркские музыканты вызвались блеснуть своим искусством, говорили мудрые, рассерженные, печальные, слушали все, и к нам вернулась надежда! Мы осознали, что мы прежде всего люди, и только во вторую очередь последователи наших религий и идеологий, и служить им лучше, чем обращать их против друг друга. На расстоянии пары кварталов от горы обломков, еще недавно бывших башнями, я принял решение на всю оставшуюся жизнь: я вознамерился рисковать больше и чаще.

Последовал год упорной и продуктивной работы. Мы горевали вместе, трудились вместе, молились и пели вместе. О, как мы любили друг друга! В первую годовщину трагедии десятки тысяч жителей Нью–Йорка собрались на бесплатный концерт в Центральном парке. Когда Билли Джоэл допел «New York State of Mind» («Нью–йоркское состояние души»), у всех вырвался вздох, как будто впервые после атаки самолетов. Молчание нарушил голос моего друга Дерека Линтона, юриста из Бронкса и еще одного «джентльмена царства Божьего».

— И сентября тянулось целый год. Завтра наконец–то наступит 12 сентября.

С тех пор я часто задавался вопросом, откуда берется тихий голос, звучащий у нас внутри? Он не произносит слов, тем не менее он реален, он слышится отчетливо и придает сил. Он исходит не от религии, разума или практических соображений, и даже не от инстинкта самосохранения.

В нашей жизни бывают редкие моменты, когда нас призывают восстать против всего мира, против всех других голосов и прислушаться к одному, тихому и внутреннему.

Но к кому или к чему мы прислушиваемся, когда он звучит?

За пять минут до того, как уснуть

С тех пор как в средней школе я впервые услышал слово «духовность», меня привлекала восточная традиция медитации. Коммунистическая идеология осуждала восточные религии не так яростно, как монотеистические. Поскольку в восточных религиях внимание уделялось, скорее, реальности, чем тому, что «верно и ошибочно», считалось, что небольшие группы буддистов или индуистов не представляют серьезной угрозы для властей и режима. Несколько лет я прилежно заносил в блокнот описания дыхательных упражнений, медитативных практик, упражнений на астральную проекцию, которые также назывались «осознанными сновидениями».

Я узнал, что каждый день заканчивается пятью минутами истины. Если мы не измучены, в последние пять минут перед тем, как мы уснем, наш разум волен витать где угодно, потому что перед ним не стоит конкретной цели. Именно в такие моменты мысли рождаются сами собой. После этого осознанное мышление заканчивается, мы налегаем на весла, и наши мысли уплывают.

Куда они удаляются? К какой надежной гавани стремится наша душа, чтобы провести там ночь?

Ответить на этот вопрос непросто: как только мы замечаем наши внутренние монологи, обращенные к самому себе утешения, наши рассуждения, повторы, пробы или любые другие формы мышления, мы начинаем осознанно управлять ими, а под управлением мысли не могут витать свободно. Наблюдение за своим внутренним миром со стороны — не тот навык, который всем и каждому дается легко. В восточных медитативных практиках его изучали на протяжении веков, помогая людям выйти из потока своего мышления, чтобы увидеть собственные мысли — подобно царю Давиду из иудейских священных писаний, который в Псалтири обращается к своим мыслям, говорит со своей душой.

К счастью, чтобы уснуть, нам приходится расслабляться. Постель служит нам зоной доверия. Попрощавшись с осознанной реальностью, в которой мы — хозяева своих личных владений, мы вступаем в промежуток времени, когда уже не можем управлять собой, а тем более миром. Мы передаем управление в другие руки. Прекращаем контроль. Ослабляем захват. Мы убеждены, что в не слишком отдаленном будущем проснемся, опять обладая умением ходить, говорить, думать и чувствовать. Мы верим.

Верим во что?

Если бы кому–нибудь удалось каждый вечер записывать содержание этих пяти минут истины, появились бы истории жизни без прикрас, с персонажами, конфликтами и сюжетами, отличающимися от тех, что мы рассказываем другим и себе. Каковы истории, которые я рассказываю себе, силы, к которым я обращаюсь в минуту опасности, источники ценности и смысла, которым доверяю?

