Обетованный остров

Один из юношей взял в руки жертвенный топор. Бык, словно почуяв недоброе, поднял голову и замычал. Двое других юношей ухватили его за рога, пытаясь пригнуть голову быка книзу. Неожиданно тот рванулся и в какой-то момент показалось, что он сейчас вырвется и, все сметая на своем пути, устремится на присутствующих. Дамы вскрикнули. Но в этот миг жертвенный топор, как молния, сверкнул в воздухе и глубоко вонзился в шею животного. Бык судорожно вздрогнул, покачнулся и рухнул наземь. Из зияющей раны хлынула черная кровь. К животному подошел жрец со священным сосудом — ротоном — в форме головы быка и наполнил его жертвенной кровью.

Питфей с Эгеем, их самые ближайшие приближенные, члены царской семьи и жрецы в торжественной процессии направились во дворец. Царь жестом пригласил Диодора присоединиться к шествию. Сердце начальника порта бешено заколотилось, и сладостная истома охватила его. О такой чести он не мог даже и мечтать. Приглашение царя означало, что начинается качественно новый этап в жизни Диодора. Сын простого ремесленника, тот, кто только год назад был обыкновенным служащим в порту, становился благородным сановником, приближенным царя. Диодор почувствовал устремленные на него завистливые взгляды. Ему показалось, что кто-то за его спиной произнес зловещим шепотом слово «выскочка». Но даже этот зловещий шепот был, как бальзам, для его сердца. Присоединившись к процессии, Диодор не шел, не шествовал, нет, не чувствуя под собой земли, он словно парил в воздухе, и приятная легкость опьяняла его.

Торжественная процессия миновала ряд помещений дворца и по лестнице спустилась в освященную тусклыми светильниками крипту с алтарем и деревянной статуей Посейдона. После очистительных омовений в священном бассейне участники церемонии совершили возлияние из ритона на алтаре великого бога, исполнили ритуальные гимны и молитвы, а затем причастились, испив из особых чаш вино, смешанное с жертвенною кровью. Жрецы осторожно подняли расписанный красками ксоан Посейдона, уложили его на священные носилки, украшенные цветами, и процессия в том же порядке покинула крипту, поднялась наверх и через растворенные двери дворца вышла на площадь.

Заиграла флейта. Все присутствующие встали и запели гимн Посейдону, приветствуя бога, который услышал их молитвы и явился к ним, чтобы принять участие в совместном пиршестве. Священные носилки с умащенной благовониями статуей бога были поставлены на специальном возвышении. Рядом заняли место жрецы.

Между тем слуги уже расставили перед хозяевами и гостями небольшие столики. Туша жертвенного животного была освежевана и разрублена на куски. По знаку Питфея юноши, совершившие заклание, подхватили на ухваты с пятью зубцами бедра быка, которые предназначались Посейдону, и бросили их в огонь. Питфей подошел к костру и оросил священное мясо вином.

Запах горящего мяса распространился вокруг, радуя великого бога Посейдона — покровителя Трезении. Теперь можно было нанизать на вертелы остальные куски жертвенного животного и, поджарив их на костре, приступить к долгожданному пиру.

Но пока мясо не было готово, а слуги еще не разнесли вино и закуски, между присутствующими начались оживленные беседы. Обсуждались события дня, строились догадки относительно цели приезда сюда Эгея, дамы, конечно, говорили о туалетах, делая комплименты собеседницам и критикуя тех, кто не мог их слышать, мужчины пытались найти объяснение неожиданного возвышения Диодора.

Начальник трезенийского порта, находившийся в состоянии эйфории, страстно жаждал доказать Питфею, что тот не напрасно удостоил его великой чести и выжидал удобного случая, чтобы сообщить царю добытые им важные сведения. Наконец, заметив, что Эгей занят разговором с подошедшей к нему Этрой, он приблизился к Питфею и, наклонившись к царю, шепотом произнес:

— Царь, я хотел бы в двух словах доложить тебе некоторые сведения о цели приезда сюда Эгея.

Питфей, не повернув к нему головы, сухо ответил:

— Сведения о моих друзьях меня не интересуют. Запомни это раз и навсегда.

Диодора словно обдали ушатом холодной воды. С высоты Олимпа его низвергли на землю. И хотя Диодор был уверен, что сведения о друзьях должны интересовать Питфея уже потому, что у сильных мира сего не может быть друзей и сегодняшний друг — это завтра самый заклятый враг, он не мог себе простить совершенной оплошности. «Я обязан был это предвидеть», — с горечью подумал он. Стремясь не показать, что он чем-то расстроен, поскольку его короткая беседа с царем не осталась незамеченной, Диодор неторопливо и величаво отправился на свое место.

На полпути лименарха остановил Тиест.

