Дом для Одиссея

– Лизавета, мать твою! Не слышишь, что ли? А ну быстро подь сюда!

Вздрогнув от Татьяниного резкого голоса, она, виновато и неуклюже поведя плечами, развернулась и быстро пошла на кухню, ворча на ходу:

– Ну чего ты так орешь, Лепорелла моя разнесчастная? Что у тебя случилось такое из ряда вон выходящее?

– Чего, чего! Чеснока-то у нас с тобой нет! Чего делать-то будем?

– Ну нет, так и не надо, и так сойдет, – беззаботно махнула рукой Лиза.

– Да ты что? – в ужасе округлила глаза Татьяна. – Как же это, борщ без чеснока? Нет, так дело не пойдет.

– А что ты предлагаешь? Мне в магазин за чесноком идти, что ли?

– Ну да.

– Ага! Сейчас же подскочу и побегу! Размечталась! Нет уж, уволь.

Татьяна, совсем уж собравшись разразиться в Лизин адрес справедливыми упреками по поводу ленивой ее нерасторопности и равнодушия, подняла глаза к потолку и замерла, удивленно уставившись на дверную притолоку, к которой сама же недавно и прикрепила «для красоты кухонного интерьеру» целую связку-косичку отборных чесночных головок. Скосив хитрый глаз на Лизу, стоящую к двери спиной, она быстренько перевела готовое вот-вот грянуть возмущение в умильную покладистую улыбку и, ласково-коротко махнув ладонью, тихо проговорила:

– А и ладно, девка. Чего это я к тебе пристала с чесноком этим? Правда, и так сойдет. Что с чесноком, что без – какая разница? Иди, там, стол уже накрывай, не мешайся мне тут.

Лиза, удивившись такому быстрому и неожиданному Татьяниному с ней согласию, только плечами пожала и снова направилась в комнату – пора было и в камин дров подкинуть, и в самом деле стол накрывать – стрелки часов показывали половину седьмого, а Рейчел обещала приехать к семи.

К приезду гостьи угощение Татьянино как раз подоспело. Румяные пироги «отдыхали» под белым льняным полотенцем, а запашистый борщ был перелит – к большому ее неудовольствию, кстати – в красивую фарфоровую супницу из старинного немецкого сервиза. То есть в «хлипкую эту чеплагу, об которую половником посильнее бренькни – и рассыпется». Однако с «чеплагой» пришлось хоть и с большим трудом, но смириться – американка все-таки, не кто-нибудь. Да и гостья сразу угодила ненароком: зайдя в дом, так вкусно повела носом по ветру, учуяв сытно-острый борщовый дух, что сердце Татьянино сразу размякло ей навстречу, а губы волей-неволей растянулись в добрейшей и приветливой улыбке.

– Ну, давайте, девчата, за стол садитесь. Как бишь тебя зовут? Рача? Что ж, давай ужинать. А перед борщом у нас, Рача, полагается пропустить по рюмочке ледяной водочки, – вовсю суетилась она, наслаждаясь своим гостеприимством. – Лизавета, а ты почему рюмочки на стол не поставила? Эка же ты неловкая какая! Ну ничего, сейчас принесу. И графинчик, и рюмочки.

Рейчел, улыбаясь, с удовольствием все сделала так, как ей скомандовала Лизина суровая домоправительница, – и рюмочку холодной водочки пропустила, и тут же отправила в рот вслед за ней первую ложку борща, обильно сдобренного сметаной, и искренне закрыла глаза от удовольствия, чем окончательно расположила к себе Татьяну. Это даже и пирога с грибами еще не испробовав. Лиза наблюдала за этой идиллией с улыбкой, одновременно соображая, как бы половчее Татьяну из-за стола спровадить – ведь не даст поговорить по-настоящему. Придумать ничего такого вежливого и необидного не успела, потому как Рейчел, быстренько завершив дань положенным восторгам по поводу вкусной еды, сама обернулась к ней и проговорила с воодушевлением, стараясь изо всех сил не примешивать к русским словам английские. Очень уж деликатной была американская гостья, и обращаться к Лизе на родном языке в присутствии Татьяны, которая, по ее наблюдениям, в этом языке была откровенно ни бум-бум, постеснялась как-то.

– Элизабет, знаешь, я сегодня была у Дэна и сказала ему, что разрешение на усыновление уже получено.

– Да? Что, вот прямо так и сказала?

– Ну да.

– И он тебя понял? – пытаясь скрыть непрошеную иронию, серьезно переспросила Лиза.

– А как же. Он так радостно улыбнулся! А что тут такого странного? Дети, они всегда все понимают. Гораздо лучше, чем мы, взрослые, думаем. А такие, как мой Дэн, в особенности. У них, понимаешь ли, чувства более обострены, чем у обычных здоровых детей. Мне кажется, ты совершенно зря пытаешься иронизировать по этому поводу.

– Ну да, конечно, – задумчиво произнесла Лиза. – Я вовсе не иронизирую. Наоборот… Скажи, как ты почувствовала, что он тебя понял? Только потому, что улыбнулся? Так он, по-моему, всем одинаково из своей кроватки улыбается.

– Это только на первый взгляд кажется. Даже не в этом дело. Понимаешь, у меня душа этого ребенка в себя приняла, вот она мне и сказала, что понял.

– Душа сказала?

– Ну да, – пожала плечами Рейчел, удивляясь Лизиной непонятливости. – А что такое?

– Душа, значит.

Лиза сердито откинулась на спинку стула и замолчала, покусывая губы и сильно нахмурив лоб. Посидев так с минуту и словно собравшись с духом, снова выпрямила спину, спросила тихо:

– Ну тогда объясни мне одну вещь. Почему так происходит? Почему твоя душа принимает чужого ребенка, а моя нет? Я что, ущербная? Или души у меня как таковой просто нет? Ну почему я-то ничего такого не чувствую?! Инстинкта материнского у меня нет, да? Выходит, у всех нормальных женщин он есть, а у меня нет?

Рейчел, расслышав в голосе Лизы пока старательно сдерживаемую, но уже проклюнувшуюся первыми нервными нотками настоящую истерику, озадаченно на нее уставилась и долго молча разглядывала, нахмурив некрасивыми бугорками свой рыхлый лоб. Потом спросила тихо и доверительно:

– Лиз, у тебя проблемы, да? Я могу чем-то помочь? Ты скажи, что мне нужно сделать.

– Да ничего такого особенного не нужно. Просто понять хочу. Скажи, я могу быть с тобой полностью откровенной? Ты не осудишь меня за то, что скажу?

– Я не смогу осудить тебя в любом случае. Говори.

– Понимаешь ли. Может, это ужасно звучит, но я, хоть убей, не понимаю этих ваших материнских ощущений. И поступка твоего тоже. Ну зачем тебе больной российский ребенок, скажи? Если это лишь желание доброго дела, то ведь можно просто ему помочь как-то, не знаю. Денег дать на лечение или еще чего. Ну как, как это неприятное, даже где-то отвратительное, в общем, существо можно полюбить? Не верю я тебе, Рейчел! Не понимаю! Видимо, у меня в голове нужный файл отсутствует, где эта информация должна высвечиваться. И меня это в последнее время мучить стало! Потому что непонятно! Даже муж мой, Лёня, от меня к чужим детям ушел. Сегодня его видела – счастливый такой! Играет вовсю с пацанами в войнушку, а меня будто и не было никогда в его жизни. И мне вдруг так больно и обидно за себя стало!

– Да что ты несешь такое, господи, Лизавета!

Лиза сильно вздрогнула от Татьяниного возмущенного возгласа и удивленно уставилась в ее сторону. Она и забыла, что так и не спровадила ее вовремя на кухню.

– Совсем рехнулась ты, баба! – продолжала бушевать в своем искреннем возмущении Татьяна. – Ты еще вериги на себя напентерь да в народ на площадь куда выйди! И голову пеплом посыпь! Нашла от кого боль да обиду брать! – И, обращаясь уже к гостье, пояснила торопливо: – Мужик-то у ей был совсем никудышный!

– Никудышный – это как? – растерялась Рейчел. – Я не понимаю такого слова.

– Она имеет в виду – инфантильный, – пояснила вежливо Лиза и тут же, обернувшись к Татьяне, прошипела-простонала, сделав большие и умоляющие глаза: – Тань, ты бы шла к себе, а? Понимаешь, мне с гостьей нашей немного посекретничать надо, а она тебя стесняется. Пожалуйста, Тань.

Та, горько вздохнув, молча встала из-за стола и вышла на кухню, многозначительно хлопнув дверью. Американка, испуганно и сильно от этого хлопка вздрогнув, непонимающе уставилась на Лизу, ожидая хоть каких-нибудь странному Татьяниному поведению комментариев.

– Не обращай внимания. Она вовсе не рассердилась и не обиделась. Просто так страстно и по-бабьи за меня переживает. А что делать – муж-то действительно ушел. И действительно к чужим детям.

– Значит, уже не к чужим, уже к своим. Значит, его душа их приняла как своих. И не надо на него за это обижаться, это нормально.

– Да я не обижаюсь! Наоборот, понять хочу! И даже не про чужих детей, а вообще… Ты знаешь, никогда эта проблема детности-многодетности меня не волновала. Нет, я, конечно, могу понять, когда женщина рожает одного ребенка. Это, наверное, можно даже рассматривать как некий социально-демографический долг перед обществом, такой же, как для мужчин – в армии отслужить. Одного ребенка действительно иметь надо. И вложиться в него надо по совести, и человеком достойным вырастить. А вот много детей – для чего? Для собственного беспокойства? Для уничтожения возможности в чем-то самой выразиться? Для того чтобы всю жизнь заглядывать в их горшки? Ты знаешь, я даже нашего великого Льва Толстого не люблю за то, что он образ Наташи Ростовой в конце концов так испохабил – лишил ее женской привлекательности и очарования, которое так хорошо расписал поначалу. Зачем? Непонятно. Превратил ее в клушу какую-то без женского лица.

Рейчел молча слушала, не перебивая, грустно улыбалась и даже слегка покачивала головой в такт словам. Когда же Лиза, задохнувшись, будто совсем заплюхавшись в своей торопливой сумбурной речи, замолчала, американка протянула к ней руку, положила свою теплую мягкую ладонь ей на плечо и произнесла тихо и уверенно:

– Ты знаешь, я поняла, в чем заключается твоя ошибка. И я сейчас объясню.

– Ну так в чем? – нетерпеливо-страдальчески проговорила Лиза с некоторым надрывом в голосе.

– А в том, что ты пытаешься материнству придать логическую, материальную оболочку и к нему как-то еще и прицениться. Есть очень немногие, кстати, вещи, и материнство в том числе, которые ни одной логике-материализации не поддаются. Хотя, казалось бы, материальный-то результат материнства как раз и виден. А вот и нет! Ошибка в том, что мы порой собственного ребенка принимаем за свой результат. Даем таким образом оценку своему материнству – хорошую или плохую, в зависимости от поведения малыша. Или от красоты. Или от ума. Или от других его качеств. Ведь таким образом, знаешь, многие человеческие ощущения можно материализовать и дать им какую-то цену – чувство собственного достоинства, например. С этим как раз все понятно. А вот материнство материализовать нельзя.

– Хм… А мне как раз и непонятно. Как это можно материализовать чувство собственного достоинства?

– Да очень просто! Вот скажи, где ты себе косметику покупаешь? Ведь наверняка в дорогих гламурных магазинах? И платишь бешеные деньги за ту же помаду, например, которая, в сущности, является всего лишь кусочком химического вещества в пластмассовом обрамлении. А скажи, на обычном уличном лотке ты эту же самую помаду, которая в гламурном магазине стоит двести долларов, купила бы? Точно такую? Да никогда! Ты возьмешь ее именно там, в магазине, заплатишь, по сути, десять долларов за помаду, а остальные девяносто – за ощущение собственного достоинства. За то, что ты, так сказать, причастна-приобщена, что достойна делать покупки только в дорогих магазинах! Вот и цена твоему достоинству – девяносто долларов. А материнство – его не «сгламурируешь» никогда и никаким образом и цены ему не дашь! Ты же все время пытаешься это сделать, приспособить его пытаешься, как тюбик помады.

– То есть хочешь сказать, что материнство – это не само по себе рождение ребенка или его, к примеру, усыновление? Не конкретный результат? Это что-то другое, да?

– Ну да. Это, Лиз, голос твоей души, твоего сердца. Его просто услышать надо и следовать за ним, а не наворачивать вокруг него материальных табличек-ценников. Вот ты спрашивала, почему я захотела именно Дэна усыновить. А я не знаю, почему! Это надо у сердца моего спросить. Оно, мое сердце, могло привести меня и к камбоджийскому какому-нибудь ребенку, например, или к такому же больному – или здоровому, какая разница! – африканскому. У материнства нет национальности! И цены тоже нет.

– И мое сердце способно ребенка выбрать?

– Способно, конечно. Любое способно. И файл, как ты говоришь, материнский, у тебя не пустой. Просто железной дверью пока закрытый. Ты дверь-то душевно-сердечную открой пошире, вот и тебя твой ребенок бояться не будет, сам придет.

– А сейчас, выходит, боится?

– Конечно! Сейчас, что бы ты ни делала, он ни за что не придет. Он действительно боится, что ты будешь его прилагать к собственной успешности как недостающий для полноценного женского образа атрибут. Кому ж охота расти не человеком, а всего лишь показателем твоего окончательного женского совершенства? Но я думаю, что материнство твое обязательно состоится и файл откроется.

– Почему ты так думаешь? – с надеждой потянулась к ней Лиза.

– Да потому, что ты сама перед собой честна. Ты понимаешь и совершенно откровенно проговариваешь свою проблему, что не любишь и не хочешь детей. А другие не понимают и врут сами себе, что хотят быть матерями и отцами. Им просто так нужно, и все тут. И отдайте то, что по жизненной программе успешности-состоятельности положено! Чтоб ущербным не прослыть, не дай бог. У нас тоже таких людей – подавляющее большинство.

– Да, я помню, была у меня одна такая клиентка, – задумчиво произнесла Лиза. – Она в молодости родила ребенка и в роддоме его оставила. За себя испугалась. Да и сердце тогда ничего такого не подсказало. А через двадцать лет опомнилась, да как! Разыскала его в другой семье, у усыновителей, потребовала через суд проведения биологической экспертизы. Любые деньги готова была платить, чтоб вернуть себе дитя. Ох и намаялась я тогда с ней! Никаких законных доводов она слушать не желала. Подай ей родного ребенка, и все тут. Преподнеси на блюдечке.

– Вот ты сама и ответила на все свои вопросы! У твоей клиентки, как видно, файл материнский в сорок лет только открылся. Что ж, бывает. У всякой женщины по-разному. У меня, например, уже к шестнадцати годам это произошло. Представляешь, я в свои шестнадцать уже осознанно хотела ребенка! Не куклу, а ребенка, то есть живую душу, человека, которого нужно любить и уважать. А в восемнадцать уже родила старшего сына – Майкла. Ему сейчас пятнадцать. Потом была Мэрилин, потом Салли, потом Джессика… А три года назад родила пятого ребенка. Сына, Томаса. Привезли мы его с Дейлом домой, суетились вокруг в привычной семейной радости – в общем, все как всегда было. А вечером меня вдруг что-то пронзило, знаешь. Я поначалу и не поняла даже, что это. Как обычно, прошла по детским спальням, перецеловала всех на ночь и стою в коридоре потерянно – такое ощущение было, будто еще куда-то не зашла. Как будто ждет меня еще кто-то с этим вот ритуальным вечерним поцелуем. Или зовет. На сердце вдруг так тревожно стало! Меня где-то ребенок ждет, а я не иду. Потом Томас проснулся, заплакал. Я пошла его кормить и совершенно четко опять услышала, как к его здоровому, требующему материнского молока зову примешивается параллельно слабенький такой, будто мяукающий крик другого голодного ребенка. Это Дэн меня звал.

– Понятно. Только объясни тогда, почему твой Дэн сразу к тебе не пришел? Почему он пришел к такой женщине – потерявшейся в жизни, больной сифилисом, конченой русской алкоголичке-проститутке? Которая его и один раз даже кормить не захотела – взяла и смылась из роддома? Зачем он выбрал себе такую мать?

– А он не ее выбирал, а меня. Теперь я это совершенно точно знаю. Он меня позвал – и я пришла, чтоб стать его матерью. Неважно, через какую мать придет твой ребенок.

– Даже через суррогатную, например?

– Ну да. Может, и так. А может, и через другую. Пути господни неисповедимы. Лишь бы сердце твое ребенка позвало! А твое позовет. Непременно. Я почему-то верю в тебя.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что веришь. И за разговор. Мне, знаешь, гораздо на душе легче стало. Я, конечно, мало что поняла и приняла для себя из этого нашего разговора, но хотя бы поступок мужа теперь как-то для себя объяснить могу. Наверное, он тоже что-то такое знает, чего я не знаю. И вообще, ты, случайно, не психоаналитик по профессии, а? Уж больно как-то складно про все это рассказываешь!

– Нет, я не психоаналитик, – рассмеялась весело Рейчел. – Хотя, знаешь, сама часто прибегаю к его услугам! У меня другая профессия, которую учебой не постигнешь и за которую даже звания бакалавра никто не даст. Я просто мать, Лиз, и все. Многодетная любящая мать.

10

Лиза лихо припарковала машину за знакомым уже сарайчиком и, откинувшись головой на спинку сиденья, прикрыла на минуту глаза. Ей отчего-то вдруг стало смешно, словно увидела себя в этот момент со стороны: неужели она, известный в городе адвокат, прячется в старом дворе за убогим сарайчиком? И неужели она, такая ухоженная, красивая, успешная Лиза Заславская, приехала сюда, чтобы плебейски подглядывать за мужем, смотреть из окна машины, как он выйдет гулять с двумя какими-то маленькими оборвышами. У нее что, других дел нет, более достойных? Конечно же, есть. И желающих заменить Лёню на его месте тоже, в общем-то, хватает. Так чего же она опять взяла и приперлась сюда, словно неизвестной силой ведомая? Смешно, ей-богу.

Ждать на сей раз пришлось очень долго. Уже темнеть начало, а Лёня с близнецами на прогулку так и не выходили. Может, их вообще дома-то нет? Она долго вглядывалась в начинающие кое-где вспыхивать электрическим светом окна серой пятиэтажки, пытаясь определить, за каким находится новое Лёнино пристанище. Ничего так и не определив, она собралась было повернуть ключ зажигания, чтоб убраться отсюда восвояси, как дверь подъезда, гулко бухнув, открылась, выпустив из себя знакомого уже мальчишку – Бориса, наверное. Потому что именно Борис в прошлый раз был обряжен в черную мешковатую и явно для него великоватую старенькую курточку с чужого плеча. А тот, который Глеб, наоборот, был одет в маленькое кургузенькое серое пальтецо, и худенькие ручки торчали из рукавов так смешно. Странно даже, почему они так одеты – близнецов вроде всегда стараются одеть одинаково? Этот мальчишка, Борис который, в черной курточке, пулей помчался на детскую площадку, держа в руке знакомый пистолет, и вдруг, на всем бегу запнувшись о торчащую из земли ржавую железяку, полетел носом в землю – Лиза даже вскрикнула от неожиданности, прикрыв ладонью рот. Ничего себе – убился парень. Так же вскрикнул, наверное, и Лёня, вышедший из подъезда вслед за ним и вторым мальчишкой, и бросился к нему со всех ног. Подняв с земли зашедшегося криком Бориса, он как-то совсем бестолково прижал его и начал покачивать из стороны в сторону и трясти неловко, словно от этой тряски парень должен был враз взять и успокоиться. «Господи, и не видит даже, как у него кровь носом хлещет!» – испуганно наблюдая из машины за всем этим безобразием, подумала Лиза. Потом, не выдержав истошного мальчишечьего крика, решительно выскочила из машины и бросилась Лёне на помощь:

– Не держи его так, нельзя! У него же кровь! Под холодную воду надо! Быстрей!

Лёня ошарашенно уставился на нее, словно она была ведьмой из подземелья, и, оторвав от себя Бориса, взглянул ему в лицо. И потерялся совсем, полез дрожащей рукой в карман – платок носовой искать, наверное. Лиза, достав свой, тут же протянула его и смотрела потом испуганно-брезгливо, как он пытается приложить этот платок к разбитому мальчишечьему носу, отчего Борис окончательно зашелся криком, изогнувшись дугой в Лёниных руках. Лиза видела, как тот растерялся. Еще бы, тут любой растеряется. И ничем помочь тоже не могла. Ну не могла она взять из его рук платок и сама притронуться к этому детскому запрокинутому личику с перемешанными на нем в один комок кровью, слезами и соплями. Не могла, и все. А почему – черт его знает. Видно, нет в ней никакого такого женско-материнского инстинкта все-таки.

Снова с силой прижав к себе плачущего малыша, Лёня быстро пошел в дом. Глеб испуганно трусил рядом, вцепившись ладошкой в полу его куртки и с настороженностью оглядываясь на Лизу, которая тоже двинулась вслед за ними – не могла же она оставить мужа один на один с этими слезами и соплями, в самом деле. Вслед за ними она вошла в крошечную квадратную прихожую и остановилась в нерешительности, оставшись одна: Лёня с орущим Борисом на руках скрылся в ванной, туда же рванул Глеб. Было слышно, как льется вода из крана, как Леня бормочет что-то ласково-невразумительное, как потихонечку успокаивается ребенок, перейдя в своем плаче на другие, более высокие и жалобно-подвывающие нотки. Вскоре оттуда выскочил недовольный Глеб, отправленный восвояси, по всей видимости, чтоб под ногами не путался. Усевшись на низенькую скамеечку, он начал деловито стаскивать с себя красный резиновый сапог, ухватившись за его грязную подошву руками. Сидел, пыхтел, косо взглядывая на гостью, намекая будто – помогла бы хоть, что ли, тетка. Чего тут без дела-то стоять. Лиза, улыбнувшись, наклонилась к нему, протянула руку:

– Давай сюда ногу. Я буду тянуть, а ты держись. Ага?

Глеб молча протянул одну ногу, потом вторую. Лиза, увидев на теплых чистеньких носочках ребенка аккуратные, прошитые тонким нежным стежком заплатки, то ли умилилась, то ли удивилась на такое тщательное рукоделие – и не лень же кому-то было. Сняв сапоги, Глеб, громко и сердито сопя, начал тут же копошиться с пуговицами своего бедненького пальтеца.

– Помочь? Давай расстегну, – снова наклонилась Лиза. – Ты ведь у нас Глеб, да? Я правильно запомнила?

– Да. Я Глеб. А Борис там, – махнул он в сторону ванной. – А ты, тетя, кто?

– Я? – опешила Лиза. – А я никто. Просто так.

Из ванной в узенький коридорчик вышел Лёня, держа на руках все еще всхлипывающего Бориса. Бегло взглянув на Лизу, снова удивился-испугался будто, потом буркнул себе под нос:

– Проходи, чего стоишь.

Лиза быстро стянула с себя пальто, прошла за ним в комнату. И остановилась, оглядываясь кругом в некоей нерешительности – она такое раньше только в кино и видела, в старых послевоенных фильмах, которые любила смотреть бабушка, прямо один к одному. Вон старенький замшелый коврик с лебедями провис уныло над продавленным допотопным диваном с круглыми валиками по краям, вон скатерть на круглом столе ажурная и желтая от старости – бумазейная, как говорила бабушка, а вон – о господи, чудо какое! – оранжевый абажур с длинными кистями, достающими почти до самого стола. Не комната, а декорация съемочной площадки для фильма про жизнь из сороковых годов. Самое время появиться какому-нибудь артисту Кадочникову в военной форме с портупеей или той же талантливой Серовой в платье с огромными валунами-плечиками. А стены, боже мой! Они в комнате были выбелены известью – по-настоящему, с нежной голубизной, и даже пачкаются, наверное, если к ним прислониться. Она даже руку протянула и пальцем провела по стене для достоверности – действительно…

– Стало быть, ты сейчас здесь живешь?

– Да, – тихо проговорил Лёня, усаживая Бориса на диван рядом с Глебом. – А что тебе не нравится?

– А хозяйка этого всего антиквариата где?

– Алина у нас в больнице. Да, мужики? А мы тут без мамы хозяйничаем как умеем.

– Понятно. А она кто, Лёнь? Почему живет в такой бедности?

– Как это – кто? – пожал плечами Лёня. – Обыкновенная женщина. Как все. Молодая. Больная только очень. И еще – она вот их мать, Бориса и Глеба.

– И что? Ты ее любишь, да?

– Я не знаю, в каком смысле ты сейчас про любовь спрашиваешь. Ты о чем, о сексе-страсти говоришь?

– Да в обыкновенном! В каком еще можно про это спрашивать? Ты ушел от меня к другой женщине, значит, ты ее любишь больше меня. То есть меня разлюбил, а ее полюбил. Так?

– Не знаю. Я как-то вообще про это не думал. Не до того было. Господи, ерунда какая эти все твои любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь. Алина очень больна. И ей нужна моя помощь. Срочно. Необходима просто.

– Так. Погоди, Лёнь, что-то я не совсем тебя понимаю, – вдруг разозлилась Лиза и никак не могла совладать с собой. Понимала, что не место и не время, в общем, для выяснения отношений, но вдруг ее понесло. Знала за собой такой недостаток – попадала иногда «вожжа под хвост», как говаривала, бывало, в сердцах Татьяна. – Что значит, больна? А ты что у нас, врач? Ну, я понимаю, человеку материально помочь можно, это дело святое. Или как-то еще свою сердечность-сочувствие проявить. Но уходить сюда жить – зачем? Это же глупо! Все твои дурацкие фантазии! Результат мучительных рефлексий. Глупо, глупо.

– Лиза, ты сейчас зачем пришла? Стыдить меня? Я прошу, не надо, пожалуйста. Мне и без твоих пламенных речей тошно. Я вообще, можно сказать, в полном отчаянии!

Что-то насторожило Лизу в его голосе. Да и вообще, если честно, вроде как и не Лёнин это был голос. Другого мужика какого-то, действительно в жизни отчаявшегося, и не из-за какой-нибудь там богемной глупости вроде одиннадцатого места на конкурсе имени Чайковского, а отчаявшегося по-настоящему, с настоящим страданием да горькой подругой-безысходностью об руку. Ей вдруг стало стыдно. Как накатившая только что острая злость, такой же нестерпимый стыд прошел по ней скорой волной, перехватившей горло в судорожном спазме. С трудом глотнув воздуху, она только спросила очень тихо – шепотом почти:

– А что с ней такое?

Лёня покосился на притихших, сидящих на диване, как два крепких грибочка, мальчишек и произнес тоже тихо, так, что услышала его только Лиза:

– У нее врожденный и серьезный сердечный порок. Операция срочная нужна, да наши медики не берутся. Говорят, раньше надо было делать. А теперь только в Москву надо ехать, в кардиологический центр, там еще могут помочь. У наших какого-то там оборудования нет.

– Так пусть едет! В чем дело-то?

– Ну да, сказать легко. Ты знаешь, каких это денег стоит? У меня таких нет, а у нее тем более. Я хотел ссуду в банке оформить, да надо справки всякие собирать, они еще и залог требуют…

– Господи, так давай я дам!

– Чего дашь?

– Денег! Сколько нужно, говори! Ну?