На этот вопрос не в состоянии ответить человек, который либо бодрствует, либо спит. С одной стороны, когда мы спим, мы во что–то верим, но то, во что мы верим, остается невысказанным и неузнанным, погребенным в ночной тишине. С другой стороны, бодрствуя, мы верим в то же самое, но то, во что мы верим, в равной степени скрыто, не услышано, замаскировано гулом наших мыслей. Услышав вопрос: «Во что вы верите?», многие из нас просто не смогут дать на него точный ответ. Вместо того чтобы понять, во что мы верим, мы определяем, во что хотим верить или во что, как нам кажется, должны верить. Или же во что нас хотят убедить верить окружающие.

Необходимо занять промежуточное положение. И не спать, и не бодрствовать. В эти пять минут истины нам кажется, что наши мысли куда–то медленно уносит. Но на самом деле они не уплывают. Если дать им волю, они устремятся к тому самому месту, времени, реальности, тревоге, сокровищу и гавани. Они направятся к нашему истинному божеству и внутреннему алтарю, на котором горит огонек. Выражаясь языком древних священных писаний, каждый человек, независимо от его религиозности, приписывает абсолютную ценность чему–либо. Луша каждого куда–то устремляется. Каждый совершает акт поклонения.

Почему религиозные и нерелигиозные люди одинаковы

Я понял, что каждый чему–нибудь да поклоняется, когда в 1997 году впервые прибыл в Нью–Йорк, чтобы стать пастором церкви. Я буквально носился — не на такси, а на густом облаке мечтаний. Словно амбиции всех жителей Нью–Йорка за целое столетие скопились в одном времени и зависли в воздухе, это густое облако заполняло улицы, его никогда не раздувал ветер, с каждым новым поколением его вес и размеры росли.

Подобные мечты можно разглядеть в архитектуре. Чему бы мы ни поклонялись, мы воздвигаем для объекта своего поклонения храм. На протяжении всей истории объекты нашего поклонения помещали в самые высокие здания. В прошлом самыми высокими в городах были религиозные сооружения. Там была сосредоточена высшая власть, наиболее оберегаемые ценности и глубокий смысл. Там пребывали божества.

Нью–Йорк — хранилище искусств, развлечений, бизнеса и банковского дела, пристанище самых разнообразных религий и их проявлений, мировая политическая сцена, столица мечтаний планеты и город святилищ. Когда этот город лишился двух своих башен, у нас возникло ощущение, будто все мы потеряли два передних зуба.

Немало сил было потрачено на споры о религии. Религия хороша, религия плоха. Полемисты пытаются выяснить, как нам будет лучше — с религией или без нее, тиражируют свои мысли в популярных журналах, на радио и телевидении, на страницах бестселлеров. Но дискуссия выдыхается, потому что мы обессилели от принятой нами искусственной дихотомии. Большинство занимающих диаметрально противоположные позиции авторов этих параллельных монологов исходят из предположения, что религиозный человек принципиально отличается от нерелигиозного. Так ли это на самом деле?

Что если это различие, пусть и реально существующее, вовсе не так значительно, как мы полагаем? Что если люди, которые считают себя преимущественно «религиозными», и те, кто считает себя преимущественно «нерелигиозными», делают это по одной и той же причине — чтобы упростить в противном случае невыносимую сложность человеческого опыта и справиться с ним?

Все мы полагаемся на что–нибудь. Все ищем то, что объединило бы наше сознание и упорядочило опыт. Даже те люди, которые не хотят полагаться душой на то, что предлагают традиционные религии, на самом деле на что–нибудь да полагаются. Люди, которые не желают принимать решения насчет происхождения и сущности нашей реальности; люди, которые не хотят делать выбор, который будет до конца жизни вести их по пути одной и той же веры; люди, которые всегда предпочитают «не принимать окончательного решения» — все они делают жизненный выбор.

Тот, кто считает за лучшее не делать выбор, лишающий его части возможностей, на самом деле предпочитает не принимать по–настоящему важных решений, поскольку выбор такого рода исключает альтернативу[55]. Возьмем, например, брак. Чтобы познать лучшие качества другого человека, необходимо сделать выбор — решить сохранить отношения с ним. Но переходить от одного человека к другому, от одного места к следующему, от одной идеи к другой, лишь бы не принимать окончательных решений, — уже само по себе выбор.