— Диодор, — любезно сказал он, — тебя можно поздравить?

— Благодарю, принц.

— Так с какой же целью приехал сюда Эгей? — неожиданно, без всякого перехода спросил Тиест.

И Диодор, находясь в шоковом состоянии после своего взлета и досадной неудачи, так же неожиданно рассказал ему все, что знал о поездке Эгея в Дельфы и ответе оракула.

— Болван! — доверительно сказал Диодору Тиест. — Если его интересует вопрос о том, как заиметь детей, лучше бы поехал не в Дельфы к девственной пифии, а ко мне — во всяком случае я дал бы ему более квалифицированный совет.

Тиест мерзко захихикал.

И тут Диодор почувствовал на себе острый взгляд Питфея. На душе у него сразу стало скверно-прескверно.

«Браво, Диодор! — подумал он. — Если дело так пойдет и дальше, будь уверен, к концу сегодняшнего дня ты сломаешь себе шею. В Погоне ты, конечно, великий человек, но царедворец из тебя никудышный!»

5. ТОЛКОВАНИЕ ОРАКУЛА

Они сидели в креслах друг против друга одни в мегароне дворца. Они молчали, не желая произносить пустых, ничего не значащих фраз, и в то же время не решаясь приступить к главному, ради чего и приехал сюда Эгей.

В очаге в центре мегарона весело потрескивали поленья, излучая приятное тепло. Блики огня играли на стенах и как будто оживляли изображенные на них сцены охоты. Вот гончие собаки преследуют лань. Одна из собак уже впилась в нее зубами. Загнанное животное, напрягая последние усилия, пытается сбросить с себя смертельную ношу и освободиться от преследователей. Голова лани в смелом ракурсе повернута назад. Ее огромные влажные глаза устремлены к приближающейся колеснице, на которой стоит девушка в голубом хитоне, увлеченная, азартная. Одной рукой она управляет лошадьми, в другой держит копье, нацеленное на лань. Это Этра — дочь Питфея.

— Завидую тебе, Питфей, — сказал, наконец, Эгей, — боги не дали тебе мужского потомства, зато подарили прекрасную дочь. Конечно, трудно бывает с детьми, но еще труднее без детей. Дело тут не только в обычных человеческих радостях. Отсутствие прямого наследника делает мое положение двусмысленным и невыносимым.

— Ты имеешь в виду Палланта?

— Не только Палланта... Но прежде всего, конечно, его. Я попробовал было откровенно с ним объясниться, вызвал его к себе и сказал: «Брат, ты помнишь то время, когда мы, четверо сынов Пандиона, восстали против узурпаторов, захвативших власть в Афинах. Будучи изгнанниками, мы крепко стояли друг за друга. Что же теперь нас разделяет? Я бездетен. Тебе боги дали многочисленное потомство. После меня власть в Афинах перейдет к тебе и твоим сыновьям». — «Государь, — ответил Паллант, — ты достаточно крепок для того, чтобы иметь детей. Мы не хотим быть наследниками». И что же! На третий день после нашей беседы мои слуги перехватили письмо Палланта к царю Эдипу, из которого видно, что они давно находятся в тайном заговоре против меня.

— Видимо, Паллант на самом деле не хочет быть наследником.

— Да, Питфей. Он хочет быть не наследником, а царем и как можно скорее, опасаясь, что боги все-таки дадут мне потомство. Но страшат меня не козни Палланта, а интриги Фив и Мегар, заинтересованных в ослаблении Афин. И хуже всего то, что брат находит поддержку у знатных афинян. Они, я знаю это, не любят его, необузданного и жестокого, однако вынуждены считаться с тем, что Паллант и его сыновья рано или поздно станут царями... Даже если я изгоню его из Афин.

— А почему бы тебе и в самом деле не изгнать его?

— Но ведь это ничего не изменит. И, к тому же, находясь в Афинах, он у меня на глазах.

— Даже сейчас, когда ты здесь?

— Он мой брат, Питфей...

— Прости меня. Давать советы, конечно, легче всего. Ко мне на днях приехал Тиест. Такое же сокровище. Он что-то не поделил с Атреем — женщину или царскую власть, скорее всего, то и другое. Отныне я вынужден терпеть его здесь.

— Питфей, я очень устал... И все чаще мне в голову приходит мысль — не отказаться ли самому от власти, не уступить ли ее Палланту ради собственного спокойствия и блага всех остальных? Я уверен, что ты позволишь мне провести остаток моих дней рядом с тобой в Трезении.

— Я всегда рад видеть тебя, Эгей, и я буду счастлив предоставить тебе приют в моем городе, если ты примешь такое решение. Но я думаю, что ты поступишь неблагоразумно, уступив свою власть Палланту. Пойми меня, неустойчивая и опасная обстановка существует сейчас не только в Афинах, она всюду. Наше спасение и благополучие зависят от зыбкого равновесия, которое установилось среди ахейцев и во всей икумене. Один неверный шаг и произойдет катастрофа! Представь себе, что Паллант, а вместе с ним Мегары, где правит твой брат Нис, примкнут к фиванскому союзу. Не приведет ли это к их открытому столкновению с Пелопоннесом и кровопролитным войнам? Эдип — наш враг, но он мудрый человек. Правитель Микен, хотя и не блещет умом, зато весьма осторожен. Но все ли зависит от мудрости Эдипа и осторожности Эврисфея?

— Может быть, Паллант и не пойдет на союз с беотийцами?

— Но не ты ли сказал мне, что он уже находится в тайном сговоре с Эдипом. Главное же — он необуздан! Паллант — безответственный человек. Он опасен. Таких людей нельзя допускать к власти, особенно сейчас, когда мы находимся на грани от катастрофы.

— Ты имеешь в виду войну с Фивами?

— Не только это и не столько это. Главная опасность — война с Востоком, с Азией. Ослабление Хеттской державы пробудило в алчных душах жажду наживы и желание сокрушить торговых конкурентов — Тир, Милет, Трою. Безумцы не понимают, что в этой войне поражение ахейцев было бы для них наименьшим злом, но истинной катастрофой была бы их победа.

— Ты любишь говорить парадоксами, Питфей.

— Не я говорю парадоксами. Парадоксальна жизнь.

— И все-таки объясни мне, Питфей, почему победа ахейцев может обернуться для них катастрофой?

— Это очень просто. Ты, я думаю, согласишься со мной, что наше благополучие зависит не только от нас самих, но и процветания тех, кого мы по недомыслию называем своими врагами. Ты посмотри на эту бедную каменистую землю. Свое у нас — только оливки и виноград, и одаренные неугомонные люди — мастера, художники и матросы. Нам нужны мир и торговля. Люди хеттской земли, люди Ассувы — это щит от диких народов Севера. Разве можно радоваться их неудачам? Если бы не троянцы и их союзники, орды варваров дошли бы до Египта, все сметая на своем пути. Пусть они не достигли бы берегов Пелопоннеса, но они разрушили бы Трою, Тир, Угарит и Фарос. А без них наши города пришли бы в запустение. Мы стали бы дикими пастухами, как наши предки, если не превратились бы в троглодитов — пещерных людей, не знающих слова и закона.

— Возможно ли это, Питфей? Могут ли стать дикарями те, кто вкусил божественной мудрости?

— В каждом из нас живет дикарь, и все мы живем на вулкане безумия.

Взглянув в глаза Питфея, Эгей невольно вздрогнул. Его всегда смущал и тревожил, и в то же время влек к себе странный гипнотизирующий взгляд чуть раскосых восточных глаз его друга. Он видел в нем отражение холодной рассудочности, доходящей до отрицания всего святого. Но в этот раз его поразило другое. Он почти физически ощутил, что там, в глубине этих раскосых глаз, скрывается темная, загадочная сила, еле сдерживаемая нечеловеческим усилием воли. У Эгея не возникло ни малейших сомнений относительно того, что произошло бы, если бы эта сила вдруг вырвалась наружу — катастрофа! Он закрыл глаза и слегка отпрянул назад.

— Где же выход? — растерянно прошептал Эгей.

— В равновесии. Чрезмерная мудрость так же опасна, как и безумие. Все чрезмерное опасно — и мудрость, и любовь, и добродетель. Поэтому боги не любят ничего чрезмерного и жестоко карают за это. Вспомни моего деда Тантала. Знаешь, что я тебе скажу? — Порой мне кажется, что весь мой род проклят богами. Мы как прокаженные. Соприкосновение с нами несет несчастье людям.

— Что ты говоришь, Питфей! Не твоя ли мудрость и умение понять сокровенный смысл знамений, посылаемых богами, помогали людям, предостерегали их от роковых решений и спасали от гибели?

— Страшные предчувствия мучают меня...

— Каковы бы ни были эти предчувствия, дар предвидения, которым ты обладаешь, подскажет тебе разумный выход и путь к спасению.

— Дар предвидения... Да, мой внутренний голос часто подсказывал мне правильные решения и помогал избегать роковых ситуаций. Но какова природа этого внутреннего голоса? Я люблю логически мыслить, мне нравится ясная красота гармонии чисел Аполлона. Здесь все понятно: красиво значит истинно. Но мой внутренний голос не от Аполлона, он сродни безумию. Он рождается где-то в глубине, во мраке и вырывается наружу, разрывая цепь логических умозаключений. Я знаю лишь одно — то, что говорил он до сих пор, сбывалось. Но будет ли так и дальше? Не приведет ли он к гибели и меня, и других?

— Мой друг, я уверен, что ты находишься под покровительством могущественного бога, того, чья природа, действительно, сродни безумию, но безумию не губительному, а созидающему, святому безумию. Я говорю о Дионисе. И если этот могущественный бог избрал тебя своим глашатаем, зачем ему желать твоей погибели? А теперь, Питфей, я хотел бы попросить у тебя совета. Не поможет ли мне твой бог-покровитель, который загадочным образом связан со святилищем Аполлона в Дельфах — ведь и могила его в храме сына Латоны и сам он, как говорят, зная тайные источники жизни и смерти, имеет непосредственное отношение к прорицаниям пифии — так вот, не поможет ли мне этот бог постигнуть смысл изречения оракула Аполлона?

— Так что же изрек тебе Аполлон?

— Его изречение на редкость странное — «До приезда в Афины бурдюк не развязывай, пастырь народа». В целом, смысл изречения мне ясен. «Не развязывай бурдюк», — видимо, означает «не вступай в связь с женщинами». Видимо, так, а может быть, и не так. И к тому же, я никак не могу понять, каким образом это поможет мне приобрести потомство. Когда я заявил об этом жрецам, они ответили мне весьма неучтиво: «Ты не знаешь, царь, зато Аполлон знает». И вот с этих пор не выходит у меня из головы эта фраза. А главное, в душе смутное беспокойство. И мучает меня предчувствие, что в изречении оракула есть ускользающий от меня более глубокий смысл. Вот почему, не долго думая, я отправился из Дельф, не заезжая в Афины, прямо к тебе.

— И правильно сделал. Что я тебе могу сказать... Мне кажется важным не столько само изречение оракула, сколько то беспокойство, которое оно вызвало в тебе. Что-то подспудно зрело внутри тебя, и слова Аполлона упали, как семя, в благодатную почву. Такое бывает накануне великих решений и великих событий. И я думаю, не случайно это вещее беспокойство направило тебя сюда.

Легкая дрожь пробежала по телу Эгея. «Такое бывает накануне великих решений и великих событий!» Он не напрасно приехал сюда! Это говорит Питфей, отец Этры. Это говорит глашатай могущественного бога, чья могила находится в Дельфах, в храме сына Латоны, бога, которому известны тайные источники любви, жизни и смерти.

6. БЕЗДНА

Прошлое обладает над людьми магической властью. И это не случайно, ведь природа прошлого темна и загадочна. Первый же и самый простой вопрос может поставить в тупик: что такое прошлое, когда начинается оно, где водораздел между ним и настоящим? Если настоящее — это данный миг, то все, что было мгновение назад, — уже прошлое. В таком случае настоящее становится настолько зыбким и неуловимым, что возникает сомнение, есть ли оно на самом деле. Может быть, существует только прошлое, и наша жизнь представляет собой движение не вперед, как мы по инерции привыкли думать, а назад?

Весьма условным является и само понятие прошлого. То, что мы называем этим словом, не исчезает, а парадоксальным образом продолжает существовать. Оно довлеет над нами, неотвратимо толкает нас на проторенную стезю схем и циклов, выработанных в результате бесконечного повторения человеческих судеб и судеб народов. Не потому ли мифологические схемы приобрели в глазах людей божественный, «роковой» характер? Это как смена времен года, чередование дня и ночи.

Нарушение естественного цикла вызывает смятение, безотчетный страх, предчувствие катастрофы, и, наоборот, повторяемость мифологических схем, несмотря на их неизбежную трагичность, дает своеобразное утешение, вносит в наше существование порядок и смысл. Ведь закономерности, которые еще не приняли в нашем сознании устойчивую форму мифа, воздействуют на нас как стихийная сила, непостижимая и жуткая. Тогда кто-то должен вступить в борьбу со сфинксом, отгадать его загадку и стать родоначальником нового мифа.

В прошлом стирается грань между реальным и нереальным. Какими были в действительности Тезей, Тантал, Таммуз, Осирис и были ли они — значения не имеет. Важно, что мифические герои, носящие их имена, сыграли удивительную роль в жизни людей и наций и до сих пор под другими именами продолжают играть эту роль. Что по сравнению с ними реальные Тезей, Тантал, Таммуз и Осирис? И что такое после этого реальность и нереальность?

Прошлое — это не только наша память, это и то, что со временем стерлось из нее и что мы сами попытались вычеркнуть из памяти как нечто позорное, невыносимое для нашей совести. Но разве уйти от самих себя? Забытое прошлое осталось у нас в подсознании, в крови. Рубцы от позабытых ран иногда даже слишком мучительно дают себя знать. И не тяготеет ли над всеми нами сознание какой-то страшной вины? Мы больны прошлым и потому так напряженно вглядываемся в глубь веков, стремясь постигнуть самих себя, найти средство исцеления наших недугов и, возможно, искупления не дающей нам покоя вины.

