Помоги проекту - поделись книгой:
Она поцеловала меня в ответ.
А что же теперь?
В тот вечер, когда я ушел от остальных солдат и присел на скамью между двумя мирами, со мной произошло нечто сродни первому поцелую с моей первой любовью. Но я столкнулся не с собственными опасениями, что мое сердце окажется уязвимым перед тайной женщины: на этот раз речь шла о моей жизни и ее уязвимости перед тайной Бога.
В прохладе дня я сидел, слушал отдаленный шум жизни и молчание леса за спиной, ощущал жар нагретой земли под ногами и высоту неба над головой. Меня окружили. И предложили капитулировать. Мое колотящееся сердце отзывалось на первые знаки внимания Бога. Тайна, о которой я читал в Библии предыдущие несколько месяцев, заманила меня сюда, и я собирался прочесть свою первую молитву.
Я не знал, что сказать. Я просто должен был ее произнести.
Вера сидела на скамье рядом со мной. Она сопровождала меня на протяжении всей жизни, но этим вечером я впервые уловил ее дыхание.
Страх и надежда перемешались так, что различить их было невозможно. Запечатлев поцелуй на моем лбу, чтобы успокоить меня, ее возлюбленного, вера ждала.
Ничего. Ни звука. Только настороженное молчание. Предстояло принять решение. Шагнуть в эту историю любви или уйти? Остаться просто знакомым веры или открыть дверь? Скрываться от нее до конца своих дней или отважиться принять ее? История вселенной — история любви, и меня приглашали вступить в нее. Я так и сделал. Я произнес свою первую молитву. — Бог.
И все. Ничего более и не потребовалось. В одно слово я вложил гораздо больше, чем оно могло вместить. Я вступил в новую реальность, в которой тайна — часть существования. Этой молитвой, состоящей из единственного слова, я признал, что на самом деле я ни за что не отвечаю. Я не отвечаю за свою жизнь, не говоря уже о жизни других людей. Я признал, что завишу от других и другие зависят от меня. Согласился, что жизнь в целом всегда больше моей собственной жизни, что нет конца моему невежеству и, следовательно, моему познанию. Каждой своей мыслью, каждым чувством и каждым поступком я участвую в жизни, значительно превосходящей мою.
Как только я произнес свою первую молитву, как только выговорил слово «Бог», я понял, насколько неадекватно, избито и искажено это бедное слово. На самом деле оно ничего не значит. Какое бы значение мы ему ни приписали, рано или поздно оно будет утрачено. Именно это ощущение, порожденное словом, имеет значение. С ним мы сталкиваемся, продираясь сквозь объяснения.
Моя первая молитва стала декларацией моего присутствия в сообществе всей вселенной — от бурьяна вокруг скамьи до небесных существ, которые, возможно, наблюдали эту сцену. Моя молитва была моим приветствием большому миру: «Привет, я здесь. Как тут у вас дела?» И изъявлением благодарности: «Спасибо, что совершенно незаслуженно даровали мне право жить!» И выражением надежды: «Будущее неизвестно!»
Я вернулся в казарму, не вполне понимая того, что сейчас описал. Просто я пережил все это. Понимание пришло позднее. Я по–прежнему ощущал на лбу влажное прикосновение губ возлюбленной, мое сердце и легкие ликующе пульсировали, руки обнимали собственное тело, глаза смаргивали слезы, лицо разгорелось. Я жаждал нового поцелуя.
Но в тот вечер все закончилось.
Тайна, которую можно узнать
Пророк Исайя писал о Боге, как о том, кого мы не в силах познать.
«Мои мысли — не ваши мысли, не ваши пути — пути Мои, говорит Господь. Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших», — говорит Исайя[35]. С самого начала сотворения, когда тьма окутывала землю, когда непроницаемые завесы и облака окружали ее и ассоциировались с присутствием Бога, и вплоть до тайны спасения, о которой сказано в Новом Завете, Библия в целом подразумевает сокрытие Бога. Даже ее последняя книга, Откровение, скрывает гораздо больше, чем открывает.