Соглашаться на такую кочевую жизнь — все равно что копать колодец глубиной в метр в десяти разных местах. Стремление к свободе становится рабским, поверхностным существованием, желанием принимать решения, которые ничего не значат. Отказ от решений насчет того, что имеет значение и что мы хотим делать в жизни, — сам по себе выбор, независимо от религиозности. Если вы не выбрали свой путь, это означает, что вы приняли решение двигаться в любом направлении, куда бы ни повлекла вас любая сила, и это все равно что носиться на плоту в открытом море, повинуясь беспорядочным волнам и течениям.

У всех нас одна жизнь, один мир, одна попытка. Как только становится понятной реальная ситуация, в которой предоставляется всего один шанс, первостепенную важность приобретает вопрос, к чему лежит наша душа. К некой вещи? К делу? К достижению? К чувству? К человеку?

He–божество — некто или нечто, отличающееся от Бога. Для целей нашей дискуссии Бога можно считать сущностью, скрывающейся за неоспоримым и неуничтожимым чудом жизни, которая охватывает всех нас. Если такое определение Бога кому–то покажется вопиюще неточным, — это было сделано умышленно. Я предлагаю его только для того, чтобы противопоставить Бога и не–божеств. В таком случае не–божеством будет то, что не представляет собой источник и силу, поддерживающую жизнь, которая носит вечный характер.

Именно в этом одинаковы религиозные и нерелигиозные люди. С одной стороны, нерелигиозные люди поклоняются таким не–божествам, как работа, имущество, супруги, любовники, дети, семейная история, дело, облик, ум, образование, политические партии, народы или все, что существует под солнцем и может избавить от необходимости воспринимать жизнь как единое целое. С другой стороны, религиозные люди, которые поклоняются таким не–божествам, как церковь, учения, празднества, обряды, литургия, законы, привычки или любые другие атрибуты религии, также избегают восприятия жизни в целом. Так или иначе, сердцем они сосредоточены на некотором объекте.

В любом случае целое начинает сокращаться. Бог — совершенно неадекватное слово, не выражающее то, что оно обозначает, — ни в коем случае не может быть объектом, который мы в состоянии назвать. Бог способен быть лишь субъектом, в присутствии которого или в котором мы живем. Алтарь в нашем сердце и огонек, горящий на нем, вполне могут быть посвящены Богу или не–божеству, независимо от нашей религиозности. Такие не–божества, как вера или разум, предписывают вести дискуссию о том, что имеет значение, в рамках узкого или специализированного языка, говорить о спасении, небесах, задавать непродуктивные вопросы, например, существует ли Бог (подробнее об этом — в седьмой главе «Благословение атеизма»).

В Еврейской Библии[56] мы читаем о народах, племенах, семьях и отдельных личностях, которым было во что верить. Зачастую объектами их веры становились статуэтки из дерева, камня или глины, символизирующие то, что эти люди считали безопасным, определенным, дарующим жизнь. В иудейских священных писаниях они названы идолами, или кумирами. Сегодня жизнь не стала более определенной, и хотя мы уже не пытаемся справиться с ее загадкой, поклоняясь статуэткам, у нас тоже есть идолы, такие же маленькие и хрупкие, как древние:

«Я должен радовать своих родителей».

«Я должен радовать моего духовного наставника».

«Я должен опорочить человека, который выставил меня некомпетентным».

«Я должен опорочить людей, не согласных с моими убеждениями».

«Я должен заработать много денег, чтобы чувствовать себя спокойно».

«Я должен совершить множество добрых дел, чтобы Бог любил меня».

«Если этот человек не любит меня, значит, не полюбит никто».

«Если эта религиозная община не принимает меня, значит, никто не примет».

«Если я не получу эту работу, значит, я неудачник». «Если я не достигну такого положения в моей церкви или синагоге, я потерпел фиаско».

Если мы дорожим своими идолами, как абсолютным источником ценности и власти в нашей жизни, они начинают вести собственную жизнь, притягивать наши осознанные мысли, формировать наши предположения, выстраивать целые системы убеждений в свое оправдание, создавать собственные законы и определения успеха и фиаско. В конце концов они сводят нашу жизнь к ограниченному, но всемерно важному поводу для беспокойства.

