Пятый угол

- Вольский Наум Григорьевич, ваш соотечественник. Я бы хотел поговорить с Людмилой Григорьевной.

- Ее нет сейчас на месте. Что-нибудь хотите передать?

- Да, пожалуйста. — И Наум продиктовал номер, написанный на приклеенной к телефону табличке.

Приняв душ и переодевшись, он нашел в квартире только Пэм.

- Давид спит, а Бен вынужден был пойти на работу — какое-то срочное дело. Сейчас я что-нибудь приготовлю, и мы пообедаем вдвоем. Хотите выпить перед обедом? Аперитив, виски?

- Не откажусь от рюмки виски, а вы?

- И я немного. Виски в баре, лед в холодильнике.

За обедом говорила, в основном, Пэм; вначале медленно, как бы обдумывая каждую фразу, затем речь ее стала более темпераментной. Казалось, давно у нее не было возможности выложить накопившееся на душе:

- Бен не любит, когда я начинаю плакаться и ворошу семейные проблемы. Но я чувствую, что тучи сгущаются над нами. И не вижу, как избежать грозы. Пока Давид был здоров, многие проблемы решались его умом и волей, а теперь, когда он прикован к кровати. Доктор Бэрри, да и некоторые его коллеги, не обещают ничего хорошего. Бен сказал мне, что вы пока не в курсе всех семейных дел, и Давид сам хочет посвятить Вас. Но несколько слов объяснят мои тревоги.

Здесь, в Оксфорде, действует достаточно крупная и известная в стране адвокатская контора — «Вольский и сыновья», а в Лондоне — ее филиал. Глава всей фирмы — Давид и, на протяжении многих лет, основная тяжесть падала на него и Бена; в последнее время в работу включился Иосеф, муж нашей старшей дочери Рахели. Кроме того, семья владеет акциями нескольких заводов в Аргентине и Испании, и, хотя в этих странах есть доверенные лица, контроль также лежит на плечах отца и старшего сына. Джозеф, вы с ним еще познакомитесь, — весь в религии. Никакого отношения к бизнесу иметь не хочет, но получает ежемесячную ренту и довольно часто обращается за дополнительной денежной помощью. С Беверли вы уже знакомы. Она также очень далека от финансовых проблем семьи; какое-то время училась живописи и скульптуре, немного работает, но профессиональный уровень ее работ невысок. По ее запросам заработка мужа явно недостаточно для нормального существования. Знаю, что Давид часто поручает Бену погасить довольно крупные долги, ею сделанные. Остается Роберт. Вы видели это создание и можете представить себе какой из него помощник. Вот и вся картина.

- А Мерин?

Пэм встала из-за стола, подошла к окну, и минуту в комнате стояла тишина. Наум почувствовал, что продолжением может быть только ее монолог.

- Вы пытаетесь выяснить то, чего я и сама не знаю. Почти тридцать лет мы в одной упряжке, но не могу похвастаться, что в состоянии предсказать ее мысли и действия, более того, — чувствую, что она знает меня лучше, чем я ее. Попытаюсь привести факты, а выводы сделаете сами, но при условии, что Бен не узнает о моей сигарете: раньше я много курила, бросила, но иногда позволяю себе расслабиться. Итак, факты. Замуж она вышла достаточно поздно — в двадцать шесть лет, хотя ни внешностью, ни умом, ни статусом в обществе обижена не была. Заметьте, ее брак состоялся с мужчиной с двумя детьми на руках и на двадцать три года старше ее. Может быть, всесокрушающая страстная любовь?.. Внешне, по крайней мере, это не было замечено. Далее. Согласитесь, что не совсем обычно, если у молодой женщины в роли гувернантки выступает столь же молодой мужчина: версия о каких-то уникальных способностях Джона лечить мигрень хозяйки — не очень убедительна. Можно, конечно, болтать всякое об их отношениях, но если быть объективными, кроме многолетней преданности не замечено ничего. Еще одно противоречие: Мерин вошла в нашу семью с достаточно солидным приданным. Насколько мне известно, оно было прибыльно вложено в дела Давида — те всегда шли успешно, и Мерин, молодая интересная женщина, могла бы себе позволить модные наряды, украшения, в конце концов — путешествия. Но все годы она ведёт замкнутый образ жизни, причем неоднократно высказывается против бессмысленной траты денег и, что странно, никогда не интересуется финансовым положением семьи, в том числе — состоянием приданного. Хотите еще факты? Пожалуйста. Мерин очень много читает, причем не какие-нибудь бульварные романы, а достаточно серьезную литературу. Она неплохо знает французский язык и немного понимает по-немецки, но ни разу мне не удалось вызвать ее на беседу о прочитанной книге, философской проблеме или художественных течениях. Более того, ни Беверли, ни Роберту, ни внуку она не пыталась привить любовь к книге. Все, Наум, мы заговорились, а у меня ничего не готово к ужину. Сегодня пятница, и, по традиции, вечером мы садимся за стол с детьми либо в «Одессе», либо дома. Бен считает этот вечер чрезвычайно важным. Вам придется надеть кипу.

- Могу я быть чем-нибудь полезен?

- Только тем, что пойдете погулять на пару часов.

ГЛАВА 7

С первых своих юношеских воспоминаний у Наума осталось острое ощущение от нового места, первой прогулки по незнакомому городу без гида, без конкретного плана, — куда глаза глядят. В каждом новом для себя месте он совершал этот ритуал, и всегда первое впечатление оказывалось решающим. Все, что было потом: гид, музеи, галереи, архитектура, — накладывались гримом на эффект первой встречи.

Два часа прогулки по старинным улочкам, игра стилей и красок, несчетное количество шпилей, Ронклифская ротонда, мелькающие мантии студентов и, конечно, бесчисленные колледжи. Вечерние сумерки, как в сказке, накладывали на все загадочную таинственность, как бы заставляя время бежать назад, в средневековье.

Ритмы времени текущего и давно прошедшего невозможно втиснуть в одно измерение; его уже ждали к вечернему ужину. Частица большого Клана готовилась к торжественному сбору: Бен, в черном сюртуке с талитом, накинутым на плечи, и в вязаной кипе, и Пэм — в длинном платье с косынкой на плечах.

— Дети сейчас спустятся к столу. У тебя есть не более двадцати минут, чтобы привести себя в порядок. — Бен выглядел непривычно серьезным, подчеркнуто-торжественным и, на фоне праздничного стола со свечами, казался настоящим патриархом, хранителем традиций.

В комнате на кровати для Наума были разложены талит и три кипы разных фасонов.

Вся семья была в сборе; для него приготовлено место по правую руку от хозяина. Рядом, с молитвенником в руках, сидел молодой человек лет тридцати, — в черном костюме, кипе, но без талита. Нетрудно было догадаться, что это Иосеф — муж старшей дочери; между ним и Рахелью, чуть-чуть над столом, выделялась головка Давида-младшего. По левую руку от главы семьи Пэм придирчиво поправляла блюда на столе, а взгляд Леи, по-детски откровенный, не отрывался от гостя.

Бен читал молитву, кланяясь в такт понятному для него одного рваному ритму: слова то разлетались по комнате барабанной дробью, то витали над столом, путаясь в тускло горящих свечах, где вновь напитываясь огненной силой и взлетали вверх — туда, где Всевышний должен обязательно к ним прислушаться.

Впервые в жизни Наум встречал шабат за таким столом и с молитвой. Слов древнего иврита он не различал, но постепенно стало казаться, что все это уже было, уже звучала эта «музыка», этот ритм. Совершенно точно, никаких галлюцинаций. Но где, когда?..

Со стороны могло показаться что Наум, закрыв глаза, слушает и повторяет слова, обращенные к Богу: благодарение и просьба, еще просьба. Кажется, уже теплее, почти горячо — воспоминание тесно связано с этим ощущением. Кто просил, и о чем?..

И вдруг память сработала: бабушка стоит посреди комнаты, подняв покрытую голову к матерчатому абажуру, и, сложив ладони у лица, что-то шепчет на непонятном языке. Она повторяет имена папы, мамы, его, но чаще всего — Давида. Сколько же ему было лет?..

- Наум, вы с нами? О чем вы думаете?

- Нет, Пэм, я был далеко от вас, и даже от себя самого. Я был в далеком детстве, где бабушка, моя и Бена, молилась за всех близких и, особенно, — за далекого Давида. Думаю, что это произошло после того, как пришла весточка от него из Испании.

- Вы можете рассказать об этом подробнее? — встрепенулась Лея. — Дедушка так мало говорит об этом.

- Пока я знаю еще меньше вас, а все то, что произошло в России после отъезда Давида, расскажет вам папа. И еще я жду, с нетерпением жду рассказа об Одиссее вашего легендарного дедушки.

- Но расскажите хотя бы о своей семье!

- Хорошо. Ваш и ближайшие родственники и мои родители- София и Григорий, — точнее — Гершель, уже не молоды, живут тоже в Москве. Моя жена Ирина — учитель истории в школе. У нас двое детей: сын Александр двадцати четырёх лет, историк, как и его мама, и двадцатилетняя Юля, будущий юрист.

- Покажите их фотографии!

- Все они у Давида.

Беседа постепенно перешла на других родственников и друзей. Тема не интересовала Наума, и он вновь мысленно вернулся к бабушкиной вечерней молитве. «О чем она просила? Чтобы все ее потомки были живы-здоровы и когда-нибудь встретились в шабат за таким же столом? Может быть, об этом и молился сегодня Бен?..»

К действительности вернули удары колокола, и он машинально посмотрел на часы — 21.05.

- По ком звонит колокол? — спросил Наум, но по лицам родственников понял, что его акцент на Хемингуэя не воспринят.

- Это «Большой Том». И он, как настоящий англичанин и консерватор, не подвержен веянию времени: по Гринвичу сейчас точно двадцать один ноль-ноль, а Оксфорд западнее на пять минут.

- А в Москве есть колокола? — вмешалась Рахель. — Расскажите нам о ней, пожалуйста.

- Попытаюсь. Но я не смогу рассказать про всю Москву, как невозможно и про весь Лондон. У меня есть любимые места, маленькие островки в большом мегаполисе.

Около полуночи Бен с Наумом вышли проводить Иосефа с женой. Начал моросить мелкий дождик, было тепло и тихо. В ночных фонарях, еще больше чем днем, город напоминал средневековую сказку: вот сейчас раздастся цокот копыт по булыжной мостовой, и из узкого переулка выскочат вооруженные копьями всадники. А вон те двое мужчин в черных мантиях — монахи-бенедиктинцы, возвращающиеся из паломничества в Рим? Быть может, один из них — Томас Уосли, не поделившийся своим богатством с королем? Тщетны его усилия скрыться в темных лабиринтах — он будет схвачен, обвинен в государственной измене и казнен.

- О чем думаешь, Наум? Тебе нравиться ночной Оксфорд?

- Да, его аура погружает в историю далекую и близкую, а между ними знаменитая спираль развития — по ней человечество идет к прогрессу, но, к сожалению, растет и масштаб трагедий. Одна из них разбросала по миру нашу семью.

- Вот именно. Мы здесь, в Англии, вроде бы все вместе, но это обманчивое впечатление — мы все врозь. Нас связывает только старый и больной отец. А что будет потом? Большая война в маленькой семье?..

Наум понял, что Бен не слышал его ответа и целиком углублён в свои собственные переживания.

- Когда я был моложе и рвался в бой, не терпелось получить свободу действий. Казалось, смогу взлететь, если получу ее. Но отец неизменно повторял одно и то же: «Мы сильны только вместе». Естественно, я обижался, пытался вырваться, своевольничал, а теперь хорошо понимаю, насколько он был прав! И вот сейчас, когда силы оставляют его, я, как старший в семье, не допущу развала общего дела, и ни один пенс не упадет из нашего общего кошелька! Для этого я не остановлюсь ни перед чем!

Наум смотрел на совершенно нового для него кузена: даже при свете фонарей выделялись его горящие глаза, сжатые губы и руки, рубящие воздух в такт каждой фразе. «Что это? Отдаленные раскаты грома или буря уже бушует?»

На следующий день, прогуливаясь в сопровождении Леи, он попытался вернуться к этой теме. В маленьком кафе, за сэндвичами и кофе, беседа постепенно перешла от городских достопримечательностей к семейным делам.

- Лея, вы часто навещаете дедушку?

- Если честно, то не очень. Раньше, когда Роберт учился в Оксфорде, мы вместе возвращались в «Одессу». Теперь же, одной, сложнее.

- Роберт учился? И не закончил?

- Да. Уже около года, как он перестал посещать колледж.

- Почему?

- Началось с того, что он связался с ребятами, которых называют «панки». Стал отставать в учебе, но, как мне кажется, бросать ее не собирался. Более того, после серьезных разговоров с дедушкой, начал нагонять упущенное. Для всех нас остается загадкой, почему в один день Роберт заявил, что бросает учебу. Он был чем-то сильно расстроен, просто подавлен, никакие уговоры не подействовали. Одно время жил отдельно, где-то работал, потом как-то успокоился и вернулся домой.

- Ну, а что он говорит о своих перспективах?

- Ничего не говорит, замкнулся.

И, уже по дороге домой, Лея добавила:

- Мне кажется, что Мерин знает. Или, по крайней мере, догадывается о причине.

- Почему ты так думаешь?

- До этого дня Роберт был очень близок с мамой, а потом его чувство явно охладело.

Вечером, по окончании субботы, Бен отвез гостя в дом Давида, а через пару часов позвонила Пэм и сообщила номер телефона в Лондоне, который просила передать ему женщина.

ГЛАВА 8

- Здравствуйте, Людмила Григорьевна!

- Добрый вечер.

- Беспокоит Наум Григорьевич, ваш вновь обретенный родственник.

- Ну почему же — беспокоит? Наоборот, приятно слышать ваш голос.

- Как ваши дела, много успехов на дипломатическом поприще?