«Истинно Ты — Бог Сокровенный», — говорит пророк[36]. Большинство людей привыкло воспринимать религию как путешествие за ответами. Как и я. Слишком скоро кульминацией моего первого страстного романа с Богом стал завет крещения; стремление управлять моими впечатлениями о Боге побудило меня рассматривать религию как способ управления собственной жизнью. Мастерство, упорядоченность и власть приобрели значение. Я научился восхищаться евангелистами, которые с уверенностью рассуждали о Боге. Один из евангелистов (то есть тот, кто приносит
Вернувшись в большой город после службы в армии, я, переполненный надеждами, водил своих давних друзей на евангельские собрания. Сейчас, вспоминая об этом, я не могу понять, на что я рассчитывал. Неужели на то, что мои друзья скажут: «Ого, ты и вправду познал Бога. Это же так очевидно! Я тоже хочу на все иметь ответы!» Но такую реакцию я слышал крайне редко, если слышал вообще. Один честный друг поделился со мной: «Чего–то здесь не хватает. А где борьба, где боль, где желание, где страсть? У твоих проповедников на все готов ответ, но ветер, поднятый святым духом, им и волоска не шевельнет! Как ты мог влюбиться в
Нам, религиозным людям, нравится делать Бога очевидным. Но Бог остается сокрытым.
Как тайный возлюбленный.
В отношениях с тайным возлюбленным, если они продолжаются всю жизнь — и особенно в этом случае — тайна встроена в то, что о нем открыто. А затем наступает момент, когда поиски все новых и новых сведений о том, кого мы любим, не просто оказываются недостаточными, но и вводят в заблуждение. То, что сокрыто о нем, так же важно, как то, что известно, и лишь реальные взаимоотношения помогают поддерживать гармонию известного и неизвестного. И то и другое становится частью откровения, так действует любовь.
Святой Фома Аквинский писал:
Я сказал Богу: «Позволь мне любить тебя».
И Он ответил: «Которую часть?»
«Всего тебя, всего», — сказал я.
«Дорогой, — произнес Бог, — ты как мышонок,
желающий оплодотворить тигрицу»[37].
Специалист по религиям Карен Армстронг рассказывает о древнем индийском ритуале, поучительном для тех, кто ищет ответы. Два священника вступают в состязание. Один из них пытается дать Брахману, высшей реальности, определение в виде загадки. Его противник отвечает тем же, в столь же уклончивом и поэтичном стиле. Диалог продолжается, пока один из участников не повергнет второго в молчание. В этом молчании, когда уже не остается невысказанных слов, присутствует Брахман.
Мистики в иудейской, христианской и мусульманской традициях учат нас, что Бог — тот, о ком нельзя даже говорить и, следовательно, надо узнавать Его в молчании. Вот почему, например, у мусульман нет религиозных украшений в местах поклонения. Только пространство. И люди. Под Богом. Вот почему молчание — одна из распространенных реакций на Бога в Библии, нашедшая отражение в квакерских традициях поклонения.
Слова раскрывают, но вместе с тем затуманивают.
Словами мы пытаемся удержать Бога. Молчанием Бог удерживает нас.
Бог — неизреченная тайна.
Тем не менее пророк Исайя продолжает: «Как дождь и снег нисходит с неба и туда не возвращается, но напояет землю и делает ее способною рождать и произращать, чтоб она давала себя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест, так и слово Мое, которое исходит из уст Моих»[38]. Как небеса далеки от земли, так и Бог. В то же время, как дождь и снег пропитывают землю, так и Бог. Бог настолько не похож на нас, что мы никогда не постигнем Его, и настолько близок к нам, что мы никогда не избегнем Бога.
В книге «Как (не) говорить о Боге» Питер Роллинз в сжатом виде излагает эту вековую мудрость: «Тот, о ком мы не можем говорить — это Тот, о ком и к кому мы никогда не должны переставать говорить»[39]. Что если мы имеем дело не с отсутствием, а с гиперприсутствием Бога, ошеломляющим и наш опыт, и наш язык? Что если Бог для нас является тайной именно потому, что Его присутствие ослепляет нас? Что если тайна заложена в откровение Божье, и чем больше откровение, которое мы получаем, тем больше тайна, которую мы узнаем? Роллинз спрашивает: а если вместо ограничений ввиду отсутствия Бога мы замкнуты накоротко избыточностью присутствия Бога?