Если чужие идолы могут показаться нам нелепыми, то нашим собственным мы придаем огромный смысл. Небожества создают вокруг нас поле иллюзий. Мы начинаем рассуждать, чувствовать и вести себя так, чтобы оберегать и оправдывать центральное положение наших идолов в нашей жизни. Апостол Павел, самый известный из авторов Нового Завета, говорит, что трагедия жизни, которую живут ради не–божества, — одна из форм рабства. Когда мы поклоняемся идолу, по мнению Павла, происходит одно из двух. Мы можем сокрушить нашего идола, возложив на него непомерные надежды. Ожидая, что работа всегда будет для меня источником высшей радости, я испорчу себе здоровье, причиню вред отношениям, лишь бы преуспеть, и все это в конечном счете отразится на работе. Если я рассчитываю, что успех моего ребенка придаст мне значимость, или жду, что супруг или супруга придаст лично мне ценность, эти ожидания обременяют моих близких, сокрушают их и разрушают мою семью. Ничто и никто не может выдержать тяжесть надежд и сыграть роль Бога в нашей жизни.

Если же мы не сокрушаем своих идолов, они сокрушают нас[57]. Они становятся нашими функциональными хозяевами, мы служим им, повинуемся им, потому что верим: они необходимы нам, чтобы жить. Подкрепляя свою преданность не–божествам, мы вкладываем в них все больше и больше, и чем больше отдаем, тем требовательнее они становятся. Мы никогда не удовольствуемся тем, чего хотим, и не сможем получить то, в чем нуждаемся.

То же самое справедливо для религии.

Идолопоклонство религии

Для большинства религиозных людей превосходство выбранной веры превратилось в аспект собственной религии, не подлежащий передаче. А когда такую ценность приобретает что–то помимо Бога, возникает идол.

Иудаизм — не Бог. Христианство — не Бог. Ислам — не Бог.

А все, что не Бог, то есть любое не–божество, может быть идолом. Следовательно, иудаизм, христианство и ислам могут быть идолами. Даже в своей самой совершенной форме, даже в наилучшем проявлении они все равно не Бог.

Я стал христианином, когда — помимо всего прочего — прочитал труды датского философа–экзистенциалиста Серена Кьеркегора. Он утверждал, что в тот момент, когда человек решает стать христианином, он подвержен идолопоклонству. Ему удалось сурово и всестороннее раскритиковать христианство, и это, как ни парадоксально, побудило меня стать христианином. Его слова заставили меня броситься к Богу.

Бегство к Богу — в той же мере отход от религии, как и бегство к ней.

Если Бог всегда будет чем–то большим, чем наши представления о Боге, можно ли пользоваться «номинальным Богом», чтобы оправдывать позиции, действия, ритуалы, нравственные нормы, идущие в обход «Бога по сути»?

Это не одно и то же. С помощью номинального Бога мы можем предать Бога по сути. Я видел такое в моей мусульманской семье, в моей христианской церковной семье — буквально повсюду, где пребывал. Я видел, как Богом пользуются, чтобы принудить человека к браку («Бог хочет, чтобы мы были вместе»), оправдать пренебрежение родительскими обязанностями («у меня нет времени на тебя, потому что я служу Богу»), чтобы продать товар («несите весть о Боге, покупая наши футболки и наклейки для бамперов»), чтобы оправдывать войны и разрушения («мы призваны защищать честь Бога!») и так далее, и тому подобное — возможности неисчерпаемы. Наши представления о Боге жизненно важны для нас, но только если мы сознаем, что они — не Бог как Он есть.

До конца наших религиозных дней мы должны помнить часто цитируемую молитву Майстера Экхарта: «Боже, избавь меня от Бога».

Хотя в Библии встречи с Богом возможны, а наши разговоры о Боге могут быть исполнены смысла, Библия также утверждает, что нам никогда не постичь сущность Бога и не охватить разумом Его существование. Любая предпринятая попытка будет отрицанием верховности Бога, а наши встречи с Богом и разговоры о Нем — идолопоклонством.