Размышляя над прошлым, Питфей пытался как можно дальше проникнуть за темную завесу времени. Проклятие богов, тяготевшее над родом Пелопидов, заставляло его вновь и вновь возвращаться к далеким событиям, вновь и вновь переживать преступления, совершенные его предками против людских и божественных законов.

Прадедом Питфея был фригийский царь Тмол. Утверждают, однако, что на самом деле его дед Тантал родился не от фригийского царя, а от владыки богов громовержца Зевса. Вот почему он пользовался любовью и покровительством всевышних. Но Тантал якобы был слишком несдержан и не мог хранить тайны, которые узнавал, пируя с богами. Этими тайнами, а также нектаром и амвросией он делился со своими смертными друзьями. Его дерзость дошла до того, — говорят жрецы, — что он стал отрицать божественную природу солнца, заявляя, что это есть ничто иное, как раскаленная масса. Наконец, рассказывают совершенно невероятную историю о том, что Тантал, желая проверить, насколько всевидящими являются боги, предложил им в качестве угощения кушанье, приготовленное из тела его сына Пелопа. Боги, которых охватили ужас и отвращение, не притронулись к еде и только Деметра, горевавшая по своей дочери, похищенной Аидом, и ничего не замечавшая вокруг, съела кусок плеча Пелопа. По распоряжению Зевса Гермес якобы оживил Пелопа, изготовив ему недостающую часть плеча из слоновой кости.

Нет никаких сомнений, что фантастическая сказка об убиении Пелопа родилась неслучайно. Видимо, Тантал на самом деле сомневался во всеведении богов и совершал такие поступки, которые шокировали жрецов. Чтобы скомпрометировать его и показать людям, до каких неслыханных преступлений может довести сомнение в могуществе богов, они выдумали эту жуткую историю.

Тантал обладал глубокими знаниями о природе. Он изучал астрологию в Вавилоне, умел предсказывать затмения луны и солнца. Своими знаниями он, естественно, делился со своими «смертными» друзьями, и это особенно не нравилось жрецам. Не потому ли его обвиняли в неспособности хранить тайны богов?

Финал Тантала трагичен. Он был лишен власти в результате мятежа, спровоцированного жрецами, и вынужден был покинуть Сипил. Дед Питфея вернулся на родину уже в глубокой старости, больной и разбитый. Там, около горы Сипила, возле озера, носящего имя Тантала, находится его могила.

Жрецы утверждают, что Тантал за свои преступления обречен на вечные муки в царстве Аида. Он якобы стоит по горло в воде светлого озера. Над его головой склоняются ветви плодоносящих деревьев, сгибающихся под тяжестью золотистых яблок, груш и красных гранат. Однако стоит только Танталу, томимому жаждой, наклонить голову, чтобы напиться, как вода с шумом убегает, стоит ему протянуть руку к сладким плодам, как ветви деревьев тут же устремляются вверх. Но о загробных ли муках тут идет речь? Не сама ли это наша жизнь, представляющая собой погоню за недостижимым? Тантал, держава которого простиралась до Иды, обладавший несметными богатствами и всем, о чем только может мечтать человек, ловил иссохшим ртом и жадными руками призраки.

Сына Тантала — Пелопа не увлекали заумные идеи о сущности бытия, он не вступал в дерзостный спор с богами, но трагический рок преследовал и его.

Покинув родину, Пелоп со своей дружиной совершил смелый налет на Трою и получил богатый выкуп от царя Ила. Погрузив свои боевые колесницы на корабли, он появился около Лесбоса и без труда овладел этим островом. Пелоп мог бы спокойно прожить там до старости или, используя Лесбос как базу, провести бурную жизнь в походах и войнах, подобно Алкмениду и Беллерофонту. Но неожиданно для всех он покинул остров, оставив там царем своего друга и возничего Килла. Судьба властно и неумолимо влекла его в Пису.

Пелопа, человека эмоционального, наделенного пылким воображением, интриговали слухи о необыкновенной красоте дочери писейского царя Эномая Гипподамии. Еще больше его интриговали жуткие рассказы о гибели ее женихов.

Эномай объявил, что отдаст свою дочь замуж лишь тому, кто победит его в состязании на колесницах. Он сохранял за собой право убить неудачливого соперника и уже восемнадцать человек погибло от его руки. Первым был Мармак, затем Алкат, Эвриал, Кротал, спартанец Акрий и другие. Последним был Элоней. После смерти Эномая Пелоп соорудил для них единую толосную гробницу и засыпал ее землей. Этот холм находится по дороге в Пису в одном стадии от святилища Артемиды. Когда же Пелоп впервые вступил в писейскую землю, головы его злополучных предшественников украшали ворота дворца Эномая.