Тот, о ком мы не можем говорить — это Тот, о ком и к кому мы никогда не должны переставать говорить.
Главная тайна мистиков
Пророк Исайя продолжает разговор о том, как все сущее реагирует на это божественное насыщение земли: «Вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам»[40]. Для пророка это гиперприсутствие Бога невозможно воспринимать с помощью одного лишь интеллекта.
Присутствие Бога ощущается. Как музыка.
Музыка являет. И скрывает. Подобно любому искусству, музыка скрывает избыточный смысл. Когда Иисус говорил о своих учениях: «Кто имеет уши слышать, да слышит», он обращался не к глухим, а скорее ко всем, кто окружал его. Музыка требует реакции. Объятия. Танца.
По словам пророка, все и вся, в том числе горы, холмы и деревья в поле, могут слышать музыку и реагировать на нее.
Даже когда рядом нет природы, те, кто слышит музыку, слышат и реакцию мира. В обширных пригородах Южной Калифорнии пение издают скоростные шоссе; в Нью–Йорке в час пик хлопают двери подземки. Мы слышим музыку в диапазоне настроений от плача до радости, мир меняется, и мы танцуем. Но как только мы начинаем прерывать музыку ответами, мы перестаем слушать. Едва перестав слушать, мы прекращаем танцевать. Мы воздействуем на смысл силой, вместо того, чтобы капитулировать перед тем, что христианский ученый и мистик Юджин Питерсон назвал «непринужденными ритмами благодати»[41].
Для мистиков всех эпох вся ортодоксия, весь закон, традиция и богословие по большому счету не годятся для достижения единства с Богом. Суфии, поэты и мистики ислама, подрывающие костяк современных религиозных концепций, придерживаются мнения, что даже Коран, который они чтят, как речи самого Бога, не выдерживает проверки. Они резонно спрашивают: «Кто же читает любовные письма в объятиях Возлюбленного?»
Религия — раковина. Любовь — жемчужина внутри. Моя знакомая сторонница суфизма Рабия пригласила меня в мечеть в центре Манхэттена, где она бывала каждый четверг вечером начиная с семи. Уходя из дома, я предупредил жену, что вернусь около девяти. Люди начали стягиваться к мечети ровно в семь, они садились на пол, передавали по кругу корзинку с финиками и сладостями, попивали чай, признавали присутствие друг друга. Начался вежливый разговор, более сладкий, чем финики и рахат–лукум. У одного из мужчин болело колено, молодая женщина была беременна, кто–то лишился работы, кто–то приехал в город погостить. Группа благословляла каждого, вновь и вновь читая первую суру Корана «Открывающая» (
Без четверти восемь группа плавно перешла от забот друг о друге к просвещающим и ободряющим словам руководителя, затем — к повторению нараспев имен Бога, к изображению жестами смысла слов. Кульминацией стала пляска дервишей, вращение вокруг своей оси, как вокруг стержня жизни, в котором, согласно Корану, пребывает Бог. Присутствующие вращались против часовой стрелки, правая часть тела нагоняла левую, охватывала сердце, где находится Бог. Левая рука, вскинутая вверх, к небу, олицетворяла принятие любви Бога; правая, опущенная вниз, благословляла землю, на которой мы живем.
Они не спешили.
Направляясь в другое помещение мечети, чтобы разыскать в куче свою обувь, я взглянул на часы и обнаружил, что время уже перевалило за полночь! Когда оно успело пролететь? Я бросился звонить жене, чтобы сообщить, что вернусь позднее, чем рассчитывал. Она не отвечала, и я отправил ей сообщение. Когда я уже собирался распрощаться и уйти, один из дервишей объявил: «Идем наверх ужинать».
— Ужинать? Сейчас?
Ужин у меня уже был — шесть часов назад. С таким же успехом эту трапезу можно было назвать завтраком.
