Обетованный остров

Игорь Николаевич Экономцев

 

ОБЕТОВАННЫЙ ОСТРОВ

повесть-притча

1. ДАР ЗЕВСА

Лименарх Погона Диодор в сопровождении четырех воинов торжественно и важно шествовал по центральной площади порта возле храма Посейдона. Он просто млел от сознания собственной значимости и был настроен царственно благодушно. Глаза его щурились, как у сытого кота, и, вообще, в его широком лице с небольшой рыжеватой бородкой и топорщащимися жесткими усами было что-то кошачье. А в его походке степенность и важность сочетались с какой-то удивительной мягкостью, упругостью, которая вызывала настороженность у купцов, разложивших свой товар на прилавках под навесами или в легких импровизированных павильонах. Выражение сытого довольства на лице начальника порта отнюдь не успокаивало торговцев. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что его прищуренные кошачьи глаза зорко наблюдают за ними и видят все.

Диодор стал начальником порта год назад. До этого он довольствовался скромной должностью помощника лименарха, а по существу, был мальчиком на побегушках у начальника порта. Но Диодор знал уже тогда, что его час придет, и, прищурив глаза, выжидал удобного случая.

— Сдается мне, что я взял тебя в помощники на беду себе, — говорил ему с грубоватым простодушием его начальник, откровенный хапуга, поборами и вымогательством доводивший купцов до отчаяния. Страшась его, как чумы, финикийцы, критяне и троянцы стали обходить Трезению стороной, отдавая предпочтение ее конкурентам, что, естественно, отразилось на доходах государства, в значительной степени зависевших от внешней торговли.

Встречая устремленный на себя, пристально мрачный взгляд начальника, Диодор молчаливо опускал глаза, вместо них на его лице оставались лишь узкие щелки и невозможно было понять, что скрывается за ними: смущенье, растерянность или ехидство. Следует отдать должное изумительной проницательности бывшего лименарха, ибо Диодор ничем не обнаруживал того, что происходило у него внутри, он только делал какие-то пометки на глиняных табличках, а когда их накопилось достаточное количество, явился вместе и ними в Трезен к царю Питфею, ломавшему в тот момент голову над причинами, вызвавшими спад во внешней торговли государства. Будучи мыслителем и тонким политиком, Питфей был склонен видеть в этом один из тревожных признаков изменения общей международной обстановки, нарушения благотворного равновесия сил между Египтом, Хеттской державой и федерациями ахейских государств. Когда же Диодор с табличками в руках как дважды два доказал ему, что дело тут лишь в начальнике трезенийского порта, Питфей растерялся, а затем пришел в неописуемую ярость. Он приказал немедленно отстранить лименарха от занимаемой должности, конфисковать все его имущество, а самого — выслать за пределы государства и запретить ему въезд в Трезению во испокон веков.

В тот же день Диодор стал начальником порта. Указ об этом поразил портовых чиновников своей очевидной для всех несуразностью. Пусть прежний лименарх был хапугой, но он был лименархом! Стоило ему бровью провести, как у чиновников (о купцах можно и не говорить) начинало пренеприятно щекотать под ложечкой, мерзкая дрожь пробегала по всему телу, а спина сама так и сгибалась. Диодор же — хотя его имя и означало «дар Зевса» — произвести такое впечатление, свидетельствующее о несомненной близости к всевышним, по мнению сослуживцев, был не способен. Зато, как же изумились они, когда на следующий день увидели Диодора величаво шествующим по торговой площади в сопровождении военного отряда! Он, казалось, стал выше и шире в плечах, лицо у него лоснилось, усы топорщились — ну как тут не увидеть знак снизошедшей на него милости богов? С этого дня никто уже не мог и представить себе его иначе.

Диодор отменил обременительные поборы с купцов и, чтобы завоевать их доверие, стал раздавать им ответные щедрые подарки (разумеется, за счет казны). Эта тактика вскоре дала свои результаты. Число иностранных кораблей, посещающих Погон, резко возросло и в тот момент, с которого мы сочли целесообразным начать описание развернувшихся здесь драматических событий, в трезенийском порту их находилось уже десятка два.

Добиваясь расширения внешней торговли Трезении, Диодор, собственно говоря, руководствовался своими корыстными интересами. Прежде всего, он следовал элементарному принципу «не руби сук, на котором сидишь», то есть имел достаточно трезвую голову, чтобы следовать этому принципу, ибо его предшественник, сознавая, должно быть, всю пагубность своего «рвения» на службе, никакими силами не мог сдержать себя, когда ему предоставлялась возможность ограбить, а такая возможность предоставлялась ему, по крайней мере, на первых порах очень часто. Трезвый ум подсказывал Диодору, что при достаточном развитии трезенийской торговли его личные доходы сами собой превысят доходы его злополучного предшественника.

Второй принцип, которому следовал Диодор, далеко не был таким ординарным, как первый, и это, несомненно, свидетельствует о незаурядных административных и предпринимательских способностях лименарха. Принцип гласил: «действуй в рамках законности». При этом Диодор, конечно, учитывал, что законность — понятие весьма растяжимое и что при некотором опыте и достаточно развитом воображении осуществление этого принципа на практике не представляет особого труда.

Третий и последний принцип Диодора — «всегда будь готов к худшему». Этот постулат — вы, наверно, согласитесь с нами — изобличает в нем философский ум, способность хладнокровно и с определенной долей сарказма относиться ко всем жизненным перипетиям. Руководствуясь последним принципом и постоянно помятуя о злосчастной судьбе своего предшественника, в которой он сам, как мы видели, сыграл немаловажную роль, Диодор стал заблаговременно переводить свои капиталы за границу в виде золотых изделий и драгоценных камней. Он надеялся, безусловно, на то, что с Питфеем он и впредь будет находить общий язык... Но ведь существуют интриги, доносы, а у царя иногда бывает дурное настроение... Вот почему Диодор завязал тесные сношения с влиятельными афинскими купцами и теперь не без оснований мог рассчитывать, что даже если незавидная судьба бывшего лименарха постигнет его самого, падение не будет таким сокрушительным.

Полномочия Диодора как начальника порта не ограничивались, конечно, таможенными функциями. Лименарх по традиции отвечал за береговую охрану государства.

Уже длительное время Трезении ничто не угрожало со стороны соседних ахейских государств. В могущественных Микенах правил племянник Питфея Эврисфей. Имя отца Питфея с благоговейным уважением произносилось на всем полуострове, который уже в то время начинали называть Пелопоннесом — островом Пелопа. Непосредственные соседи Трезении — Эпидавр и Гермион, отделенные от нее естественными горными массивами, не имели с трезенийцами спорных территориальных проблем.

Уязвимым местом Трезении было море. Конечно, оно не представляло слишком большой опасности: ахейские государства Пелопоннеса объединенными усилиями могли сокрушить любого противника на море. Им не были страшны ни египтяне, ни ливийцы, ни хетты, ни зависимые от них малоазийские государства. Времена, когда ливийцы и египтяне на своих крутобоких кораблях появлялись около берегов Пелопоннеса, свергали местных правителей и устанавливали здесь чужеземные царские династии, безвозвратно прошли. Звезда державы Миноса, некогда господствовавшей на море, угасала. Но в этих, казалось бы, весьма благоприятных условиях сущей напастью для Трезении, как, впрочем, и для других прибрежных ахейских государств, стали пираты.

Разноплеменные проходимцы и авантюристы: прирожденные мореходы — карийцы и, конечно, ахейцы, а также ликийцы, финикиицы и лелеги, выходцы из знатных фамилий, по тем или иным причинам порвавшие со своей родиной, и беглые рабы — пираты легко находили себе прибежище на бесчисленных мелких островах, разбросанных в Эгейском море. Все попытки искоренить пиратство заранее были обречены на неудачу. Правда, некогда Минос, не нынешний царь Крита, а другой, легендарный Минос, правивший в Кнососе за несколько веков до него, добился этой цели и сделал Эгейское море свободным от пиратов. Но сейчас правители ахейских государств были на это не способны. Они могли бы объединиться для совместных военных действий с крупным противником, для одноразовой компании, но в данном случае перед ними был многоликий незримый враг. Здесь нужна была не армада кораблей, а длительная планомерная борьба. Разобщенный ахейский мир организовать такую борьбу был не в состоянии. К тому же некоторые правители находили более выгодным для себя просто-напросто откупаться от пиратов. Сам Эврисфей, царь обильных золотом Микен, которого в письмах к нему правитель Хеттской державы называл «братом возлюбленным» и униженно заискивал перед ним, не считал зазорной для себя такую сделку. Он предпочитал нанимать пиратов на службу и направлять их подальше от берегов Пелопоннеса, к азиатскому и африканскому побережью, где они могли бы прославиться сами и прославить имя могущественного микенского царя. И вот с благословения Эврисфея банды головорезов и авантюристов, считающие себя уже респектабельными воинами, отправлялись на восток, на юг и запад, где без зазрения совести убивали и грабили, захватывали города и целые области. Естественно, это осложняло отношения ахейцев с соседними народами и вызывало протесты со стороны царя хеттов и египетского фараона.

Дело, однако, на этом не ограничивалось. Банды головорезов после того, как они в достаточной мере прославили себя в заморских странах, возвращались назад с золотом и рабами. Они требовали признания своих воинских доблестей. Предводители банд становились военачальниками в ахейских государствах и нередко захватывали в них власть.

Вот от этих-то пиратов и должен был охранять побережье Трезении Диодор. Сложность его положения заключалась в том, что Питфей, в отличие от других ахейских царей, заранее отвергал возможность всяких сделок с пиратами. Приходилось рассчитывать на свои силы. В подчинении у Диодора находился гарнизон береговой охраны, он имел в своем распоряжении легкие сторожевые корабли. Была разработана надежная сигнальная система. Размещенные на горных возвышенностях полуострова Метана и острова Калаврия наблюдательные пункты позволяли далеко просматривать морское пространство вплоть до Эгины и побережья Аттики, и в случае опасности береговая охрана оповещалась с помощью сигнальных огней.

Но и этим не ограничивались задачи Диодора, и можно даже сказать, что самой сложной обязанностью лименарха, отнимавшей у него больше всего времени и требовавшей постоянного внимания, было поддержание порядка в порту, то есть выполнение чисто полицейских функций.

Если учесть, что в самое благоприятное время для навигации — весной, когда дует легкий бриз, и осенью, вплоть до веселого и беспутного праздника молодого вина, когда море ласково и спокойно, — в порту Трезении собиралось до двадцати иностранных кораблей, легко можно понять, сколько забот было у Диодора. Двадцать кораблей — это более тысячи человек экипажей — людей в большинстве своем незнакомых, с разным темпераментом, с чужими обычаями и нравами. Диодору нередко приходилось заниматься разбирательством случаев грабежей и насилия. Бывало, что часть команды покидала корабль, уходила в горы и превращалась в шайку разбойников. Нельзя было не учитывать и возможности объединения экипажей нескольких кораблей в целях налета на Трезен.

Велика была ответственность Диодора. Но положение его не было столь безнадежно тяжелым, как может показаться с первого взгляда. Дело в том, что некоторые купцы и капитаны уже были знакомы ему, поскольку не впервые посещали Погон, торговцы имели рекомендательные письма от правителей дружественных государств и заслуживающих доверия лиц. Нередко купцы пользовались кредитами, производили расчеты с помощью денежных писем и расписок.

Вступив в должность лименарха, Диодор навел порядок в учетных книгах, куда заносились сведения о купцах, посещавших Погон, и заключенных с ними сделках. В лименархионе хранилась картотека оттисков печатей, которая позволяла контролировать подлинность рекомендательных и денежных писем. И хотя сам Диодор за всю свою жизнь никогда не выезжал за пределы Пелопоннеса, он из бесед с иностранными купцами, капитанами кораблей и простыми моряками знал о всех, казалось бы, совсем не значительных, достопримечательностях Тира, Милета, Трои, Кнососа, Фестоса, Сидона, Угарита, Фароса, Аммана и других городов. В его голове хранилась масса сведений о наиболее известных людях, проживавших в этих городах: царях и военачальниках, жрецах и философах, купцах и архитекторах. Поэтому в беседе с незнакомцем, задав ему два-три совершенно безобидных вопроса, Диодор, усмехаясь про себя, уже знал, является ли его собеседник тем лицом, за которое он выдает себя или нет.

Стоит ли удивляться рассказам о неусыпном страже Аргосе, обладавшем сотней глаз, которые никогда не закрывались разом? Не таков ли Диодор, имеющий не только сотню глаз, но и сотню ушей? Его осведомителями были местные жители и иностранцы. Прелюбопытные сведения ему сообщали нищие, уличные девчонки и развращенные мальчишки, красящие губы и подводящие глаза. Все они каждой весной и осенью, неизвестно откуда появляясь, поскольку в другое время года их никто и не видел в Трезении, буквально наводняли порт, наглядно и красноречиво свидетельствуя о процветании государства. Из всех этих категорий осведомителей к девчонкам Диодор относился с особым уважением. Независимо от того, что их заставило заняться самым древним в мире ремеслом, поручения лименарха они выполняли охотно, видя в этом, вероятно, возможность придать своей рутинной работе высокий гражданский смысл. Но главное было даже не в том, что они выполняли весьма своеобразные и порою фантастические поручения начальника порта. Богоугодная деятельность жриц любви, по глубокому убеждению Диодора, была тем краеугольным камнем, на котором зиждился порядок в порту и, может быть, безопасность государства. Что бы он, Диодор, делал без них с целой армией жаждущих любви молодых самцов, возбужденных вином и вооруженных до зубов? Но как тут не поклониться богине Афродите, воистину, могущественнейшей из богов!

Размышляя о том, какую бы пользу могло получить государство, подчинив себе стихийную и необузданную силу любви, Диодор пришел к выводу о необходимости сооружения в порту Трезении храма Афродиты Демосии. Так назывались храмы богини земной, чувственной любви в отличие от святилищ Афродиты Урании — Афродиты Небесной, и там священные жрицы за определенную мзду дарили всем страждующим божественные ласки и утешение. Такой храм, например, издавна существовал в Коринфе, где три тысячи жриц доблестно трудились на склоне горы, на которой возвышается акрополь, принося великую славу и огромный доход этому городу. Даже друг Питфея афинский царь Эгей, оба брака которого оказались бесплодными, чтобы умилостивить богиню любви, соорудил храм Афродиты Демосии у самого входа на афинский акрополь.

Продумав свой проект до мельчайших деталей и со свойственной ему скрупулезностью сделав необходимые расчеты, Диодор явился на доклад к Питфею. Тот мрачно выслушал лименарха, пристально посмотрел на него, сплюнул и ничего не ответил.

Такая пренебрежительная реакция, обычно рассудительного и уравновешенного, Питфея обидела Диодора, разумное предложение которого отнюдь не заслуживало такой уничижительной оценки. Но эта реакция, недостойная правнука Зевса, обидела не только лименарха (на его обиды, в конце концов, можно было бы и не обратить внимание), она разгневала богиню Афродиту и, таким образом, явилась причиной бед, обрушившихся вскоре после этого на дом царя Питфея.

2. ВОРОТА В ЛАБИРИНТ

Не будем, однако, торопить событий. Нам предстоит пройти длительный путь. Суетливость и нетерпение в длительном странствии могут лишь преждевременно выбить из сил и привести к катастрофе. К тому же, мы с вами находимся в той эпохе, когда ритм жизни определялся естественным биологическим ритмом, когда люди имели время и возможность смотреть вокруг себя и, вглядываясь в звездное небо, размышлять о сущности человеческого бытия.

У нас с вами много, очень много времени. Мы можем расслабиться, остановиться и просто так, ни о чем не думая, постоять у берега моря, слушая, как плещутся волны. Мы можем погреться на октябрьском солнце: оно не пышет изнуряющим зноем, а излучает ласковое тепло, передающее душе успокоение и зрелую уравновешенность самой благодатной поры природы.

А не пройтись ли нам по лабиринту узких извилистых улочек порта, наугад, без всякой цели, отдаваясь неповторимому пьянящему чувству погружения в иной, незнакомый мир, в неизвестное, в тайну? Мы не будем заранее сковывать себя каким-либо определенным маршрутом. Все будет зависеть от нашего желания и каприза. Пусть в том, что мы сейчас повернули направо, а не налево, проявила себя какая-то неведомая нам закономерность или необходимость. Шаг уже сделан. Мгновения не вернешь. И все же, ощущение свободы остается. Оно переполняет и веселит нас.

Порт Трезении — ворота в таинственный лабиринт. Мы входим в этот лабиринт с любопытством, с предчувствием чего-то необыкновенного и сладостным весельем.

Удивительные вещи происходят, когда время, словно под прессом, сжимается в сотни и тысячи раз. Окружающий нас мир становится сразу хрупким и зыбким, пространство оживает, горы начинают двигаться и расти, земля сотрясается, как разъяренный бык, из ее пасти с грохотом извергается пламя, из морской пучины поднимаются острова, материки уходят под воду. И невольно возникает вопрос: можно ли построить в этом мире что-нибудь прочное и стабильное?

Жители той далекой эпохи, о которой идет у нас речь, не узнали бы теперь Трезении. Не потому что акрополь города превратился в груду развалин, которые в такой степени смешались с естественными известковыми глыбами, что без проводника и не найдешь их, а оказавшись на этом месте, не сразу догадаешься, что здесь когда-то кипела жизнь и серые камни — это все, что осталось от богатой и утонченной цивилизации. Три с половиной тысячи лет назад горы Адеры, на одном из склонов которых возвышался акрополь Трезена, были значительно ниже. То же самое можно сказать и о горных вершинах Метаны и Калаврии.

Горы и острова росли, но поднимался и уровень моря. Он сейчас почти на четыре метра выше, чем во времена Питфея. Ахейский Погон — порт Трезении — находится под водой. В ясную тихую погоду сквозь голубоватое стекло воды можно увидеть остатки древних строений.

Каким был этот Погон? Название порта означает «борода». И, действительно, он располагался на крохотном полуострове, острым клином врезающемся в залив. При определенной доле воображения можно представить, как выглядел древний Погон. Одноэтажные и двухэтажные дома из серого известняка. Глинобитных хижин и домов из саманных кирпичей здесь уже давно не строили. По милости бога морей Посейдона и покровительницы царского дома, искусной в ремесле, богини Афины государство процветало. Люди чувствовали себя уверенно и прочно обосновывались на благодатной земле Трезении.

Конечно, строительство каменного дома требовало значительных расходов и усилий. В горах за несколько десятков стадиев от побережья нужно было подобрать тяжеловесные каменные глыбы для фундамента и более мелкие бутовые камни для кладки стен. Их нередко приходилось обтесывать, чтобы плотнее подогнать друг к другу. Не менее сложно было перевести весь этот материал на мулах и ослах к месту строительства. Но усилия оправдывали себя. Дома получались добротными. Им не были страшны наводнения и ливни, ни умеренные землетрясения, ни испепеляющее солнце. С фасада они удивительным образом похожи на современные дома. Однако это только видимость. Ахейские дома — гораздо более сложные сооружения, включающие в себя многочисленные пристройки, амбары и подземные кладовые для хранения вина, оливкового масла, зерна и другого продовольствия. Они оснащены канализацией и водопроводом. Как и жители современной Греции, ахейцы строили свои дома с плоскими крышами — террасами, на которых сушили белье, отдыхали вечером и спали душными летними ночами.

Ахейские дома служили не только местом отдыха и ночлега. В них кипела хозяйственная жизнь: там ткали полотно, занимались кузнечным и гончарным ремеслом, столярничали, изготовляли драгоценные украшения и благовония. Недаром древние названия дома «войкос» и «домос» означают живое существо.

Таким же живым существом был ахейский город. Он не знает удушающей прямолинейности современных улиц. Этому препятствовал неровный характер местности, на которой возводились ахейские города, а главное — сам дух народа, создавшего эту удивительную цивилизацию. Дома возникали естественно и стихийно, повинуясь лишь собственной логике и индивидуальному произволу. Они сосредотачивались островами и создавали запутанный лабиринт улиц. И в то же время целое проявляло себя во всем и, прежде всего, в поразительной гармонии и каком-то сверхпорядке противоречивых элементов, из которых слагался город. Дух целого незримо присутствовал везде, и вместе с тем он был сосредоточен в одном определенном месте, которое было душой и центром города. В самом Трезене это был царский дворец со святилищем Афины, в Погоне — храм Посейдона. Однако реально дух города проявлял себя здесь лишь в особо важные моменты: во время религиозных праздников или принятия ответственных решений в связи с какими-либо исключительными обстоятельствами или событиями. Будучи подвижным и неуловимым, он повседневно присутствовал не здесь и даже не в самом городе, а вне его — он был там, где находились трезенийские корабли — главная сила и богатство государства.

Живописное зрелище представляло собой побережье Погона. Здесь можно было увидеть стоящие на якоре критские корабли, похожие на месяц, с кабиной и навесом для пассажиров, финикийские — напоминающие вытянутую миску с высоко поднятыми краями, египетские — по форме сходные с бананом. От них резко отличались быстроходные удлиненные корабли ахейцев — легкие крейсеры, изобретение которых позволило ахейским государствам утвердить свое господство на море, вытеснив ширококорпусные корабли критян с их традиционных рынков на островах и в Азии. Рядом с этими кораблями длиной до тридцати пяти метров и грузоподъемностью до ста пятидесяти тонн в заливе там и здесь сновали одновесельные и двухвесельные лодки, похожие на пироги баркасы, гондолы с каютой или балдахином, барки с профилем фантастической водной птицы.

Некоторые корабли, прибывшие в порт на длительное время, были вытянуты на берег. И тут же, рядом, на прибрежной площади, расположенной у храма Посейдона, купцы вели торговлю. Вот краснокожий египтянин в белоснежной юбке с тяжелым золотым ожерельем на обнаженной груди и серьгами в ушах. Он продает мирру и ладан, мазь для глаз, папирус, хвосты жирафов, слоновую кость и обезьян. Рядом с ним желтолицый хетт, с волосами, заплетенными в косу, расхваливает необыкновенные достоинства молодой рабыни, которая, по его словам, в искусстве любви превосходит богиню Иштар. Его недоверчиво слушает коринфянин, видимо, поставщик иеродул для храма Афродиты, и придирчивым взглядом торговца осматривает смуглокожую красавицу с головы до ног.

А вот и наш знакомый Диодор. Шествуя по торговой площади, он несколько замедлил шаг. Его прищуренные глаза скосились в сторону низкорослого юркого финикийца, который, вероятно, готовясь к отъезду, складывал свой навес. Но тут внимание Диодора привлек спешащий навстречу начальнику порта воин — расталкивая прохожих, он интенсивно и взволнованно размахивал руками. И прежде чем из уст взмыленного вестника вырвалось похожее на стон слово «навс» (корабль), начальник порта резко повернул голову к морю и понял все — в бухту Погона входило судно с пурпурными парусами, на которых отчетливо было видно изображение совы. Жестом подозвав к себе одного из следовавших за ним воинов, Диодор сказал ему властно и торжественно: «Немедленно запрягай самых быстрых лошадей, стрелою лети к царю Питфею и сообщи ему, что царь Афин Эгей прибыл в Погон!»

3. ОТВЕТ ОРАКУЛА

В сопровождении немногочисленной свиты царь Эгей сошел с корабля на берег. Пристально вглядываясь в его лицо, Диодор отметил про себя, что в этот раз оно было необычно суровым, а в глазах царя сквозили озабоченность, тревога и растерянность. Его движения не были, как всегда, размеренными и спокойными. В них ощущались несвойственные характеру Эгея порывистость и нервозность. Все это поразило Диодора и навело его на мысль о том, что нынешний приезд царя в Трезению — чрезвычайное событие, которое может иметь самые серьезные последствия.

— Здравствуй, анакт, — почтительно приветствовал Эгея Диодор, — слава великому Посейдону, помогшему тебе и твоим благородным спутникам благополучно прибыть в Трезению.

— Здравствуй, Диодор, — ответил царь. — Воистину велик Посейдон, покровитель Трезении. Благодаря его покровительству и я благополучно прибыл в Погон. О, если бы и другие боги были бы столь милостивы ко мне!

«Боги или богини? — усмехнувшись про себя, подумал Диодор. — Это уже кое-что проясняет».

Кто из богов, вернее, из богинь проявлял немилость к Эгею, было известно. Об этом рассказывали пикантные истории при дворах ахейских анактов и судачили простолюдины на торговых площадях. «Если именно эта богиня с тайным умыслом направила сюда афинского царя, можно быть уверенным — скучно здесь не будет», — решил про себя начальник порта, с трудом подавив на своем лице не совсем уместную улыбку.

— Здоров ли царь Питфей, здорова ли его благочестивая супруга Антия и царевна Этра? — спросил Эгей.

«Кто из них троих интересует его прежде всего?» — не без ехидства подумал Диодор.

— Велика милость богов, — сказал он. — Царь Питфей здоров на радость жителям Трезении. Здорова его прекрасная и благочестивая супруга. Цветет и хорошеет Этра. Неуместно мне спрашивать тебя о твоем здоровье, царь. Вероятно ты расскажешь об этом царю Питфею, гостем которого ты являешься, вступив на трезенийскую землю. А теперь, я думаю, было бы правильно в связи с твоим благополучным прибытием в Погон совершить возлияния на алтаре Посейдона. Благодарственные жертвы богу-властителю морей, несомненно, вы принесете вместе с царем Питфеем позднее. После совершения возлияний мы могли бы отправиться на колесницах во дворец царя. Я не решаюсь, царь, предложить тебе себя в качестве возницы, поскольку вижу в числе твоих спутников доблестного Антедона, который, как мне известно, в совершенстве овладел искусством управления лошадьми и постоянно исполняет обязанности царского возницы. Позволь, однако, предложить услуги благородному Эврилоху, одному из лучших мужей Афин, прославившему свое имя ратной доблестью и мудростью. Для всех остальных твоих спутников также готовы колесницы и искусные возницы доставят их во дворец Питфея.

— Пусть будет по-твоему, — коротко ответил Эгей.

Гости в сопровождении Диодора и отряда воинов отправились к храму Посейдона, где при стечении огромной толпы любопытных, тепло и дружелюбно приветствовавших Эгея, совершили торжественный обряд возлияния. По всему было видно, что к Эгею здесь относились с большой симпатией и это, как можно было понять, объяснялось не только племенной близостью и традиционными тесными связями, существовавшими между Афинами и Трезенией.

Сразу же после завершения религиозного обряда на площадь возле храма были поданы колесницы. На первую из них взошли Эврилох с Диодором, на вторую — обитую золотом «царскую» колесницу Питфея — Эгей с Антедоном, их примеру последовали и прочие знатные гости.

Кортеж колесниц медленно двинулся по улицам Погона. Впереди бежал глашатай, который зычным голосом, призывая прохожих посторониться, кричал: «Дорогу царю Эгею!» Но вот колесницы выехали на прибрежную равнину. Вокруг расстилались поля и оливковые рощи. Впереди на склоне Адер был виден трезенийский акрополь.

Диодор, возглавлявший кортеж, не торопил лошадей. Он стремился по возможности затянуть приезд гостей во дворец, чтобы дать возможность хозяевам подготовиться к встрече. До прибытия в Трезен Диодор должен был решить еще одну задачу — исключительно трудную и ответственную — получить сведения о цели приезда сюда высоких гостей, чтобы своевременно доложить об этом Питфею.

Нужно сказать, что некоторой информацией Диодор уже располагал. Ему, например, было известно от иностранных моряков, что три дня назад Эгей прибыл в Коринф и, не посетив местного царя Креонта, переправился на другой берег перешейка (корабль был доставлен туда волоком) и отбыл в неизвестном направлении. Куда отправился Питфей, начальник трезенийского порта мог сказать почти безошибочно: в Итею, а оттуда в Дельфы. К святилищу Аполлона из Афин существовал и другой, более удобный, сухопутный путь, но он пролегал по территории враждебных Фив. Вполне естественно, что Эгей предпочел корабль. Диодор мог ответить с достаточной степенью достоверности и на вопрос о том, зачем афинский царь отправился в Дельфы. Невольно вырвавшаяся у царя жалоба на то, что некоторые боги проявляют к нему немилость, подтвердила догадку лименарха. Эгей должен был спросить Аполлона, чем прогневил он богиню Афродиту и позволит ли она ему вступить в брак, от которого родится, наконец, наследник престола. Диодору оставалось выяснить, какой ответ дал Аполлон Эгею и почему в таком замешательстве, по-видимому, не заезжая в Афины, он прямо из Дельф отправился в Трезению.

Вполне умышленно и с тонким расчетом Диодор предложил себя в возницы Эврилоху и в присутствии царя лестно отозвался о «ратной доблести» и «мудрости» знатного афинского мужа. В безрассудной храбрости Эврилоху, действительно, нельзя было отказать, но что касается мудрости, то тут начальник трезенийского порта явно сгустил краски. Такая оценка, однако, произвела должное впечатление на самого Эврилоха. Он сразу вдруг напыжился, войдя в роль «мудрого» государственного деятеля и ближайшего советника царя. Но именно на это и рассчитывал Диодор. И теперь, находясь с Эврилохом в одной колеснице, он решил, не теряя времени, использовать это обстоятельство в своих интересах.

— Мудрейший Эврилох, — обратился он к своему спутнику, — как истолкуешь ты смысл загадочного ответа оракула, изреченного пифией?

— О каком изречении ты говоришь, Диодор?

— Об ответе на вопрос, каким образом Эгей может умилостивить богиню Афродиту.

— Как?! — изумился Эврилох. — Здесь уже знают об этом?

— Чему ты удивляешься, мудрейший Эврилох? Разве крылатое слово Аполлона не может опередить корабли и людскую молву?

— Конечно, может, достопочтенный Диодор. И все-таки, удивительно, что ты знаешь об изречении. Ведь сразу же после того, как был получен ответ оракула, мы отплыли из Итеи в Коринф, а оттуда, перетащив корабль волоком через перешеек, отправились прямо сюда.

— Разве вы не посетили на обратном пути царя Креонта и не воспользовались своим пребыванием в Коринфе, чтобы встретиться с мудрой Медеей, столь искусной в толковании снов и темных изречений оракула?

— Изумительна твоя проницательность, Диодор. Мы, действительно, посетили дворец Креонта и встретились с мудрой Медеей. Но и она уклонилась от толкования смысла изречения Аполлона, сказав, однако, в беседе с Эгеем с глазу на глаз, что раскроет ему значение ответа оракула, если царь предоставит ей убежище в Афинах.

— И царь согласился на это?

— Согласился.

«Так, так... — отметил про себя Диодор, — еще одна женщина на пути Эгея. А положение Медеи в Коринфе, видимо, становится безысходным, если она думает об убежище в Афинах... К чему это приведет?»

Решив обдумать эту интересную тему позднее, Диодор спросил своего спутника:

— Как же ты сам, мудрейший Эврилох, понимаешь смысл изречения? Я уверен, что царь, получив ответ Аполлона, первым делом к тебе обратился за советом.

— Так оно и было, достопочтенный Диодор. И признаюсь тебе, обращение царя повергло меня в крайнее смущение. Никогда прежде мне не приходилось слышать столь загадочного изречения оракула, которое, как тебе уже известно, гласило: «До приезда в Афины бурдюк не развязывай, пастырь народов». Посоветовавшись между собой, мы решили, что царю в соответствии с изречением Аполлона не следует до приезда в Афины вступать в связь с женщинами.

— Очень мудрое и, по-моему, верное толкование, Эврилох. Почему же только вы, чтобы не искушать судьбы, не поехали сразу прямиком в Афины?

— То же самое сказали и мы Эгею. Но он ответил нам, что это, хотя, вероятно, и правильное, но примитивное толкование, что в изречении оракула есть и другой, более глубокий, смысл и что по этому вопросу он должен, как можно быстрее, посоветоваться с Питфеем. Я же на его месте, Диодор, как ты верно заметил, не стал бы искушать судьбы и прежде, чем советоваться со своим другом, заехал бы сначала в Афины.

Диодор понял, что получил исчерпывающую информацию, что дальнейшие вопросы не имеют смысла и что сам Эгей не знает толком, зачем он приехал к Питфею.

4. ВСТРЕЧА

Вереница колесниц приближалась к воротам Трезена. Там собрались, казалось, все его жители. Мужчины, женщины, дети, подняв над головой оливковые ветви, приветствовали с городских стен Эгея и его спутников. Миновав ворота, торжественный кортеж по таким же, как в Погоне, извилистым и узким улицам, направился к центру города.

Вот и центральная площадь — агора. Колесницы проезжают мимо святилища Артемиды, где находится самая древняя у ахейцев деревянная статуя богини. Сюда когда-то Дионис привел свою мать Семелу, вызволив ее из подземного царства. Достопримечательностью святилища являлся также невиданных размеров пес, которого привез откуда-то из Малой Азии Геракл, сын Алкмены. Находясь в веселом и даже несколько игривом настроении после пира с Питфеем, он подарил его девственным жрицам Артемиды. Фантастические рассказы о подвигах Геракла передавались из уст в уста, и жители Трезении охотно согласились с тем, что такого огромного пса Алкменид мог привести только из мрачного царства Аида. Около собаки, сидящей на цепи возле святилища, всегда толпились любопытные. Посмотреть на этого живого Кербера приезжали из других, и порою весьма отдаленных, городов.

На площади за святилищем Артемиды возвышались три белокаменных трона. Они были воздвигнуты еще при жизни царя Аэтия в период своеобразного троецарствия в стране. Тогда Аэтий разделял власть со своими зятьями — сыновьями Пелопа — Трезеном и Питфеем. Здесь они втроем вершили суд. Давно уже нет в живых Аэтия и Трезена, но Питфей продолжает традицию, которую возвел в закон. Царь в Трезене судит не единолично, а с двумя другими судьями, назначаемыми из наиболее достойных граждан. Судоразбирательство производится открыто — поэтому троны и были сооружены на агоре.

Внимание гостей не мог не привлечь построенный Питфеем с правой стороны площади храм Аполлона Ясновидящего. Чуть дальше по пути их следования были видны жертвенники Диониса Искупителя и Фемиды, первой супруги Зевса, поборницы справедливости и благодетельницы людей. На жертвеннике Фемиды были начертаны составленные Питфеем законы.

А вот утопающее в зелени небольшого сада древнее святилище муз. Его построил сын Гефеста Ардал, великий поэт и музыкант. Ардал изобрел флейту, которая издавала такие мелодичные звуки, что, когда он играл на ней, нимфы и музы сами являлись сюда в эту рощу и благоговейно слушали его. По его имени трезенийцы называли муз ардалидами. Питфей очень любил это место. Здесь он основал школу мудрости и сам, выступая в роли учителя, рассказывал ученикам о возникновении мира и происхождении богов, о сотворении человека, о справедливости и законах, об искусстве прорицания и толкования снов. Последнему Питфей придавал очень большое значение и полагал, что из всех богов Сон наиболее близок к музам.

За святилищем муз дорога начинала круто подниматься к акрополю.

Над мощным монолитным перекрытием ворот была воздвигнута треугольная каменная плита с барельефным изображением богини и двух крылатых гриффонов. В поднятых руках богиня держала двух змей. На ее голове — украшенный лентами сложный головной убор. Сверху него — изображение совы. На богине блуза с короткими рукавами, оставляющая обнаженной грудь, и длинная, расширяющаяся книзу юбка. Гриффоны с птичьими головами и панцирями на спинах представлены стоящими перед богиней на задних лапах в позе почтительного повиновения.

За воротами с обеих сторон от дороги террасами располагались дома трезенийской знати, государственных служащих и жрецов. Эгей и его спутники проехали мимо храма Пана Избавителя, некогда спасшего город от чумы, и, наконец, оказались у царского дворца, возведенного на самой высокой точке акрополя.

На замощенной каменными плитами площади перед дворцом собралась знать Трезена. Царь Питфей в расшитой золотом пурпурной тунике сидел в кресле из слоновой кости спиной к окованным медью дверям дворца. Кресло было поставлено таким образом, что две огромные серебряные собаки, украшавшие вход во дворец, располагались с обеих сторон от царя. Они, казалось, настороженно замерли, готовые в любой момент в стремительном прыжке напасть на того, кто явился сюда с недобрыми намерениями.

Справа и слева от Питфея, образуя прямоугольник, открытый в сторону прибывших, в креслах и на скамьях сидели приближенные царя. Бородатые мужчины были одеты относительно просто: на них сильно стянутые в поясе туники, в расцветке которых преобладали желтые, красные и синие тона, на ногах — сандалии.

Туалеты дам были несравненно более сложными. Великого искусства требовали их прически, замысловатые и неповторимые, но имеющие одну общую особенность — часть волос, обрамляя лицо, завитыми локонами падала на плечи и грудь. Пышность и торжественность туалетам дам придавали длинные, расширяющиеся книзу юбки на каркасах. На дамах были легкие блузы с глубоким декольте и короткими рукавами. Стремясь быть или казаться стройными, женщины (впрочем, так же как и мужчины) сильно стягивали талию. С этой целью они использовали корсеты, которые подчеркивали выпуклость бедер и поднимали вверх обнаженные или прикрытые полупрозрачной тканью груди. Блеск и изящество нарядов дам зависели также от многих мелких, но со вкусом подобранных деталей: серег и клипс, колье из золотых пластинок, ожерелий из бисера, браслетов и колец из серебра, стеатита и агата, аметиста и золота. Чтобы выглядеть еще более красивыми, женщины использовали целый арсенал косметических средств: белила и губную помаду, тени для глаз. Духи и благовонные мази создавали тонкий и пьянящий аромат.

Все говорило о том, что мужчины здесь высоко ценят очарование и утонченность, которую вносят в их жизнь женщины. И можно с уверенностью сказать, что сейчас во время встречи Эгея именно присутствие женщин придавало особый блеск и торжественность этой церемонии.

Эгей и его спутники сошли с колесниц. Царь Питфей поднялся с кресла и сдержанной, как того требовал ритуал, походкой направился к гостям. Ласково взяв Эгея за руку и жестом пригласив его спутников и Диодора следовать за ним, Питфей провел своего друга через площадь к креслам царицы Антии и царевны Этры.

Встретившись с устремленным на него пристально любопытным взглядом Антии, Эгей потупил глаза. Она была прекрасна, так же как и двадцать лет назад, в тот день, когда он вместе с другими знатными женихами приехал сюда свататься за нее. И все-таки, время в чем-то изменило ее. Она стала мягче, добрее, женственнее. Ее по-прежнему девичья талия теперь упоительно контрастировала с округлостью ее форм. И такой она нравилась Эгею больше, чем двадцать лет назад, когда гордая и восхитительная дочь Аэтия предпочла ему и многим другим ахейским юношам его друга Питфея.

Золотистые искорки сверкали в карих глазах Антии. Она была удовлетворена произведенным эффектом, она была рада видеть Эгея и не скрывала этого. Встреча с ним не только возвращала ее в прошлое, но стирала грань между прошлым и настоящим, утверждала всесилие и нетленность ее красоты, затмевавшей юное очарование ее дочери.

Этра, по-видимому, была далека от того, чтобы уловить тонкие нюансы переживаний Эгея и ее матери. Ее просто забавляла эта сцена и, главным образом, смущение Эгея, в чем, впрочем, не было ничего необычного, ибо некоторая неловкость и неуклюжесть, свойственная этому добродушному гиганту, нередко заставляла его тушеваться и вызывала на его лице растерянную и виноватую улыбку.

Они стали друзьями еще тогда, когда Этра была совсем ребенком. Во время своих частых приездов в Трезению Эгей почти не разлучался с нею. Он относился к девочке серьезно, как к взрослой, и, когда играл с ней в тувлы, порою входил в азарт, искренне расстраивался, если проигрывал. Этре нравилось, что он, такой большой, не считает ее ребенком, как все остальные, нравилась его доброта и готовность удовлетворить любые ее желания и капризы, нравилось то, что она, хитрая и лукавая, может во время игр легко обвести его вокруг пальца.

Сейчас, слушая, как Эгей смущенно произносил официальные приветствия царице Трезении и царевне, Этра еле сдерживала улыбку, пытаясь сохранить строгий и величественный вид, подобающий светской даме. Но когда Эгей, подозвав одного из своих приближенных, державшего в руках окованный медью ларец, вынул из него и вручил царице драгоценное ожерелье, а царевне — золотой перстень с изображением рождающейся из пены морской Афродиты и браслет из электрона, Этра не выдержала. Забыв о правилах этикета и роли важной дамы, которую ей до сих пор удавалось довольно успешно играть, она вскочила и, по-детски подпрыгнув, поцеловала Эгея в щеку, что вызвало благодушные улыбки у присутствующих.

Эгей взял ее за руку и почтительно усадил в кресло. И тут он с досадой заметил сидевшего рядом с царицей и царевной брата Питфея — Тиеста, присутствие которого в Трезене явилось для него неприятной неожиданностью. Тиест наблюдал за Эгеем с той неопределенной мерзкой улыбкой, смысл которой можно было понимать как угодно. Она не была явно вызывающей, способной спровоцировать скандал, но в ней легко угадывалась ирония, пренебрежительная насмешка, ранившая тем больнее, что не давала прямого повода потребовать объяснения, не показавшись при этом смешным. Встретившись взглядом с Эгеем, Тиест кивнул ему, и опять невозможно было понять, означает ли этот жест приветствие или паясничание. Эгей ответил холодным кивком. Но в этот момент к нему подошел Питфей и, строго посмотрев на брата, что заставило того придать выражению своего лица некоторую благопристойность, пригласил Эгея и его спутников занять отведенные для них почетные места. Своего друга он посадил рядом с собой.

По знаку Питфея на площадку вышел флейтист. Под однообразную и заунывную мелодию флейты четверо трезенийских юношей вывели на середину площади жертвенного быка. Явился дворцовый ювелир с листовым золотом и наковальней, молотом, клещами и другими необходимыми инструментами. Быстро и ловко он оковал золотом рога жертвенного животного.

На площади между тем был разложен костер. Явились жрецы в длинных и тяжелых одеждах, расшитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Они принесли кувшины с ячменем, жертвенный двойной топор и, увитый цветами, круглый серебряный таз с водой. Питфей встал с кресла, вымыл руки в тазу, который поднесли ему жрецы, осыпал быка ячменем, вырвал шерсти с его головы и бросил ее в огонь. Затем, приложив левую руку к груди, а правую подняв кверху, он произнес благодарственную молитву богу Посейдону. После него тот же ритуал исполнил Эгей, а за ним и другие знатные присутствующие.