- Если честно, то работы немного, и остается время побродить по Лондону, зайти в музеи. А у вас? Как ваши родственники? Вы их уже полюбили?

- Их много и все разные, так что впечатлений хватает. Но, чувствую, многое еще впереди. К сожалению, я пока привязан к Оксфорду и его окрестностям, и не могу приехать в Лондон. Признаюсь, хотелось бы встретиться, посидеть где-нибудь, поговорить тет-а-тет.

- Так приезжайте.

- Надеюсь, через несколько дней мы это осуществим.

- Тогда до встречи.

- До свидания.

Для москвича, коим считал себя Наум, октябрьское утро под аккомпанемент ветра и дождя — событие не менее привычное, чем для лондонца. Тем не менее, то, что бушевало за окном в это утро, более походило на разгул Всемирного потопа. «Если не пригласят к Давиду, — мечтал он под одеялом, — разожгу камин поярче и предамся чтению и лени». Но, как говорится и часто сбывается, человек предполагает, а Бог располагает: через час он уже сидел в кабинете Давида и внимал тихому, с придыханием, голосу.

- Ну что же, сынок. Я долго испытывал твое терпение, но сейчас готов начать свою повесть. Мне предстоит заново пережить радость и боль, успехи и неудачи; скажу тебе откровенно — исповедь полную, до мельчайших подробностей, какую услышишь ты, я не рисковал изложить никому. Почему? Во-первых, ты был рядом с теми, живыми или уже нет, о ком неизменно помнил все годы своего существования и, во-вторых, как я чувствую, ты — то самый единственный, кто в состоянии помочь мне, твоему далекому, но кровному родственнику и другу, спокойнее смотреть в будущее моей семьи. — Давид сконцентрировался в кресле, как стайер перед марафоном, и на несколько секунд замолчал.

— Итак, в восемнадцать лет я оказался на сухогрузе с зерном, следующим в Аргентину; в сейфе у капитана лежали рекомендательное письмо к партнеру отца, немного денег и координаты банка в Буэнос-Айресе. Я, объективно, не был маменькиным сынком — многому научился в гимназии и на улице, да и физически не уступал своим сверстникам, но к тяжести такого путешествия готов не был. Это необходимо было заранее предвидеть, но когда-нибудь каждый из нас вынужден повзрослеть. Особенно досталось мне в первые дни; матросов не хватало, а те, что были на судне, выходили на вахту больными после крепкой попойки: оставались еще запасы спиртного из Одессы. Так что, по требованию капитана, пришлось впрячься на полную катушку, да и, честно говоря, к стыду одессита, я умирал от морской качки. Поднимался и работал как сомнамбула. Меня, буквально, выносили с кубрика на палубу. Не чувствуя своего тела, как во сне, я выполнял свою работу, а после вахты чуть ли не ползком добирался, минуя кока, до кубрика. Только помню, как один сердобольный матрос силком заставлял меня проглотить хоть что-нибудь. Был момент, когда я почувствовал, что больше не выдержу; попирая чувство собственного достоинства, пошел к капитану. Но ответ его был краток: «На нашей посудине должны работать все, иначе до берега мы не доплывем. Если кому-нибудь не понравиться что ты еврей — скажи мне. А на работу жаловаться больше не приходи». Постепенно я начал различать день и ночь, лица матросов, участвовать в разговорах. Что же касается обещания капитана, то слово свое он сдержал. Однажды, один из матросов пытался заставить меня выполнить его работу, но я отказался и в ответ услышал: «Жид пархатый, ты у меня будешь жрать сало, и вкалывать». Кто- то, но не я, донес об этом капитану, и матроса в ближайшем порту списали на берег. Когда же мы пришвартовались в Буэнос-Айресе и я сошел на берег, земля подо мной еще ходила, как палуба, но выдержанные испытания прибавили чувство уверенности в своих возможностях. Я уже не сомневался в том, что меня ждет удача, да и кто из нас в восемнадцать лет думает иначе! И действительно, она ждала меня: по письму отца меня приняли в дом его компаньона как близкого человека. Несколько дней я ел, спал, гулял по городу и, желая приобрести независимость, начал думать о работе. До чего же добрым, умным и интеллигентным оказался глава этого гостеприимного дома — старый, богобоязненный еврей Самуил! На мою просьбу о помощи он ответил: «Ты — сын уважаемого мной человека, и значит — мой дорогой гость. Ты волен жить в этом доме столько, сколько найдешь нужным, но если захочешь работать, я помогу тебе. В нашу контору нужен именно такой молодой человек, как ты. Что делать там я постепенно объясню, но главное — работать честно, с головой. И — учиться, много учиться». И я много учился, вникал во все тонкости бизнеса, совершенствовал свой английский язык, учил испанский, но главное — получал уроки жизни, и порой очень суровые. Сейчас я хорошо понимаю, что в этой маленькой фирме я был, по крайней мере на первых порах, балластом. Прошло два года, Самуил стал часто болеть, понемногу отходил от дел, а требования его сыновей меня не совсем удовлетворяли. Я часто бывал в его доме на субботней молитве и однажды, когда уже собирался уходить, старик посадил меня возле себя и сказал: «Я уже несколько раз пытался узнать что-нибудь о твоей семье в России, но при том, что там происходит, это невозможно. Я чувствую за тебя ответственность перед Богом и своей совестью. Мы хорошо работали вместе, ты многому научился, и это пригодится тебе в жизни. Но здесь ты достиг своего потолка, и хорошо бы тебе начать свое дело. И ты будешь иметь его, поверь моему опыту, и, если хочешь послушать моего совета, я тебе дам его: не торопись, не спеши плыть в открытый океан — там обязательно будут штормы и подводные рифы, а к ним ты еще не готов. Поучись пока всяким юридическим тонкостям, законам — тебе это крайне необходимо. Подумай. И, если ты согласишься со мной, помогу». Собственно, мне не о чем было думать: во-первых, я абсолютно доверял Самуилу, и, если он так считал, значит нужно было следовать его совету, а, во-вторых, — действительно, я всегда чувствовал себя профаном, когда дело касалось юридических вопросов. И я тут же согласился. По рекомендации моего благодетеля меня взяли на работу мелким клерком в адвокатскую контору Якова Розенблюма. Это была известная в стране фирма, так что такую перемену в моей жизни можно было считать удачей. Первое время от меня требовались только аккуратность и точность в выполнении заданий, но, скажу тебе откровенно, мне несколько раз доставалось от нового хозяина за медлительность. По характеру он был диаметрально противоположен Самуилу: резкий, нетерпеливый, зачастую несправедливый к работникам. Но надо отдать должное — голова у него была светлая, и был он человек слова. Прошло не менее года, прежде чем я смог, как говориться, поднять голову и посмотреть, что твориться вокруг меня. Все это время я не мог позволить себе такую роскошь, как театр или вечер с друзьями. Работа по двенадцать-четырнадцать часов в день, а вечером — книги, книги… Ты знаешь, когда я почувствовал, что уже чего-то стою? Один раз в год, на песах, наш хозяин приглашал в гости своих ближайших помощников — это считалось большой честью и признанием заслуг перед фирмой. И вот однажды секретарь принесла мне конверт с таким приглашением. Честно говоря, я несколько раз перепроверил адресат, а когда осознал, что ошибки тут нет, не смог усидеть на месте. Я должен был что-то делать! Я пошел, нет — я побежал к моему Самуилу; он был дома, больной, в постели. Ты знаешь, как у него заблестели глаза, когда он увидел меня? И ты знаешь, как мне стало стыдно, что за весь год я только два раза был у него? Я просидел почти два часа у постели, не решаясь сказать, почему пришел, но Самуил оказался на высоте: «Давид, почему ты не на работе? Что случилось? Судя по твоим глазам, ты пришел поделиться радостью?» — «Да, Самуил, мне было радостно, пока не увидел вас в постели», — «Ну, перестань, это не новость, что я немного болею. Давай, выкладывай свою радость». Я достал приглашение, и больше ничего не надо было говорить. Он снял очки, положил их на одеяло вместе с приглашением и замолчал на одну-две минуты. То, что он сказал потом, стало мне уроком на много лет. «Давид, я всегда говорил, что у тебя настоящая еврейская голова, и ты пойдешь вверх. Несомненно, ты заслужил это приглашение, но оно больше огорчило меня, чем обрадовало. Я где-то читал, что есть птица, которая учит летать своих птенцов очень жестоким образом: она поднимает их на своих крыльях очень высоко и бросает вниз. Выживают только сильные, слабые же — разбиваются о камни. Сегодня тебя подняли вверх, но за этим последуют и более серьезные испытания. Тебя, наверняка, поднимут и в должности, но требования тоже повысятся и, скорее всего, не пропорционально. Если ты их выдержишь, — будешь летать, если нет. — от тебя просто избавятся. И еще. Тебе будут завидовать те, которых сегодня не пригласили к праздничному столу». Сказать тебе честно, Наум? Эта мудрость Самуила тогда не дошла до меня и не испортила праздничного настроения. Ты меня поймешь: никакая высота не страшна в двадцать один год!

И был этот вечер, торжественный ужин, и я по рангу в конце стола, а во главе — господин Розенблюм с семьей. Очень волновался, делал что-то такое, что вызывало повышенное внимание со стороны соседей, и вздохнул с облегчением, когда гостей пригласили в кабинет на кофе, сигареты и напитки. Я прижался к стене, не зная, что делать дальше. Ко мне подошла одна из дочерей хозяина, Фаина. Я слышал о ней, но ранее не встречал. На вид ей было не более семнадцати лет, рост ниже среднего, глаза голубые, миндалевидные, волосы убраны по тогдашней моде, что совершенно не шло ее детскому лицу. «Давид, можно я предложу вам что-нибудь спиртное или сладкое?» — без всякой застенчивости предложила Фаина. «Спиртное», — не задумываясь попросил я, хотя до этого пил только вино по праздникам у Самуила. Но не мог же я согласиться перед девушкой на сладкое! От первого глотка коньяка перехватило дыхание и слезы застлали глаза — и смех, и грех. Точнее, смеялась только Фаина, но не обидно, а скорее по-ребячески. Остаток вечера мы провели вместе, и постепенно я перестал чувствовать разницу в наших возрастах. Что тебе сказать дальше, Наум. Праздник был красивый, но быстро закончился. А потом? Светлая память умнице Самуилу — все предвидел абсолютно точно! Я уж не говорю о косых взглядах и мелких подлостях некоторых «обиженных» сотрудников. Буквально через день-два я был вызван в кабинет хозяина, где меня поздравили с повышением в должности и, конечно, увеличением обязанностей. И началось! Я работал день и ночь, старался успеть во всех делах, но неизменно получал замечания от своего непосредственного начальника — высокого, стройного и рыжего немца по фамилии Шварц, обладателя громогласного голоса. Его едкие замечания и выговоры были слышны во всех углах нашей конторы и вызывали довольные улыбки некоторых клерков. Однажды, когда рабочий день уже закончился, и я один сидел, чтобы успеть выполнить задание, в комнату вошел этот человек и начал отчитывать меня, причем — совершенно несправедливо. Нервы мои больше не выдержали; честно говоря, я не совсем помню, что именно кричал. Кажется, даже угрожал ему физической расправой. Потом хлопнул дверью и ушел. На другой день я не вышел на работу, бесцельно бродил по городу, не знал, куда себя деть и что предпринять. Очевидно, прошагал много километров, потому что почувствовал сильный голод; взяв какую-то еду, сел за столик в тени дерева. Мысли мои постоянно возвращались к вопросу: что делать дальше? Вдруг я услышал: «Давид, хотите коньяку?» — и знакомый смех. Фаина села за мой столик и попросила принести холодного сока. Настроение мое сразу изменилось, и я забыл о своей проблеме. Мы провели вместе несколько часов, ходили, разговаривали, сидели, снова ходили. Мне было хорошо, да и Фаине не хотелось расставаться. В конце концов мы договорились о следующей встрече. Ты знаешь Наум, я почувствовал прилив сил и уверенность. По пути домой зашел на почту и написал письмо на имя господина Розенблюма: в соответствующей вежливо-протокольной форме- я уже научился этому- сообщил, что не справляюсь со своими обязанностями и не считаю возможным продолжать службу в его фирме. На другое утро, пораньше, я отправился на поиски работы. Шел не наугад, поскольку у меня уже были связи, налаженные как во время работы у Самуила, так и в последний год. К концу дня я уже имел несколько предложений, не совсем блестящих, но достаточных для безбедного существования молодого, не обремененного семьей человека. У себя дома, в почтовом ящике, меня ждало письмо из конторы с просьбой явиться к хозяину. Я не ручаюсь за дословность разговора в его кабинете, но смысл передам точно. «Что ты там выдумал, Давид? Что за фокусы?» — «Я изложил свою просьбу и причину в заявлении». — «Не морочь голову и иди работать». В этом был весь Розенблюм — резкий, порой грубый и бесцеремонный. Но у меня уже было время обдумать ситуацию; если я вернусь на работу на таком условии, в отношениях со Шварцем ничего не изменится. Кроме того, у меня уже были пути отступления, и это придавало уверенности. «Я вернусь на работу только при условии, что господин Шварц извинится передо мной в присутствии сотрудников и в дальнейшем изменит свое поведение». — «Ну, ты и типчик! Что ты возомнил о себе?!» — «Я критически оцениваю мои способности в качестве сотрудника вашей фирмы, но ни в коем случае не позволю унижать себя». Мне показалось, что начальник хотел высказать еще что-то резкое, но сдержался. «Иди и работай. Пожалуйста». По его «пожалуйста», по тону я почувствовал, что надо идти на рабочее место без слов. В комнате меня встретили молчанием — ни радостных возгласов, ни улыбок или усмешек — нейтралитет до выяснения обстановки. Работать я, естественно, не мог, ожидая развития событий. К концу дня Шварц подошел к моему столу и витиевато извинился: дескать, я неправильно понимаю его искреннее желание помочь мне и научить всем премудростям нашей профессии. И, если иногда он бывал резок, то только для моей же пользы. Даже такая дипломатичная тирада далась ему нелегко: красный и потный стоял он посреди комнаты, вытирая платком лицо и ладони. Это была моя маленькая победа, прежде всего над собой. И еще я решил, что тезис о непротивлении злу не для меня.

Обстановка на работе, безусловно, стала спокойнее; замечания были, но чисто деловые и по существу. Зато в личном плане развивался бурный роман: мы встречались с Фаиной при малейшей возможности, гуляли, старались уединиться. Постепенно наша связь перестала быть секретом для окружающих, и реакция не замедлила заявить о себе: кто-то по- дружески подшучивал, а другие — недвусмысленно намекали на мой карьеризм.

Фаина стала приходить на свидания какая-то грустная, пыталась уйти от ответов на мои вопросы, но однажды сказала: «Родители недовольны нашими встречами. Они считают, что я еще слишком молода, да и свидания могут зайти слишком далеко.» Думаю, что она еще пожалела меня и не сказала, что, по их мнению, я ей не пара. «Ну, и что ты думаешь? Что будем делать?» — «Мне очень тяжело: я люблю тебя и люблю родителей». Мы продолжали встречаться, но беспечная радость свиданий поблекла. Ситуацию, с присущей ему решительностью, разрядил отец Фаины. В один из вечеров я был приглашен в ее дом, где в кабинете, один-на-один, мне предстояло выслушать «приговор». Направляясь на эту встречу, я, конечно, пытался представить себе возможные сценарии, но то, что предложил мне отец Фаины, оказалось полной неожиданностью. После недолгого вступления, безжалостно констатирующего все отрицательные последствия наших взаимоотношений, он высказал свое решение. «Только не перебивай меня и не показывай свое самолюбие, которое уже имел «счастье» лицезреть. Во-первых, ты должен уехать из Буэнос-Айреса, что даст возможность проверить ваши с Фаиной чувства и предотвратить нежелательные последствия свиданий.» Я еще не совсем забыл русский язык. — Давид перешел на свой диалект, который считал русским языком, и продолжил свой рассказ. «Во-вторых, по требованию дочери, с чем я вынужден согласиться, вы перед отъездом обвенчаетесь.» Он даже не спросил о моем согласии! «В-третьих, ты уедешь в Англию, в Оксфорд, где начнешь учиться на адвоката. Я буду оплачивать учебу, но ни пенса больше. Не думай, что я занимаюсь благотворительностью: мы заключим договор, согласно которому после получения диплома будешь выплачивать ежегодно десять процентов от прибыли до момента, пока полностью не рассчитаешься за мою помощь. В-четвертых, ты должен понять, что от такого расклада выигрываем мы все: ты получаешь невесту и в перспективе жену и будешь учиться в одном из лучших в мире колледжей на степень адвоката. Она же перестанет быть предметом сплетен и сможет спокойно жить и учиться. У нас с женой перестанет болеть голова, и мы получим уверенность в благополучном развитии событий. Отказываясь от моего решения и оставаясь здесь, ты обрекаешь себя на карьеру мелкого клерка на многие годы. Без надежды на Фаину. И, наконец, принимая во внимание, что у тебя есть голова, самолюбие и целеустремленность, ты станешь адвокатом и вернешь все мои деньги. Ну, а если я ошибаюсь и ты не пойдешь по этому пути до конца, мои деньги станут платой за благополучие дочери». Вышел я из его кабинета как после хороших побоев: железная логика повязала цепями с ног до головы, не оставив никакой свободы, кроме как следовать по определенному им пути. Моя любимая Фаина стояла у двери, прижав руки к груди. «Ты еще хочешь взять меня в невесты? — прошептала она. — Что ты решил?..» — «Я еще ничего не решил, голова идет кругом! Похоже, что меня послали в нокдаун. Единственное, в чем я абсолютно уверен — ты будешь моей женой». Судьба моя опять должна была дать новый виток, причем вновь не по моей воле. Но что я мог предпринять? Мне нужен был совет близкого и преданного человека. Конечно, через час я уже сидел у постели моего Самуила. Выглядел тот очень плохо: бледный, сильно похудевший, тяжело и прерывисто дышал. Выслушал меня Самуил внимательно, ни разу не прервав вопросом. Рассказ и мои эмоции никак не отразились на его лице, а к концу тирады, видимо устав, он закрыл глаза. Ждал я ответа несколько минут и даже подумал, что больной уснул и нужно потихоньку уходить. «Извини, дорогой, — наконец отреагировал Самуил, — туго я стал соображать. Ты хочешь знать мое мнение?» — «Да, конечно». — «Прежде всего, я хочу, чтобы мы говорили как мужчины, как два человека, способные подняться над собственными ощущениями, пусть даже не очень приятными. Я вижу две позиции, негативные для тебя — одна большая, а другая маленькая. Первая: ты любишь Фаину и не хочешь расставаться с ней, вторая — ты оказался шахматной фигурой, точнее — пешкой, которую передвигают по доске помимо твоей воли. Но только согласись, что передвигает ее рука умного и опытного шахматиста. Теперь давай абстрагируемся от эмоций и трезво посмотрим на предложения господина Розенблюма. Что же он предлагает тебе? Учебу в престижном колледже с перспективой стать адвокатом — а это немалые деньги, и невесту, которую ты любишь. Что просит взамен? Доказать, что ты ее действительно любишь и потрудиться, чтобы стать уважаемым человеком и опорой будущей семьи». Никто кроме Самуила не мог все так разложить по полочкам. Еще немного подумав, он все же дал мне совет: «Поставь условие, что ты не хочешь ждать свадьбы до конца учебы. Год-два, и не более». Постепенно, как под гипнозом, спадало мое напряжение, проблема упрощалась, и я уже не чувствовал себя таким одиноким.