Мысль о еде и болтовне в такой поздний час, в будний день, отдавала для меня, семейного человека, абсурдностью и безответственностью. Но я не знал, как быть, и потому решил остаться. Все братья и сестры, как они называли друг друга, прошли наверх и расселись на полу вокруг низких столов. Город уснул, а здесь продолжалось свидание с Богом! Тарелки передавали из рук в руки, повсюду слышались разговоры, радостный повар вынес огромную кастрюлю чечевичного супа, свежий сыр, оливки и хлеб. Все угощение сдобрили еще пятью аятами
К тому времени, как закончился пир, была уже половина второго. Улучив минуту, я спросил:
— А вы завтра работаете?
— Угу–м, — ответили собравшиеся с полными ртами и согласно закивали.
Я засмеялся. Это же нелепо! Здесь были учителя, работники сферы обслуживания, художники, бизнесмены, простые трудолюбивые нью–йоркцы. Мне ответили добродушным смехом.
Как они могли так жить?
Было три часа утра, когда я тихо повернул ключ в двери своего дома, стараясь не разбудить детей. Весна спала, откинув руку, и ждала меня. Внезапно на меня нахлынули воспоминания: двадцать лет назад, когда мы только встречались, мы жили на расстоянии восьмидесяти километров. В разгар рабочей недели, день за днем, неделя за неделей я дожидался, когда родители уснут, выскальзывал из дома, спешил на автобусную остановку, медленно уезжал на автобусе в ночь, пешком доходил до дома, где жила Весна, и ждал, когда она выйдет, чтобы удивить ее рано утром.
И все это ради чего? Чтобы пятнадцать минут побыть рядом с ней, провожая ее на утренние занятия. Пройтись с ней бок о бок. Возможно, украдкой поцеловать. Затем я возвращался домой автобусом и весь день ходил разбитый. И она ни разу не спросила, зачем. Потому что знала. Для нее это имело смысл. Это имело смысл и для меня. Мы любили друг друга. Я повторял бы ей вновь и вновь на разные лады, словно
Посмотрев на нее, лежащую в постели той ночью в Нью–Йорке, и притягивая ее к себе, я задался вопросом: «А как же дар жизни, который нам никогда не понять во всей полноте? Почему бы нам не любить его так же?»
Экстаз незавершенности
Мистики убеждены, что стремление к Богу слаще любого познания Бога. Они могли бы сказать, что нас «насыщает наш голод» к Богу. Апологет христианства К.С.Льюис сжато выразил эту мысль в книге «Настигнут радостью», вспоминая моменты своей жизни, когда радость познания Бога коснулась его, пусть даже мимолетно. Он утверждал, что эта радость «разительно отличалась и от счастья, и от удовольствия», и являлась «неудовлетворенным желанием, которое само по себе желаннее любого удовлетворения![42]»
В «Песни песней», одной из книг Еврейской Библии, образ чувственной любви служит для описания экстаза познания Бога и ощущений того, кто познан Им. «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя»[43]. В Священном Писании чувственность пронизывает текст из–за ограниченности наших слов о концепции Бога.
Закон не может коснуться Бога. Как и богословие. Как и слова.
И вместо того, чтобы засыпать Бога градом слов или понятий, мистики совершенствовали язык, описывая свои впечатления. На протяжении всей истории они стерегли путь к Богу в условиях опасного для жизни фундаментализма, нарушали искусственные границы между богословием и поэзией, преодолевали прочные стены между религиями и явные пропасти между Богом и человечеством.
Почитая мистический опыт субботнего отдыха, уходящий корнями в иудаизм, святой Фома Аквинский писал:
В субботний день следи,
чтобы шум не доносился
из твоего дома.
Исключение — крики страсти
возлюбленных[44].
Суфийский поэт Шамседдин Мохаммед Хафиз писал о Христе:
И о чистой радости повседневной жизни с Богом:
Тукарам, индийский поэт XVII века, писал о тщетности наших разговоров о Боге:
Христианский учитель церкви, мистик Екатерина Сиенская, писала о своем чувственном восприятии Бога:
Ей вторила Тереза Авильская:
Когда Он касается меня, я вцепляюсь
в небесные простыни
так, как другие
возлюбленные —
в глинистую ткань
земли.
Всякий подлинный экстаз — признак
того, что ты движешься
в верном
направлении,
и не дай ханжам убедить
тебя в обратном[49].