Однако в индуизме предпочтение отдано иному толкованию слова «идол» (мурти, буквально «форма»). Индуисты воспринимают многочисленных идолов как мириады аспектов единственной реальности, так что ни один из них сам по себе не может быть всеобъемлющим или ограничивающим целое. Вот почему индуисты утверждают, что следует произносить «нети, нети» («не то, не это») прежде, чем сказать что–либо о божественном. Таким образом, формы — всего лишь многочисленные окна в единственную реальность. Вот почему в буддизме нет концепции Бога и божеств, зато есть «абсолют» или «абсолютная реальность» — благодаря этому удается избежать искушения исказить представления о Боге или даже использовать их для какой–либо цели. Дзец–бумисты готовы даже сжечь все священные писания и убить Будду, чтобы не поддаться искушению. Для индуистов и буддистов человеческая концепция Бога полезна только потому, что необходима. Этой «мудростью смирения» не следует пренебрегать и монотеистам, вера которых основана на конкретной истории о действиях Бога и откровении человечеству. Мы уже не раз наблюдали это: стоит кому–либо заявить об исключительном постижении Бога, это оборачивается бедой. Так бывает, даже когда Бога описывают как чистую благодать, ничего, кроме любви, или как распятого Христа в случае с бесценными учениями христианства. Реформатор Жан Кальвин говорил, что «человеческому сердцу свойственно творить кумиров».

Все мы были идолопоклонниками в своих религиях. Все использовали Бога, чтобы приобрести земли, власть и влияние, и называли это ревностным служением.

Спасение наших религий

Когда мы ощущаем в жизни пустоту, когда содержательная пустота, наполняющая наше существование, гнетет нас, мы спешим заговорить о Боге. Забывая, что в своих речах о Боге мы говорим не о Нем самом, а только о наших представлениях о Боге, мы торопливо заполняем эту пустоту религией. А если бы вместо того чтобы отводить себе роль людей, способных объяснить Бога остальным, мы воспринимали нашу жизнь как пустоту, в которой говорит Бог?

Поскольку религия — способ, с помощью которого мы приближаемся к тайне жизни и справляемся с неопределенностями человеческого опыта, отказ от религии как центра жизни — мучительный опыт. Вот почему нам необходимо вновь и вновь напоминать, что религия — не жемчужина, а раковина, которая ее содержит.

В таком случае — вперед, чтобы наша религия стала чем–то меньшим.

И, следовательно, большим.

Когда мы освобождаем нашу религию от обременительной обязанности быть нашим Богом, мы придаем ей силы. Она начинает служить нам и окружающему миру.

Религии, которые будут значимыми в будущем, помогут своим приверженцам жить в конфликте с собственной религиозностью, повторяя: «Моя религия — свидетельство жемчужины и сообщество, созданное вокруг нее, но ни в коем случае не сама жемчужина». В христианстве способность не придавать религии особого значения была бы самым решительным из возможных шагов к реальности Царства Божьего, куда приглашал людей Иисус. Основатели наших религий редко защищали их, если вообще защищали. Они имели отношение к чему–то большему.

И все–таки без религии то, что мы узнали о жизни, имеющей характер вечной, не передавалось бы из поколение в поколение. Вспомните о колесе, огне, письменности, и представьте себе, что перед каждым новым поколением стояла бы задача изобретать все это заново. Каждая религия — сокровищница рассказов о победе и поражении, славе и позоре, указаний на проверенные пути, ведущие к жизни и ведущие к смерти, о сообществах, которые научились избавляться от скверны и хранить то, что этого достойно. Без религии мы барахтались бы в пучине собственных смыслов, изолированные друг от друга, от нашего прошлого и от будущего.

Многие говорят: «Я люблю духовность, но ненавижу религию». Это различие так же притягательно, как и труднодостижимо. Духовность без религии способна быть пугающе непритязательной. Чтобы изменить мир, следует изменить себя, а человек, который не желает принимать во внимание духовность других — иными словами, религию, — едва ли может надеяться на перемены. Можно ли сказать: «Я люблю знания, но ненавижу учебу»? Разве не учеба заставляет нас жаждать знаний? Разве не религия побуждает нас стремиться к жизни, имеющей характер вечной?

Зачем нужен Бог