Чем же была вызвана эта странная кровожадная мания царя Писы? В семье Пелопидов было принято все объяснять естественным стремлением Эномая выбрать своей дочери наиболее достойного жениха в соответствии с обычаями предков. Истребление женихов, потерпевших поражение в состязании, в принципе, не противоречило древним обычаям, строгим поборником которых был Эномай. В то же время при дворе царя много говорили о роковом изречении оракула, предсказавшем Эномаю смерть от жениха Гипподамии. В соответствии с этой версией, убивая женихов и выставляя их головы на воротах своего дворца, он стремился отбить у кого бы то ни было охоту домогаться руки своей дочери, тем более, что царь Писы считался непревзойденным в управлении лошадьми и кони его были самыми быстрыми в Апии.

Но есть еще одно объяснение, темное, не делающее чести роду Пелопидов, и, если оно соответствует действительности, преступление, о котором идет речь, принимает новую, еще более трагическую окраску. Говорят, что Эномай был влюблен в свою дочь и, расправляясь с женихами, рассчитывал навсегда удержать рядом с собой Гипподамию. Так было или иначе, но Пелоп, увидев Гипподамию, не думал о причинах, по которым Эномай вызывает на поединок женихов своей дочери, он не думал о грозящей ему опасности и даже, более того, ему казалось естественным, что получить в жены такое сокровище можно, только рискуя жизнью. Это была роковая страсть, которая поразила их обоих, как молния. Она заполнила всю их жизнь, дав им короткие вспышки счастья, похожие на муку, и неизмеримые страдания.

У Пелопа не было шансов на победу в состязании с Эномаем. Это чувствовал он сам, но особенно ясно это сознавала Гипподамия, сохранявшая, даже будучи одержимой страстью, трезвый рассудок. Накануне состязания она направила к Пелопу служанку, которая от ее имени предложила ему подкупить Миртила, возничего Энбмая. Гипподамия советовала возлюбленному обещать Миртилу «что угодно». Пелоп, однако, отказался. Он жаждал, как ему казалось, смертельной опасности в качестве искупления за будущее счастье. Тогда Гипподамия пошла сама к Миртилу. Она уговорила его вытащить чеку из колесницы Эномая и заменить ее чекой из воска. Говорят, она обещала за это провести с ним ночь. Видно, так оно и было. Известно, что Миртил был тайно влюблен в Гипподамию. Какую же иную цену она могла предложить ему за преступление и опасность, которой он подвергал себя ради сохранения жизни ее жениха?

Рано утром в день состязания Пелоп принес жертвы Афине Кидонейской на акрополе Писы, а затем отправился в Олимпию. Там он, в соответствии с условиями состязания, стартовал от алтаря Зевса в тот момент, когда Эномай, уверенный в себе, не спеша завершал жертвоприношения Гефесту. Финиш был назначен у алтаря Посейдона в Коринфе, что, конечно, не имело практического значения, поскольку все обычно завершалось в непосредственной близости от Олимпии.

Гипподамия взошла на колесницу Пелопа и стартовала вместе с ним. Таким образом, весь этот ритуал напоминал древний обычай похищения невест.

Восемнадцать раз участвовала Гипподамия в подобных «состязаниях». Восемнадцать раз она была свидетельницей отвратительной жуткой сцены расправы над ее женихами. Разные чувства испытывала она к тем, кто, рискуя жизнью, добивался ее руки. Некоторым из них Гипподамия страстно желала победы. И тем не менее, на этот раз все было иначе. Сейчас она была готова идти на «что угодно», лишь бы спасти своего возлюбленного и стать его супругой. И она пошла на «что угодно», совершив тягчайшее преступление против отца, предав его и даже предав того, ради которого она совершила это преступление.

Гипподамия не ошиблась. Недалеко удалось отъехать Пелопу от алтаря Зевса Олимпийского. Вот уже сзади послышался грохот приближающейся колесницы Эномая. С каждым мигом сокращалось расстояние между ними. Язвительная злая улыбка, должно быть, кривила губы Эномая. Он уже подымал копье, чтобы через несколько мгновений поразить безоружного Пелопа. И тут, когда Пелоп потерял всякую надежду на спасение, произошло то, чего ожидала Гипподамия с надеждой и ужасом. Колесо, восковая чека которого расплавилась от движения, оторвалось от колесницы, и, обгоняя ее, покатилось вдоль дороги, судорожно подпрыгивая на камнях.

Можно отчетливо представить всю эту сцену: лицо Пелопа, на котором выражение невольного страха и отчаяния сменилось гримасой восторга, Гипподамию, бледную и немую, прижавшуюся к нему и мертвой хваткой вцепившуюся онемевшими пальцами в того, кого она отныне могла называть своим супругом. Но в следующий момент Пелоп уже понял смысл и причины произошедшей на его глазах катастрофы. Что испытал в тот миг Пелоп, в которого, как щупальца спрута, впились пальцы преступницы, отцеубийцы — отвращение, тошнотворное чувство брезгливости? Но не ощутил ли он одновременно с этим невыносимое сладострастное наслаждение, которое можно испытать, лишь переступив роковую черту? Она увлекла его за «черту», сделав невольным соучастником преступления.

Пелоп резко остановил коней и повернул назад, к поверженной колеснице Эномая, которую продолжали волочить за собой любимые кобылицы писейского царя — Псилла и Арпинна. Он сошел с колесницы, не подав руки Гипподамии.

Оказавшиеся рядом крестьяне подняли с земли изуродованный труп Эномая. Они положили его на колесницу Пелопа и накрыли грубой шерстяной мантией. Траурная процессия медленно двинулась к Писе. Женщины-крестьянки, распустив волосы, карябая себе лицо и грудь, простирая руки к небу, оплакивали погибшего царя. Пелоп и Гипподамия молча шли сзади, не глядя друг на друга. Чудовищное преступление встало между ними и навек связало их между собой.

В тот же день ликующие спутники Пелопа устроили шумный праздник в честь его победы, зарезали целое стадо коз перед храмом Артемиды и сплясали неистовый танец жителей Сипила — кордак. Сам Пелоп, изрядно выпивший, выкрикивал в такт музыки какие-то непонятные слова на термильском наречии. Местные жители смотрели на эту необузданную оргию холодно и неприязненно.

Впрочем, мнение писейцев о Пелопе вскоре изменилось к лучшему. Торжественные похороны, устроенные им Эномаю, и почести, оказанные погибшему царю, можно сказать, даже расположили их к нему.

Наконец, Пелоп отпраздновал свою свадьбу с Гипподамией. И тут выявился новый фактор, придавший еще более драматический характер отношениям между двумя супругами. Оказалось, что Гипподамия была уже не девой. Подозрения Пелопа сразу же пали на Миртила. Вероятно, они были не без оснований. Возможно даже, дело тут не ограничилось одной ночью, обещанной якобы Гипподамией Миртилу. Она, конечно, не испытывала к нему такой же жгучей и всепоглощающей страсти, как к Пелопу, но кровавое преступление связало ее не только с мужем, но и с ним, Миртилом. Новая трагическая развязка была неизбежна. Об этом знали все трое.

Говорят, Миртил вел себя подчеркнуто фамильярно по отношению к Пелопу, если не сказать, вызывающе. Он всем своим видом показывал, что боготворит Гипподамию и готов пойти для нее на все. По одному ее слову он был способен совершить любое преступление. На деле же Миртил знал, что на этот раз жертвой должен стать он сам. По-видимому, он был уверен в том, что одна ночь с божественной Гипподамией — это даже слишком много для него, что дальнейшая его жизнь не имеет смысла, ибо он достиг зенита, невозможного и по-настоящему должен был бы погибнуть сразу же, как только заключил в свои объятия ту, которая была и оставалась для него недосягаемой. Создается впечатление, что Миртил умышленно провоцировал Пелопа.

Однажды, когда они втроем находились в мегароне писейского дворца, Гипподамия попросила Пелопа принести ей воды. Миртил вскочил с кресла, намереваясь лично исполнить просьбу царицы. Гипподамия, однако, остановила его: «Я попросила об этом не тебя, а своего супруга». Пелоп пожал плечами и вышел. Вернувшись с водой, он застал Гипподамию в объятиях Миртила. И тут же, на глазах у жены, он убил человека, который незадолго до этого ценой преступления спас его от смерти. Миртил не пытался оправдываться и сопротивляться. Во время этой сцены Гипподамия не произнесла ни слова, ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

Гипподамия было женщиной страсти, но глубокой страсти, она не разменивалась на мелочи и прекрасно умела владеть собой. Таким же был и Миртил, долго таивший в себе любовь к дочери Эномая. Заключив ее в свои объятья, не пытался ли он спровоцировать развязку? При этом загадочную роль сыграла тут и Гипподамия. Не она ли послала Пелопа за водой, причем, весьма нетактично, демонстративно, с каким-то вызовом? Может быть, и в этом преступлении она была сообщницей? Только чьей сообщницей — жертвы, убийцы или того и другого?

В детстве Питфей неоднократно был свидетелем бурных сцен между его родителями. Объяснения происходили с надрывом, в каком-то исступлении, доходя до непристойного фарса. Иногда какая-нибудь незначительная деталь или случайно вырвавшееся слово служили поводом для новых чудовищных обвинений.

Пелоп давал Гипподамии достаточно предлогов для таких объяснений. Об его многочисленных любовных интригах знали все. Но он заводил неразборчивые и порою нелепые связи с женщинами не из жажды наслаждения, не из-за пресыщения или склонности к игре, а с отчаяния. Только одну из этих женщин, Хрисиппу, он по-своему любил. Сын, рожденный ею от Пелопа и названный в ее честь Хрисиппом, был усыновлен им и воспитывался в царском доме вместе с остальными его детьми. Видимо, в ласках этой доброй и примитивной женщины Пелоп находил отдохновение от мучительной, испепеляющей страсти, изнурительной борьбы с самим собой и роком, преследующим его.

Когда Гипподамия упрекала Пелопа в изменах, тот вскипал, вспоминал первую брачную ночь, Миртила. Он начинал паясничать и безобразно кривляться. Его намеки становились все более гнусными. С сарказмом смакуя сплетни о преступной любви Эномая к своей дочери, он давал понять, что эта любовь не осталась безответной.

Со временем у него появилась какая-то болезненная наклонность копаться в прошлом Гипподамии. Трудно даже представить, откуда он выискивал мелкие и, казалось бы, совершенно невинные эпизоды из ее жизни до замужества, но которые в его интерпретации становились крайне двусмысленными. Вероятно, иногда он действительно попадал в цель, ибо Гипподамия бледнела и смотрела на него испуганно, словно перед ней находился всевидящий дух, чем доставляла ему несравненное наслаждение. Если же принять за веру все, что говорилось им, нет такого порока, которому втайне не предавалась бы или не была подвластна его супруга.

Напрягая память, Пелоп концентрировал внимание на своих собственных впечатлениях, относящихся к периоду знакомства с Гипподамией. В его памяти порою всплывали новые детали, прочно забытые им. Тогда он прошел мимо них, не придав им какого-либо значения, но теперь в свете трагических событий и всего пережитого, они вдруг приобрели особый смысл и воспринимались им как откровение.

Пелоп вспомнил, например, свою случайную встречу с Миртилом накануне состязания. Эта встреча оставила у него неприятный осадок, и он постарался забыть о нем. Сейчас же, пытаясь в мельчайших подробностях восстановить весь этот эпизод в своей памяти, он понял, что неприятный осадок был вызван не только советом Гипподамии склонить Миртила к преступлению, предложив ему «что угодно», но и каким-то гнусным выражением лица возничего Эномая, фамильярной ухмылкой. Потом в памяти всплыл стих, который продекламировал Миртил, встав в позу жреца и нагло глядя прямо в глаза Пелопу. Это было или из гимна Афродите или изречение оракула. Стих мог показаться совсем невинным:

Ждет награда великая тех,

Кто последует зову Киприды.

Его можно было воспринять как предсказание победы на предстоящем состязании и Пелоп сделал вид, что он понял стих именно таким образом. Более того, он сам себя попытался убедить в том, что Миртил вложил в свой стих именно этот смысл. Но ведь все было не так. Потом это стало совершенно очевидным. Однако и тогда, при встрече, Пелоп почувствовал двусмысленный характер декламации Миртила. Кто следует зову Афродиты и кого ждет великая награда? Не давал ли он понять Пелопу, какой ценой тот может одержать победу на состязании и получить в жены Гипподамию? Не хотел ли он согласия, санкции Пелопа на преступление и награду за него? Но зачем ему нужна была эта санкция? — Чтобы привязать его к преступлению, чтобы унизить счастливого соперника, отомстить ему за свои муки, за то, что «одна ночь», которая обещана Миртилу как наивысшая награда, будет повторяться сотни, тысячи раз для Пелопа. И к тому же, в тот момент он чувствовал свою силу — от него зависело все. Что мог сделать Пелоп? Он мог согласиться, дав «санкцию», или погибнуть. Пелоп ничего не сказал. Он сделал вид, что не понял Миртила. Он не отказался и тем самым дал «санкцию» и на преступление, и на ночь со своей женой в качестве награды за преступление.

Странным и таинственным образом все действующие лица этой драмы оказались связанными между собой. Вначале существовал треугольник — Эномай, Гипподамия и Пелоп. Был ли выход из этого треугольника менее трагическим? Допустим, Пелоп и Гипподамия бежали из Писы... Куда они могли направить свои стопы? — Вероятно, в Фивы, к сестре Пелопа Ниобе, жене фиванского царя Амфиона. Но в этом случае неизбежно произошел бы вооруженный конфликт между федерацией южных ахейских государств и Фивами, отношения между которыми и без того были достаточно напряженными. И тогда, все равно, кто-нибудь из них должен был погибнуть — Эномай или Пелоп, только спор между ними решался бы не в состязании на колесницах, а на полях сражений с участием тысяч людей.