Во взаимосвязанном мире простой информации недостаточно. Момент, когда нам кажется, что мы кого–то знаем, оказывается моментом, когда мы его не знаем. Уверенность в ближнем, будь он человеком или Богом, бесследно исчезает вместе с отношениями. Признать ограничения нашего языка веры — значит не умалить, а возвеличить Бога. При этом наша любовь становится не более неуловимой, а более реальной.
Без определенности жить в этом мире становится страшно. Мы — слабые создания, нам требуется так много определенности в этой жизни, как только можно получить. Мы теряем работу, здоровье, любимых, дом и знаем, какой изнуряющей бывает неопределенность. Но мучительная неопределенность, связанная с Богом, также служит источником неизмеримого утешения: если мы не владеем Богом, Бог владеет нами.
Это совсем иной род определенности. Наше ощущение незавершенности и наше неутоленное желание манят нас из разумного укромного мирка во вселенную как она есть, где на свободе разворачивается космическая история любви. Вот почему религия и ее слова предназначены для любовников, людей, которые хотят жить испепеляющими страстями и неоправданными надеждами.
Тс же самое справедливо для стремлений, которые мы считаем совершенно разумными — таких, как наука. Каждое открытие в исследовательской лаборатории — не что иное, как остановка в путешествии любовника. Мой друг Милорад Кожич, генетик из Верхнего Ист–Сайда в Манхэттене, — ученый до мозга костей, один из тех, кто в лаборатории полностью забывает об окружающем мире. Для меня он мистик! И не из–за глубоко интеллектуального, православного магнетизма с оттенком достоевщины, которым он обладает, а потому, что его любовь превосходит его поразительный интеллект. Даже ученый, гигант разума, исходит из определенности, а затем, вступая в веру, бросает вызов доказанному. Каждое открытие начинается с нарушения. Преобладающие данные и большинство ученых могут утверждать одно, но истинный ученый, возлюбленный жизни — вообразите себе человека в сияющем белом одеянии, как у дервишей — вращается посреди лаборатории и видит то, что не могут увидеть другие, страдает от острого и неутолимого желания, стремится к истине и красоте, несмотря на видимость. Этот ученый безумен, если вступает в неведомое. И наоборот, мир сдерживает определенность священника, политика, ученого.
Произнесение первой молитвы было самым отважным поступком в моей жизни, так как явилось актом капитуляции перед чем–то большим, нежели мое единственное «Я» и сумма моих знаний. Я обнаружил, что для большинства людей капитуляция подразумевает отступление, слабость и пассивность. Когда противник сильнее нас, мы капитулируем. Мы гордимся своей способностью стоять насмерть и обороняться больше, чем умением подчиняться и уступать. Но капитуляция веры — капитуляция перед возлюбленным, а не врагом. Когда мы делаем шаг к нашему возлюбленному, мы делаем шаг в мир, где незнание — часть бытия. Свою первую молитву я произнес потому, что почувствовал: отказ от капитуляции — сам по себе рабство. Если я не способен капитулировать перед неизведанным, я не могу любить, а нет более безнадежного рабства, чем неспособность к любви.
Даже теперь, спустя четверть века, это единственное слово–молитва — «Бог» — продолжает действовать на меня. Я чувствую, когда мне необходимо произнести его, возможно раз в год, нахожу место, где никого нет, произношу заветное слово, и мир смещается от определенности к возможности, миг становится вечностью, «здесь» превращается в «повсюду», все становится частью целого, и мне открывается новый способ видеть, ощущать и даже запоминать.
Истинные религиозные экстремисты
Тот факт, что у нас нет определенности, приходящей вместе со всеми ответами о Боге, имеет явные и очевидные недостатки. Но благодаря Богу, которым нельзя распоряжаться, мы обретаем существенное преимущество: никто не может действовать именем Бога.
Друг детства, вместе со мной принявший веру, после четырех лет отчаянных попыток признался, что не способен оставаться в любви с Богом: «Порой мне хочется, чтобы Бог приковал меня к себе цепями». Интересно, что Ветхий Завет, Новый Завет и Коран не пользуются подобными образами, описывая отношения человека с Богом. Мы не посажены под замок, не скованы и не заключены Богом. О принуждении не может быть и речи.
