Операция «Светлана»

На подводе лежали двое. Будто спали глубоким сном.

Губы онемели. С трудом разжал их, спросил: «Обоих?» Галина судорожно мотнула головой: «Нет. Димка… Женя жива». И заплакала наконец отчаянно, безутешно. Старик подошел к лошади, принялся старательно перебирать ее мохнатую гриву. Казалось, это занятие для него сейчас самое важное. Временами его сутулая спина вздрагивала. Парнишка подобрал вожжи и деликатно смотрел в сторону. Как и ночью, начал накрапывать дождь. Мы тронулись дальше…

Где-то к полуночи Димка привел врача и медсестру к хуторку в лесу. Два дома, деревянные пятистенки, сараи, высокие заборы. Их встретил сутулый старик с хмурым взглядом из-под насупленных бровей. Молча ввел в комнату. Там молодая женщина глухо плакала над тихо стонущим на постели трехлетним малышом. Перед распятием стояла на коленях старуха.

Операция закончилась на рассвете. Ребенок уснул, успокоенный. Оставили лекарства, объяснили матери, что нужно делать и отправились в обратный путь. Провожали их всем хутором. В соседнем доме оказались две старые женщины и четырнадцатилетний парнишка. «Раймонд», — представился он Димке, с восхищением глядя на его ППШ. Старик хмурился по-прежнему.

Усталые, невыспавшиеся, брели по оживающему лесу. Поднималось солнце. Искрилась, сверкала серебром на траве и листьях роса. Пели птицы. Над моховыми болотцами, в ложбинках, как дым над кострами, закурился жиденький туман.

Я представляю, как это было. Они не сразу поняли, откуда тут, среди тишины, взялись эти люди в серо-зеленой одежде, с автоматами, нацеленными на них.

Одним взмахом сильной руки Димка оттолкнул девушек за развесистый дуб и одновременно врезал из ППШ по тем, серо-зеленым. «Тикайте, девчата!» — крикнул он хрипло. Сам нырнул за поваленный ствол.

Немцы, видно, решили взять их живьем, стреляли больше для острастки. Димка насчитал семеро фрицев. Не из таких переплетов выкручивался. Если бы только не девчата! «Тикайте!» — крикнул еще раз. Но Галина выхватила из-под полы фуфайки пистолет. Выстрел — и там кто-то завыл от боли.

Гитлеровцы попрятались за деревья, кусты, кучи валежника. Стреляли все еще поверх голов, сшибали листья и ветки. Потом начали обходить справа. «Нихт шиссен, поляк! Сдавайся! Живь-от будет!» — «Держи карман шире!» Димка всадил очередь чуть правее того места, где куст шевельнулся. — «Девчата, как гранату кину, бегите к болоту. Будем вырываться!»

Дернул лимонку из кармана, секунду вглядывался, швырнул в заросли можжевельника. За первой и вторая полетела. Грохнули взрывы. Черным кустом вздыбилась земля, взметнулись обрезки веток. Послышались крики вперемешку с бранью. Краем глаза увидел, как метнулись куда-то в сторону девчонки.

И тут правую ногу резанула страшная боль. В глазах потемнело. В сапоге стало тепло и мокро. Немцы заметили, что с ним неладно, и рванулись со всех сторон. Первого срезал из автомата. Второго сбил с ног, влепив ему прямо в челюсть прикладом. Третий, здоровенный громила, подмял его и начал душить. Димка всадил из пистолета три пули в грудь и в бок.

Короткая очередь из можжевельника прошила ему грудь. Мы потом видели на ней неровную строчку из восьми пуль. Он рухнул на землю, залитую кровью.

Но выстрелы не прекратились. Теперь они раздавались откуда-то со стороны. И были только винтовочными. Фрицу с разбитой челюстью пуля попала прямо в затылок, и он зарылся лицом в ворох старой листвы. Стрелял, похоже, не один. Выстрелы слышались с двух сторон.

Через мгновение с немцами было покончено.

Женька вырвалась из рук Галины, упала на колени перед Димкой, обхватила его залитую кровью голову. Слезы падали на неподвижное лицо любимого, капля за каплей, капля за каплей, словно летний дождь, что никак не наберет силы. Вот так уходят от нас, может, самые лучшие, самые достойные любви. Уходят и уносят с собой наше счастье, единственное, что дается жизнью только раз, да и то не всегда. И нет сил, чтоб остановить их, любимых, родных, удержать, вернуть к жизни…

Галина не удивилась появлению хмурого старика с хутора. Из-за его плеча выглядывал тревожно Раймонд. У обоих в руках винтовки. Они молча стащили трупы немцев в болото. Их оказалось восемь. Очередь как раз этого, незамеченного восьмого, и поставила точку в жизни кубанского парня Димки Коваля. А его собственную жизнь, в свою очередь, оборвала пуля, пущенная польским мальчишкой с глухого лесного хутора в Беловежье. Потом Раймонд куда-то исчез.

Галина пыталась поднять обмершую, застывшую над Димкой Женю: «Надо идти, Женька! Очнись же, девочка! Очнись!» Почувствовала на плече тяжелую руку. Это старик наклонился и что-то сказал по-своему. Разобрала, однако, что внук пошел за лошадью.

Так вот и доставили в лагерь тело бойца особой десантной группы Дмитрия Коваля. Русского солдата привезли польские селяне.

Заодно сдали и оружие, собранное на месте уничтоженного подразделения немцев. Один автомат Раймонд оставил себе. Старик от такого же отказался. Похлопал корявой рукой по своей винтовке и буркнул: «Добже!»

Потом майор Терлыч о чем-то долго говорил с ним в шалаше. Разговор этот привел к тому, что я со своими орлами опять отправился в поход по лесу. Вели нас старик и Раймонд. К закату мы пришли на большую поляну, окруженную глухим, не тронутым человеком лесом. На ней вполне можно было принять пару тяжелых, вместительных «дугласов».

А возле нашего лагеря вырос невысокий холмик Последний приют Димки Коваля.

25. ПРИКАЗ РЕЙХСФЮРЕРА СС

Фон Кугель выскочил из-за стола и торопливо выбросил руку в нацистском приветствии. Но лицо вошедшего бригаденфюрера было настолько знакомым, а глаза его смотрели с такой язвительной насмешкой, что рвавшееся «Хайль Гитлер!» застряло в горле. Он растерянно икнул и медленно опустил руку. На пороге стоял Джон.

«Бригаденфюрер Зоннер, — усмехнулся вошедший. — Вам неясно доложили? Со мной оберштурмфюрер Ридель», — он указал на остановившегося в дверях худощавого, лысого эсэсовца.

Жестом хозяина штандартенфюрер пригласил гостей присесть. Самообладание постепенно возвращалось к нему. Зоннер и Ридель опустились в мягкие кресла у массивного стола, за которым восседал фон Кугель. «Вы, вероятно, думаете, что это камуфляж? — Зоннер прищурился. — Ошибаетесь! Камуфляж, но не совсем. С какой точки зрения смотреть, господин штандартенфюрер». Он протянул фон Кугелю удостоверение в зеленом сафьяновом переплете. Тот осторожно его раскрыл: «Бригаденфюрер Зигфрид Иоганн Зоннер, ставка рейхсфюрера СС». Непонимающе уставился на гостя.

Как это понимать? Так, как там написано. Никакого подлога. Он действительно имеет честь служить при ставке рейхсфюрера СС господина Генриха Гиммлера. Неужели не предупредили о его приезде? «Счастлив быть знакомым с вами, господин фон Кугель». Насмешка осветила надменное, костлявое лицо Зоннера.

Кугель чувствовал, что голова вот-вот пойдет кругом. Противный пот пополз по спине. Зоннер наклонился к столу и тихо сказал: «Возьмите себя в руки, Руперт. Все в порядке. Я действительно служу в ставке рейхсфюрера. Остальное вы должны понимать сами. А вот мой спутник, Джон, из Лондона. Тоже полковник. Этого пока достаточно!» — подчеркнул последнее слово Зоннер. «Пришли в себя? Ну и отлично», — усмехнулся Джон. «У меня приказ рейхсфюрера, — он протянул тщательно запечатанный конверт. — Речь идет… Впрочем, читайте сами. Англичанин, отдуваясь, свободно уселся в кресле, побарабанил пальцами по подлокотнику. И все это время искоса следил за фон Кугелем. Тот, прочитав, в нервном возбуждении швырнул бумагу на стол: «Подлог! Вы состряпали этот приказ!»

Джон бросил Зелиньски: «Прикажите адъютанту штандартенфюрера соединить меня с Берлином, там господин обергруппенфюрер Поль». Зелиньски неторопливо поднялся и с достоинством направился к дверям. Фон Кугель обессиленно опустился в кресло. Он понял, что проиграл. И лихорадочно искал возможность хоть что-то спасти. Приказ Гиммлера о вывозе культурных ценностей из оккупированных территорий не был для него неожиданностью. Он знал о нем давно. В дрожь бросило приложение к приказу — распоряжение обергруппенфюрера СС Поля. Оно возлагало ответственность за эвакуацию культурных ценностей из Беловежа на бригаденфюрера Зоннера. На Джона, или как его еще там.

Фон Кугель хорошо понимал Джона — Зоннера. Он отдавал себе отчет о его подлинных целях. Ценности Беловежского музея нужны Зоннеру не для того, чтобы доставить их в подвалы Управления имперской безопасности и подарить рейху. До рейха они не дойдут.

А ведь как хорошо было задумано тогда в Вене. Узнав от спившегося Шильде о здешних художественных шедеврах, фон Кугель просто изнывал от жажды стать обладателем неисчислимых богатств. Он понимал, что Сталинград решил участь рейха. Каждый умный человек в последние дни думает о том, как не прозевать час и по возможности без урона суметь выскочить из бойни, в которую его затянули большие и малые гитлеры. И не только без урона, а с солидным запасом, которого с избытком хватило бы до конца жизни.

Ценности Беловежского музея давали барону эту возможность. Потому он сам напросился на перевод из веселой и безмятежной Вены в это глухое и опасное место, куда уже нацеливались войска воистину железной России. Фон Кугель продумал в мельчайших деталях весь план «эвакуации» и своего дальнейшего исчезновения из рейха. Как вдруг принесло этого… Уже первый его намек на богатства здешнего музея насторожил барона. Но он не думал, что этот пройдоха обернется так быстро. Что-то нужно было делать. А пока… «Что от меня требуется, бригаденфюрер?» — «Мы сейчас в моем «оппеле» поедем в музей. Оберштурмбанфюрер поедет с нами. И еще, штандартенфюрер, — Зоннер язвительно улыбнулся, его забавляло чинопочитание фон Кугеля. — Дня через два мне понадобятся мои «мальчики».

Немец поднял на него глаза. Молнией мелькнула мысль: так вот для чего тебе нужны эти пятеро. Но ты их не получишь! Не получишь!

26. ВСЕ В ПОРЯДКЕ, ВИЛЛИ?

Тяжелый «майбах» неторопливо катил по шоссе из Белостока. Ровный говор мощного двигателя будил тишину окрестных лесов. Заходящее солнце било прямо в глаза низкорослому, костлявому шоферу, и он щурился, вытягивал шею под самый верх кабины. Тучный ефрейтор, что сидел рядом, пригнулся, вглядываясь в приближающийся перекресток: «Эсэс?» — уронил он спокойным голосом. Там, на повороте, маячили трое в черной форме. На обочине стоял мотоцикл с коляской. Шофер кивнул головой: «Ищут кого-то. Наверное, партизан». Нажал на тормоз.

Дальше ни тот, ни другой ничего не успели сообразить. Сильные руки вырвали их из кабины, швырнули на обочину. Глухо прозвучали два выстрела, зашуршали кусты. Снова взвыл двигатель «майбаха», фыркнул и застрекотал мотоцикл. Ровное гудение огласило чуть взбудораженный вечерний лес, поплыло за поворот. Всполошенно крикнула сойка…

Через час в дальние ворота парка графа Скавронского въехала тяжелая машина. Водитель загнал ее в самую глубь запущенного парка. Там уже стояла такая же машина. «Все в порядке, Вилли?» — спросил кто-то оттуда, невидимый в густых сумерках. «Яволь. Нужно спешить на службу. Садись в коляску, Отто».

27. МЫ СВОИ, ХЛОПЧИКИ!

Комендант лагеря Э-137 зондерфюрер Раух семью свою отправил в Баварию, к старикам-родителям сразу же, как только пришло известие, что германская армия, «сокращая линию фронта», оставила Смоленск. Впрочем, скучать ему было некогда. Работы хватало.

А сегодня к тому же он принимал гостью. Из Лицманштадте, у поляков это Лодзь, прибыла для «обмена опытом», как сказано в распоряжении, Ильза Кнопф, комендант Поленюгендферварлагер — пересыльного лагеря для польской молодежи. Даже в далеко не щепетильных эсэсовских кругах Ильза была известна под не совсем благопристойным прозвищем Стерва. В нем вместилась и злобность шарфюрера Кнопф в обращении с малолетними узниками лагеря (по отчетам, данные которых имперское управление трудовых лагерей не забывало доводить до нерадивых подчиненных, чтоб исправлялись, в Лицманштадском лагере уже было уничтожено до одиннадцати тысяч «врагов фюрера и рейха»), и остервенелость Ильзы в личных делах…

Уже в десять вечера в квартире коменданта погасли огни. Заместитель коменданта шарфюрер Шраубе сдавал последние позиции в неравной борьбе с вместительной бутылью польской водки, подаренной новеньким охранником, унтером Вилли Гартнером. Услужливый парень, между прочим. Это он уже третий раз. Надо будет почаще давать ему увольнения. Делать в лагере все равно… Шраубе бессильно опустил голову прямо в тарелку с розовыми ломтями сала, тоже подарком услужливого унтера, не успев закончить мудрую мысль.

А тем временем унтер Гартнер и еще четверо ходили по баракам, где ютились дети, а в отдельных комнатах проживали «воспитатели». После их визитов в этих комнатах оставались оглушенные и опутанные по рукам и ногам, с кляпами во рту обитатели, ревностные служители великой Германии, истязатели маленьких мучеников.

Трое из «воспитателей» по рекомендации чеха Зденека были приняты в эту любопытную команду и активно участвовали в ее странных занятиях.

Потом четверо остались в бараках (на всякий случай) а остальных Гартнер повел в «больницу». Глазного врача, изувера Локера, который собственноручно выполнял «операции» по выкачиванию крови из детей, повесили на люстре в «операционной». Мертвецки пьяных фельдшера и двух медсестер связали и заперли в кладовой.

Потом Гартнер вместе с ефрейтором Таубе и рядовым Братковским пошли к воротам, сменили охрану. Таубе шепнул сменившимся, что в третьем блоке парни весело проводят время, и охотно пошел провожать их: авось еще удастся хлебнуть. В узком и темном коридорчике блока жаждущих приобщиться к веселью бесшумно пристукнули.

Таубе вернулся к воротам, и они с Гартнером полезли на пулеметные вышки — один на правую, другой на левую. Пароль позволил им подойти вплотную к скучающим пулеметчикам. Через минуту с вышек сверкнуло в тихую ночную тьму по три огонька. Братковский широко раскрыл ворота — и неясные тени проскользнули одна за другой на территорию лагеря. Группа в пять человек окружила дом коменданта. Остальных Гартнер, Таубе и Братковский повели по постам охраны. Погасли прожектора. Посты убирали тихо, без выстрелов. Только в одном месте пришлось стрелять вдогонку фрицу, который попытался улизнуть за забор лагеря. Но одиночный выстрел, похоже, никого не встревожил.

Заранее подобранный ключ легко открыл двери комендантского дома. Трое вошли в дом, двое остались снаружи. Первой услышала неясный шорох в доме Ильза. «Ты что, не закрыл двери?» — недовольно прошептала, отталкивая Рауха, который был под большим градусом. И зажмурилась от резко ударившего в глаза света фонарика.

Кто-то тут же схватил все еще ничего не понимающего Рауха, заломил ему руки. «Товарищ майор, он же голый», — проговорил со смешком. — Свяжите его».

Ильза лихорадочно шарила под подушкой. Там, в Лицманштадте, она никогда не забывала про пистолет. Тут увлеклась… Хотя, какой уж пистолет. И этот боров, размазня… Майн готт! Хотя бы не узнали! Хотя бы у Рауха хватило мужского достоинства. О, мой Бог! О чем я? Когда у наших эсэсовских жеребцов было мужское достоинство? Боже! Что делать?

А тот, с фонариком, уловил ее движение: «Ага, мадам, по-всему, из опытных специалистов!.. Гарагуля, обыщите ее одежду!» Ильза похолодела: «Одежда!» — «Товарищ майор, так вона ж эсэсовка!» В освещенной широкой руке Ильза увидела свое удостоверение, а потом и другие бумаги. «Ну и птичку мы зацапали, хлопцы! Ильза Кнопф! Шарфюрер из Лодзи! Лагерь для польских детей!»

«Это есть стерва! — хрипло, по-русски проговорил уже совсем пришедший в себя Раух. — Ее нам всегда б пример ставили! В том лагере они уничтожили, герр майор, вы найдете в бумагах, вон б том сейфе, одиннадцать тысяч польских детей! Эта женщина, эта стерва! Я только исполнял приказы!» — «Швайн! Дерьмо!» — Ильза плюнула в перетрусившего любовника.

«Вы стоите друг друга, Раух. Бумаги мы, конечно, возьмем. Бумаги лагеря пригодятся, когда мы будем судить ваших главарей. Вас, Кнопф, следовало бы расстрелять! Но вы совершили преступление перед польским народом. И мы передадим вас польским партизанам. Они будут судить! А вас, Раух», — вспыхнули все три фонарика. — «Найн! Нет! Не надо!» — «Именем замученных вами детей России, Украины, Белоруссии, по праву, данному мне Родиной и человечеством, приговариваю вас за все ваши злодеяния, за убийства детей к смертной казни!»

Грохнул выстрел… «Гарагуля! Женщину и вот эти документы передайте Братковскому».

А в бараках метались Галина, девчонки-медики, женщины из отряда батьки Ананаса, партизаны. «Хлопчики, родненькие вы наши! Девчоночки! Мы свои! Понимаете? Свои! Просыпайтесь! Одевайтесь!» — «Ребятня! Подъем! Поедем к мамам!»

Вначале тихо, поодиночке, то в том, то в другом углу барака раздались робкие всхлипывания. Кто-то чуть слышно прошептал: «Мама!» Неосторожно произнесенное слово взорвало затхлую темноту барака. Дети закричали, заплакали, протягивая тощие, как спички, ручонки. Женщины захлебывались слезами. Мужчины открыто вытирали повлажневшие глаза: «Господи! Да как же так можно!» Отвыкшие от ласковых слов, от материнской теплоты и нежности дети обезумели. Каждый хотел, чтоб его взяли на руки, обняли, прижали к груди. «Ребята! Кто постарше? Помогите с малышами!» Господи! Да они все тут малыши!

На плацу тихо рокотали моторы трех грузовиков.

«Усаживайте детей! Женщины — на машины! Казимир, возьмите пятерых, пройдите по баракам. Еще раз внимательно проверьте. Под нарами. В закоулках. Вдруг кто остался». — «Товарищ майор, все не вместятся!» — «Со старшими, кто покрепче, пойдем пешком, а потом машины возвратятся, подберут нас». Вскоре машины, битком набитые детворой, тронулись.

28. КОСТРЫ! КОСТРЫ!

Павлу Ровному не повезло. Он растер ногу, и его оставили с группой хлопцев из отряда батьки Апанаса встречать самолеты. Яшка Чобот на прощание хлопнул по плечу: «Ниче, кум, давай, грейся!» Оскалил в улыбке крупные белые зубы Федька Гарагуля: «Лечись, сердяга». Неразлучные Павловы дружки, они уходили сегодня на опасное дело без него. «Ладно, — бормотал, отмахивался от крепких дружеских кулаков Павло, — я-то погреюсь. И вылечусь. Вы там не «заболейте».

Ночь пришла хмурая, пасмурная. Похолодало. Павло разрешил хлопцам разжечь «партизанское солнце», маленький костерок. Сам еще раз прошелся по поляне, проверил кучи валежника, канистры с керосином и пошел к озерку, что скрывалось за купой деревьев. Берег был крутой. Павел оступился и ухнул в воду. Нырнул с головой, выскочил на поверхность, зафыркал, будто тюлень, погреб к берегу. А на берегу уже хлопцы колготятся: «Дядько Павло, што з вамы?»

Вытащили мокрого Павла из воды, хохочут, аж приседают. С Павла вода льется, в волосах тина, одежда к телу липнет. А им, сосункам, хаханьки! «Ладно, хлопцы, — не выдержал, рассмеялся и сам Павло. — Сушить меня!» Раздели его до трусов. Завертелся Павло у огня, то спину подставит, то грудь. И вдруг как бабахнет! Павло козлом сиганул под куст, успел лишь крикнуть отчаянно: «Ложись!»

Все попадали на землю, от костра поползли, затворами заклацали. В тень ночную полтора десятка пар глаз всматриваются, — откуда стреляют. А оно снова бабахнуло — и каскад искр взлетел над костром.

Павло всплеснул руками: «Елки-палки!» Понял, что случилось. Когда сушили его брюки над костром, из карманов выскочили два патрона. Они и взорвались в огне.

Безудержный хохот взорвал ночную тишину. Шарахнулся гнездившийся у озерка филин. «Ну, дядько Павло! Ну, обстрел вы нам зробылы! Аж душа в пятки ушла!» И снова тишина установилась в лесу. Он словно вымер, уснул. Павло посветил фонариком на циферблат часов. Время: «Ну, по местам! И ждите команду!» Хлопцы ежиками раскатились по поляне.

А немного погодя послышался монотонный звук мотора. Он нарастал, приближался. Павло мигнул фонариком на поляну, и вмиг вспыхнули сигнальные костры. Гул становился все мощнее. Самолет пошел на посадку. Не успел стихнуть рокот его мотора, как над поляной показался еще один. Через минуту и этот плавно начал снижаться.

29. Я ХОЧУ ПОМОЧЬ ВАМ

«Пана майора можно поздравить? Все в порядке?» — «Спасибо! Но поздравлять — рано. Это только первый шаг». Пан Юзеф пыхнул сигарой и с любопытством уставился маленькими, острыми глазками в усталое лицо русского офицера: «Дети вырваны из рук негодяев — разве этого мало?» — «Еще не вырваны, пан граф. Сейчас мы отправим первую партию, самых маленьких и больных. Остальным придется задержаться у шановного пана». — «Ради святой Марии! Все мое палаццо в распоряжении пана майора и его крошек!» — «К сожалению, палаццо нам не подойдет, — улыбнулся Алексей. — Нам нужны ваши знаменитые тайники». — «Вы опасаетесь, что могут нагрянуть немцы? Тогда я соберу свой батальон, и мы дадим бой проклятым швабам!» — вскинулся воинственно Скавронский. — «Что ж, может, и это понадобится, — сдержанно ответил Терлыч. — Спасти жизнь детей — что может быть святее. Кстати, что вы решили с той эсэсовкой?» — «Мы ее повесили! Судили — и повесили!»

«Дети! И там — дети! У нас общее горе, пан Юзеф! Горе России и горе Польши! Замученные изуверами дети! Сейчас ребят покормят, они поспят немного. А на рассвете их уведут в лес».

Граф протестующе взмахнул сигарой, рассыпав сноп искр: неужели пан майор опасается? Тайники замка известны только ему, Скавронскому да Казимиру. Алексей отрицательно качнул головой. Пусть пан граф не обижается, но в замке есть опасность оказаться в ловушке. А в лесу они смогут защитить детей. «Их можно защищать и здесь!» — «Защищать — но не спасти!»

Граф подошел к окну, с минуту молчал.

«Разумем, — наконец произнес он. — Не умею говорить речи. Но я хочу помочь вам! Я собираю батальон!»

30. МЫ — СОЛДАТЫ ОДНОЙ АРМИИ

«Не ожидали, пан граф? Вы слышали, какое несчастье постигло этой ночью наших друзей немцев?» — «Ниц! Я не считаю швабов своими друзьями! С сентября тридцать девятого не считаю!» — «Снова шляхетский гонор, пап граф?» — «То не гонор, пан Торп! То любовь к Польше!»

Приезд в этот ранний час англичанина и Зелиньски был для графа не только неожиданным, но и неприятным. Из парка, только полчаса назад, едва начало сереть, отъехали три машины, увезли часть ночных гостей. С минуты на минуту мог зайти русский майор, чтоб договориться о действиях польского батальона в случае, если швабам удастся напасть на след детской колонны. Скавронскому почему-то не хотелось, чтоб тот встретился с визитерами из Лондона. Граф чувствовал себя неуверенно. Лондонские гости сковывали его. И когда Торп вновь поинтересовался, не знает ли он, что у немцев этой ночью выкрали целый лагерь, Скавронский совсем неожиданно для себя выпалил: «Знаю!» — И сердито засопел. — «Может пан граф знает, и кто это сделал?» — усмехнулся Торп. — «А цо пан выпытывает?» — граф в упор глянул в бесцветные глаза англичанина. Но не стал слушать ответа. С резвостью, несвойственной ему вообще, поднялся и быстро вышел.

В комнате для прислуги Скавронский отдал распоряжение Зосе: найти русского майора и предупредить, что у него незваные гости, пусть немного подождет.

Услышав тяжелые шаги возвращающегося хозяина, Торп поспешно сел. Все это время Зелиньски невозмутимо курил трубку, не выказывая никак своего отношения к происходящему. Торп молча ждал, пока Скавронский дойдет до стола и усядется в любимое кресло. Увидев, что тот устроился, заговорил жестко, сухо: «Пан граф, похоже забыл, с кем он имеет дело?» — «Да!» — встрепенулся Зелиньски, хотя не понял, куда клонит англичанин. И строго уставился на графа. «Прошу пана, — начал багроветь тот. — Это пан Торп забыл, что говорит с польским магнатом и офицером Польши!» Торп незаметно мигнул Зелиньски, и полковник послушно вступил в разговор: «Пан майор Скавронский! С вами говорит ваш командир, представитель пана премьера Миколайчика!»

Это возымело воздействие на графа. Он засопел, завозился в кресле и поднялся: «Слушаю пана полковника!» — «Вы сказали, что знаете, кто совершил нападение на лагерь. Так кто же?» — «Русские жолнежи, пан полковник!» — «Русские солдаты? — вскочил Торп. — Здесь были русские солдаты?»

Скавронский, набычившись, глянул на англичанина. Пан Торп правильно понял. Несчастных детей из этого ада спасли русские жолнежи. «Какой, черт вас возьми, ад? Немцы как культурная и богатая нация пошли на невиданные жертвы, чтобы спасти умирающих от голода детей этих русских дикарей, а вы…» — «Польских детей в Лодзи тоже спасали от голода? Одиннадцать тысяч польских мальчишек и девчонок умертвила культурная немка шарфюрер Ильза Кнопф — это тоже дети дикарей? Поляки — тоже дикари?» — «Какая Кнопф? Какая Лодзь? Я вас арестую, пан Скавронский!» — Торп даже сжал кулаки.

Тот величественно усмехнулся: «У пана Торпа заскок в мозгах. Не я у пана в гостях, в его Лондоне, а он — в моем родовом замке. И должен огорчить: через час здесь будут жолнежи моего батальона!»

Зелиньски шагнул в изумлении к графу: «Вы собираете батальон? Что за причина?» — «Борьба с оккупантами, пан полковник!» — «Я вас не разумею, пан майор. Кто вам приказал собрать батальон да еще вести какую-то борьбу с какими-то оккупантами?» — «Честь гражданина Польши, пан полковник!»

В перепалку вмешался пришедший в себя Торп: «Давайте, господа, успокоимся. И поговорим как братья в священной борьбе за великую и свободную Польшу». Сели по своим местам. Торп казался спокойным. Хотя внутри все клокотало, он уже взял себя в руки и решил изменить тон разговора с неожиданно взбунтовавшимся поляком, обычно покладистым и послушным. Все-таки в руках у того сила, которая крайне нужна здесь. Особенно если предугадывать скорый приход в Польшу русской армии.

«Прошу пана графа извинить меня за несдержанность, — тихо начал Торп. — Мы — солдаты одной армии. Мы боремся за свободу Польши! Между нами не может быть разногласий, недомолвок. Верно? Будем же говорить как соратники, как солдаты одной армии. Расскажите, что вам известно о нападении на лагерь?» Пан Юзеф посопел, глянул на гостей с сомнением из-под насупленных бровей и начал рассказывать.

Зелиньски пристально смотрел на графа, словно гипнотизировал его. Торп же изображал полнейшую благожелательность, то и дело поддакивал, где надо, восхищался, ужасался, сокрушенно вздыхал. «Значит, вы пообещали русскому офицеру, что ваш батальон будет прикрывать дорогу в лес? — спросил он, едва граф закончил рассказ. — Я восхищен вами! Поляк спасает русских! Тех русских, что столько веков издевались над Польшей!» — «Я хочу спасти детей, пан Торп!» — «Не будем спорить о деталях. Вы благородный человек! Я непременно расскажу о вашем поступке не только пану Миколайчику, но сэру Уинстону Черчиллю! Вы уже обо всем условились с русскими?» — «Ниц, — спохватился граф. — Мне нужно идти. Он меня ждет». И тяжело поднявшись, направился к дверям.

«А вы знаете, что гестапо арестовало вашего радиста? — небрежно бросил вдогонку Торп. — Да, пан Скавронский, он арестован!» Пан Юзеф неуверенно шагнул к Торпу. Но ведь он должен сегодня принять важное сообщение из Лондона. Позавчера поступило предупреждение… Может, не его радиста. Не Всеслава, не Грача? «Грача, — вздохнул англичанин, — именно Грача! Пану графу ведь известно, что у него есть человек в гестапо». — «Так, может, этот человек, — ухватился Скавронский, — поможет вызволить Грача». Торп опять вздохнул: «Грач в Белостоке. Возможно, уже расстрелян. Но можно попросить связи у русских. У них же есть радист. И наверняка не один. Договориться, что после передачи радиста доставят, куда они скажут». — «Да, да! У меня есть… Впрочем». И граф заспешил из кабинета.

31. СЕРДЦЕ НИЧЕГО НЕ ПОДСКАЗАЛО

Первую группу детей еще ночью удалось доставить на поляну, где их уже ждали самолеты. Со второй получилось хуже. На этот раз машины пришлось вскоре бросить, кончился бензин. Кроме того, над лесом несколько раз пролетел самолет. Он явно кого-то высматривал. Нужно было сделать все, чтобы немцы как можно позже напали на след колонны.

Часть детей посадили на партизанские подводы. Остальные пошли пешком. Время от времени они менялись с теми, кто ехал на подводах. Машины загнали в болото.

И хотя была договоренность с графом Скавронским, что дорогу преследователям прикроет батальон акковцев и уведет их в сторону, Терлыч в прикрытие поставил своих бойцов, а по флангам — отряд батьки Апанаса. Не потому, что не доверял поляку, а просто хорошо знал превратности войны, где всякое бывает.

Вилли Гартнер на мотоцикле поехал в лагерь, который перебрался на поляну, где принимали самолеты. Через три часа он привез радистку Кушнир. Доложил, что самолеты сели в бригаде Железняка, у партизан. Детей высадили и вернулись за остальными. Значит, подумал Терлыч, если немцы и разнюхают про самолеты, они их будут ждать попозже и совсем с другой стороны.

Алексей повернулся к радистке, молча стоявшей у рюкзака с рацией. Сколько раз за эти дни ему хотелось подойти к ней, царевне Несмеяне из его голубой сказки, и сказать такие трудные, такие важные слова! Сказать — и уйти. Пусть как хочет, так и решает. У нее, похоже, что-то намечается с Весеньевым. Они часто вместе.

Вот сказать бы ей это сейчас. И он сказал: «Вас сейчас повезут к графу Скавронскому, сержант. Проведете сеанс связи — и возвратитесь. Мы будем ждать вас. Вилли знает, где. Ваш напарник, вы знаете, вышел из строя. А это надо. — И неожиданно для себя дрогнувшим голосом добавил: — Оленька! Ты… береги себя! Я пошлю с тобой Яшку Чобота». — «Хорошо!» — откликнулась тихо, словно эхо. Она ждала. Ждала еще его слов. Таких же теплых, тревожных. Он поднял на нее хмурые, измученные глаза, перевел дух: «В общем, когда вернешься, я тебе что-то скажу». — «Я тоже… Я тоже, как вернусь, что-то скажу вам, Алексей Иванович! До свидания!» И быстрыми шажками заскользила к терпеливо ожидающему на мотоцикле Вилли. Оглянулась — и кивнула головой. С другой стороны к мотоциклу спешил Яшка Чобот.

32. ЗДЕСЬ ПАН ХЕЛЕМСКИЙ?

Торп пристально смотрел графу прямо в глаза: «Какие у вас, пан Скавронский, сигналы для отхода?» — «Связные передадут фразу: «Здесь пан Хелемский?» Торп прошелся по кабинету, приблизился к полковнику, хмурой вороной торчащему в кресле в углу: «Время?» Зелиньски вздрогнул, повел головой из стороны в сторону, словно ему давил воротник рубашки: «Да».

Торп решительно повернулся к Скавронскому и заговорил твердым голосом человека, привыкшего распоряжаться: «Итак, пан граф, отправляйте связных в батальон. Давайте сигнал на отход. Через час здесь будут части СС — бригады. Замок графа Скавронского должен быть вне подозрений». Тот перевел непонимающие глаза на полковника. Но Зелиньски скучающе глядел в окно. «Но батальон прикрывает колонну детей!» — возмутился граф. — «Вы самовольно взялись за эту ненужную Польше операцию! Прикрываете отход русских! Вам нет дела до того, что будет с детьми. Важно сохранить батальон, не допустить жертв в нем!» — «Тем более русские дети, — подал голос Зелиньски. — Почему польские парни должны гибнуть из-за каких-то русских щенков? Когда их банды вторгнутся в Польшу, у ваших парней еще будет возможность защитить детей. Польских детей от русских насильников».

Граф кипел, но еще сдерживал себя. Он понизил голос чуть не до шепота: «В Лодзинском пересыльном лагере уничтожено одиннадцать тысяч польских мальчишек и девчонок! Их уничтожили швабы!» — яростно выкрикнул он. — «А откуда это известно? — перехватил нить разговора Торп. — Вы ручаетесь, что это сделали не русские? Не агенты энкавэдэ, переодетые в немцев?»

Граф оборвал его. Есть предел безумию. Они сами уже не понимают, куда зашли в своей ненависти к русским. К союзникам ихним, между прочим, — не удержался он от ядовитого укола. «Пока союзников, пан Скавронский. Но нам еще придется столкнуться с ними. Как и вам, кстати! Разница в том, что мы, англичане, это уже понимаем, а вы, поляки, еще далеко не все поняли, где ваш настоящий враг!» — «Враг поляков тот, кто оккупирует землю Польши!» — «Оккупация эта временная! А значит, и немцы — враги временные. У поляков есть более страшный и давний враг — русские!»

«Пан граф, — снова заговорил Зелиньски, — участвовал в походе Пилсудского на Киев. Клялся в верности знамени великого маршала, в верности кресту святой божьей матери Ченстоховской! Этой клятве он не изменил! Но изменит, если начнет бой с немцами и из-за какой-то сотни дохлых русских щенков положит наших парней!»

Граф смотрел на него уже с откровенной ненавистью. Он знал полковника еще по той войне с Германией. Тогда подпоручик Зелиньски переметнулся на сторону швабов и воевал в армии кайзера против России, помогал немцам захватить Польшу. В августе восемнадцатого, незадолго до капитуляции Германии, бежал во Францию. В начале двадцатого оказался в окружении Пилсудского. В сентябре тридцать девятого скрылся, бросив свой полк, атакованный бригадой гитлеровцев, и вынырнул уже в Лондоне. Теперь эта переметная сума, этот прохвост, учит графа Скавронского верности!

А тот уже истерично кричал: «Большевики могут проглотить Польшу! Поймите, граф! Да что Польшу — всю Европу! Весь мир! Рушится вековая цивилизация! Нужен барьер — возрождение великой и сильной Польши!» — «Я и борюсь за великую и сильную Польшу!» — «Вы помогаете москалям! Они — наши враги! Отзовите батальон! Немедленно!» — «В роду графов Скавронских никогда не было подлецов и предателей! Никто из моих предков не был детоубийцей, не запятнал себя кровью детей — ни русских, ни польских! Я не признаю ваших приказов, пан Зелиньски! Вы не полковник Армии Крайовой, вы паркетный шаркун из прихожей панов Миколайчиков!»

Тут англичанин неспешно зашел за спину графа, выхватил пистолет и выстрелил прямо в его багровый затылок. Но и с пулей в затылке Скавронский еще нашел силы повернуться. «Пся крев!» — рванулся к убийце и рухнул, подобно сломленному бурей дубу.

Торп тронул залитую кровью голову графа ногой, не торопясь, спрятал пистолет: «Так лучше». И не глядя на Зелиньски, сказал: «Наденьте форму, полковник. Этому быдлу форма польского офицера импонирует. И отправляйте связных».