Давид вздохнул:

— Наум, сынок, я сегодня очень устал, хотел бы отдохнуть.

Чтобы закончить рассказ об этом периоде моей жизни, добавлю, что была помолвка и была подготовка к поступлению в колледж — спасибо покойному Розенблюму за советы и оказание финансовой помощи. Летом одна тысяча девятьсот двадцать второго года я прибыл в Лондон, а с осени началась моя учеба на адвоката.

ГЛАВА 9

- Мистер Наум! — задержал его в гостиной Джон. — Мистер Вольский поручил передать, что вы можете пользоваться машиной для поездок. Только он волнуется, что наше левостороннее движение окажется непривычным для вас. Роберт или я могли бы какое-то время поездить с вами.

- Спасибо, Джон, с удовольствием воспользуюсь этим предложением. Но у вас так много обязанностей, что мне просто совестно занимать дополнительно ваше время. Не могли бы вы попросить об этом одолжении Роберта?

Через час они уже выезжали за ворота «Одессы».

- Роберт, для моей практики самое благоразумное поехать по дороге, где даже куры редко ходят.

- Есть тут старый объездной путь на Оксфорд: качество дрянное, поэтому его не особенно любят.

Несмотря на достаточно большой опыт вождения машины, Наум чувствовал себя на левой полосе движения как камикадзе: первые километры при появлении встречных машин лоб покрывался испариной, а нога невольно тянулась к педали тормоза. Только после часа езды по каким-то проселочным дорогам начало появляться ощущение некоторой уверенности, впрочем явно недостаточное для езды в городских условиях или на трассах.

- Роберт, может, ты хочешь посидеть в каком-нибудь пабе?

- Неплохая идея.

- Тогда садись за руль, и — вперед, в Оксфорд!

Пивная находилась на неприметной боковой улочке, но внутреннее убранство оказалось весьма и весьма уютным: столы из красного дерева в уголках, закуточках, укромных местечках, где хорошо беседовать и назначать свидания с гарантией того, что весь остальной мир вас не услышит. Зеркала в узорных оправах, камины с чугунными решетками и потолок, приобретший за десятилетия прокуривания желто-коричневый оттенок.

Пиво — соломенного цвета, хорошо пенящееся и слегка охлажденное; соленые орешки приятно дополнили вкус. Глядя на Роберта, не ограничивающего себя в напитке, Наум обошелся одним бокалом. Беседа не завязывалась — одному было интересно наблюдать за обстановкой и посетителями, другой пил пиво, погруженный в свои мысли.

На выходе Наум задержался на минуту, наблюдая за игрой в дартс, а когда вышел из паба, — увидел Роберта, разговаривающего с двумя парнями, одетыми так же, как и он. Беседа явно шла на повышенных тонах, а когда в руке одного из них блеснул металл, сомнений в намерении парня не осталось. Действуя скорее автоматически, Наум заблокировал руку с оружием, и, одновременно, резко развернул ее назад и вверх. От неожиданности и боли парень упал на колени, выронив оружие на тротуар. Второй из нападавших не сразу понял в чем дело, замешкался, и получил от Роберта удар кулаком в лицо.

- Быстро! В машину! — Наум рванул Роберта за рукав. — За руль, поехали!

Уже на ходу он оглянулся: на первый взгляд, свидетелей не было. Роберт вел машину молча, по узким и плохо освещенным улочкам.

- Чуть помедленней, пожалуйста. Для полного комплекта нам не хватает аварии.

Через несколько минут машина остановилась.

- Сейчас. Немного успокоюсь, и поедем дальше.