Но многим людям все–таки недостает цепей. Они боятся, что оставят Бога или что Бог оставит их, и вместо того, чтобы стремиться к динамичным, исполненным любви взаимоотношениям с Богом, хотят стать Его рабами. Их внутренние цепи выкованы из воображаемых определенностей, порожденных страхами — системой убеждений, которая автоматически исключает все другие убеждения прямо пропорционально тому, насколько эти другие убеждения отличаются от собственных. Существует широкий спектр способов, которыми люди поклоняются определенностям о Боге. На одном, менее насильственном конце этого спектра — люди, которые глубоко озабочены целостностью своей религии, богословия, богослужений и традиций, потому и выступают хранителями всех этих ценностей. Они воспринимают свою систему убеждений как симфонию, которую требуется не исполнять, а обуздать, как сложное, но управляемое музыкальное произведение, охватывающее все, что можно знать о Боге. Вместо того чтобы наполнять свою душу музыкой, эти религиозные дирижеры тратят уйму сил и средств, чтобы
Но на другом, более насильственном конце спектра поклонения определенностям, связанным с Богом, обнаруживается еще более серьезная проблема: те, кто боится, что сомнения и неопределенность станут источником ненависти к себе. Им слишком трудно выдержать динамические и неопределенные отношения с нами, другими человеческими существами, и с Богом. Поскольку откровения Божьи и явлены, и скрыты и поскольку доверие и сомнения, переплетенные в ткани жизни, представляют для этих людей угрозу, их привлекают действия, с помощью которых они рассчитывают избавить веру от неопределенности. И дают волю разрушению.
Акты насилия стали способом подтолкнуть себя из неверия через порог парадокса веры к определенности и категоричности, свойственным разрушению. Смерть — для других и для себя — предпочтительнее неопределенности. Так как этим людям не дает покоя собственное существование, они присваивают себе прерогативу Бога — творить или отнимать жизнь. Эти поклонники определенности не владеют фундаментальным религиозным учением о взаимозависимости всего живого. Уничтожение других приводит к уничтожению самих себя. Отстранившись от образа Бога в себе, они действуют под влиянием ненависти к себе.
Таким образом, люди, которых мы называем «религиозными экстремистами», не очень–то религиозны и даже вообще не религиозны. (Я не причисляю к ним тех, кто доходит до крайностей в целях физического, эмоционального или культурного выживания, реагируя на грабительские методы глобальных рынков.) Наоборот, они превращаются в то, что сами презирают. Их преданность делу — зеркальное отражение преданности безмозглого потребителя. Готовность взорвать себя ради доступа к сладострастным девственницам (или, если уж на то пошло, к любым подобным благам) не выражает ничего, кроме вожделения к эксклюзивным «товарам и услугам», только в этом случае «товары и услуги» будут небесными, а не земными, а их поставщиком считают Бога.
Однако символика и метафорический язык религии предполагают приглашение к любовным отношениям с Богом, к отношениям, подкрепленным как известным, так и неизвестным. Религия просит нас войти в историю любви. С Возлюбленным мы можем естественным, подлинным и абсолютным образом претендовать на то, чтобы Бог внес определенность в нашу беспорядочную жизнь. Хотя любовь с Богом вряд ли обеспечит нас абсолютными знаниями о Нем, она безраздельно завладеет нашими сердцами. Наша жизнь полностью преобразится — настолько кардинально, что нам придется прибегать к языку превосходных степеней, чтобы рассуждать о ней. Мы говорим о нашем Возлюбленном как о «единственном» и «полном и окончательном», потому что экстаз связи с Возлюбленным ощущается целиком, а не частично. Таким образом, наш конфессиональный язык любви естественно и неподдельно превосходен. Иначе и быть не может. Сплетаясь в этих объятиях, недостаточно уверять любимого, что он или она «замечательные». Мы воспринимаем своего Возлюбленного как «величайшего», «единственного», и так далее[50].
Но так называемые религиозные экстремисты ничего подобного не делают. Они отвергают глубочайшие учения своей религии о Боге не потому, что они любят Бога, а потому, что
Поделиться книгой: