Помоги проекту - поделись книгой:
— Неужели вы думаете, что я уже не совал повсюду свой нос? Я загнал собак, гоняя их от Клондайка к Сити к больнице. Золотника ниоткуда не выжмешь, ни за какие деньги.
Они отправились по тротуару и прошли мимо дверей склада и длинного ряда упряжек ожидающих собак, уютно свернувшихся на снегу. Этого снега, первого прочного санного пути, только и ждали золотоискатели, чтобы начать перевозку грузов к истокам ручьев.
— Смешно, не правда ли, — заметил Дэв, когда они пересекали главную улицу, направляясь к берегу. — Ужасно смешно, что я, владеющий в Эльдорадо двумя участками, каждый по пятисот футов с лишним, стоимостью в пять миллионов, я, король Бонанцы, лишен возможности подсластить себе кофе или кашу. Черт бы подрал всю эту страну! Пусть проваливается к дьяволу! Я распродам все… К черту эту жизнь! Я… я вернусь в Штаты.
— Ничего подобного вы не сделаете, — ответил Джекоб Уэлз. — Не раз уже я слышал от вас подобные речи. Если память мне не изменяет, вы уже однажды попостились целый год на верховьях реки Стюарта. Вспомните, как вы питались внутренностями лососей и собаками на Танане, не говоря уже о двух перенесенных здесь голодовках. И все-таки вы не распрощались с этой страной и никогда не сделаете этого. Вы сложите здесь свои кости. И это так же верно, как то, что якорь «Лауры» сейчас поднимут на борт. Я совершенно уверен, что настанет день, когда мне придется отправить вас в свинцовом ящике багажом на Сан-Франциско, а самому заняться здесь ликвидацией вашего имущества. Вы прочно завязли в этих краях и сами знаете это.
Беседуя, он то и дело отвечал на приветствия встречных прохожих, в основном старожилов, которых сам мог назвать по имени, да и среди новичков мало кто не знал в лицо Джекоба Уэлза.
— Хотите пари, что в 1900 году я буду в Париже? — неуверенно возразил король Эльдорадо.
Но Джекоб Уэлз уже не слушал его. Раздался звон гонга, капитан Мак Грегор послал ему приветствие из рулевой будки, и «Лаура» мягко отчалила от берега. Люди, стоявшие на берегу, наполнили воздух пожеланиями счастья и последними наставлениями, но триста пассажиров, расставшихся со своим продовольствием и отказавшихся от золотой мечты, имели мрачный, унылый вид и едва отвечали на прощальные приветствия. «Лаура» прошла задним ходом по каналу, прорезанному в прибрежном льду, сделала поворот в открытом месте и, дав последний гудок, двинулась полным ходом вперед.
Толпа стала расходиться по своим делам, но Джекоб Уэлз остался на берегу, в центре небольшой группы. Разговор шел о голоде, но это был разговор мужчин. Даже Дэв Харней перестал проклинать страну за недостаток сахара и посмеивался над новичками,
— Посмотрите-ка! — воскликнул он. — Лодка из Питерборо.
Изгибаясь и поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, то гребя, то отталкиваясь от плывущих льдин, два человека, управлявшие лодкой, пробились к полосе прибрежного льда и поплыли вдоль нее, ожидая, чтобы где-нибудь открылся проход. Добравшись до устья канала, прорезанного пароходом, они налегли на весла и помчались по спокойной застывающей воде. Стоявшие на берегу встретили их с распростертыми объятиями. Они помогли им выбраться на сушу и вытащили лодку из воды. На дне ее оказались два кожаных чемодана, пара одеял, кофейник, сковородка и довольно тощий мешок с провизией. Сами же люди так замерзли и одеревенели от холода, что едва держались на ногах. Дэв Харней посоветовал им поскорее выпить виски и стал энергично тянуть их за собой, но один из путников задержался, чтобы пожать руку Джекобу Уэлзу.
— Ваша дочь едет за нами, — заявил он. — Мы обогнали их лодку на какой-нибудь час. Она может показаться каждую минуту. У меня есть для вас письма, но этим мы займемся немного погодя. Сначала нужно подкрепиться.
Уходя с Харнеем, он вдруг обернулся и указал вверх по реке.
— Вот она, наконец. Выплывает из-за утеса.
— Живее, ребята, живее, вам необходимо проглотить виски, — уговаривал их Харней. — Скажите там, пусть запишут на мой счет; возьмите двойную порцию, извините, что не могу составить вам компанию. Я останусь здесь.
По реке плыл уже густой лед, местами тонкий и рыхлый, местами плотный и твердый, оттесняя лодку на середину Юкона. С берега было ясно видно, как гребцы боролись с течением. Четверо мужчин, отталкиваясь веслами, прокладывали дорогу между затиравшими лодку льдинами. В лодке горела юконская печка, над которой колебался синеватый столб дыма. Когда путешественники приблизились к берегу, ожидавшие увидели на корме женщину, которая работала рулевым веслом. При этом зрелище в глазах Джекоба Уэлза загорелся огонек. Вот первое и превосходное предзнаменование, подумал он. Она осталась верной имени Уэлзов, смелых и неутомимых борцов. Годы, проведенные в культурной обстановке, не лишили ее силы и мужества. Оторвавшись от родной почвы и вкусив иных плодов, она смело и радостно возвращалась снова в суровую страну.
Эти мысли мелькали у него, пока облепленная льдом лодка не приблизилась к краю береговой полосы льда. Один из гребцов — белый — выскочил на лед с багром в руке, чтобы замедлить движение лодки и направить ее в канал. Но лед, образовавшийся лишь прошлой ночью, был еще слишком тонок. Он подломился под его тяжестью, и человек провалился в воду. Нос лодки, под напором толстой льдины, повернул в сторону, так что упавший гребец выплыл у кормы. Рука женщины с молниеносной быстротой ухватила его за ворот, и в тот же миг голос ее резко и повелительно приказал лодочникам-индейцам дать задний ход. Продолжая поддерживать голову упавшего над водой, она всем телом налегла на рулевое весло и направила лодку кормой вперед в канал. Несколько взмахов весел — и лодка причалила к берегу. Девушка передала воротник человека Дэву Харнею, который вытащил его из воды и после чего погнал поскорее по дороге в город.
Фрона выпрямилась; щеки ее раскраснелись от усилия. Джекоб Уэлз остановился в замешательстве. Он стоял теперь в двух шагах от нее, но их разделял промежуток в три года. Расцвет женственности в этой двадцатилетней девушке, с которой он расстался, когда ей было семнадцать, превзошел все его ожидания. Он не знал, что делать: сжать ли в объятиях это лучезарное юное существо или взять ее за руку и помочь выйти на берег. Но Уэлзу не пришлось долго размышлять, потому что, не дожидаясь его помощи, она выскочила из лодки и очутилась в его объятиях. Те, кто стоял повыше, все до единого, деликатно отвернулись в сторону, пока отец с дочерью, обнявшись, поднимались к ним.
— Моя дочь, господа!
Лицо его сияло гордостью. Фрона с дружеской улыбкой окинула всех ласковым, смеющимся взглядом, и каждый почувствовал, что ее взгляд на мгновение слился с его взглядом.
Глава VII
Нечего и говорить о том, что Вэнсу Корлису очень хотелось еще раз повидаться с той девушкой, которой он дал приют в своей палатке. Он оказался недостаточно предусмотрительным, не захватив с собой в путешествие фотоаппарата, но природа, благодаря другому, несравненно более тонкому процессу, запечатлела свой солнечный образ в его мозгу. Достаточно было одного мгновения, чтобы он оказался зафиксированным там навсегда. Волна света и красок, перемещение и сцепление молекул, чрезвычайно тонкий, но точный подсознательный мозговой процесс — и снимок готов. Мрачные скалы, залитые потоком солнечного света, стройная женская фигура в сером, выступающая в лучезарном ореоле из полосы, где сливаются свет и мрак; ясная утренняя улыбка юного лица в пылающей рамке расплавленного золота.
Вэнс часто любовался этим образом, и чем больше он вглядывался в него, тем сильнее разгоралось в нем желание снова увидеть Фрону Уэлз. Он ожидал этого события с трепетом, с восторгом, точно предчувствуя, как сильно оно повлияет на всю его жизнь. Эта девушка казалась ему новой, свежей женщиной, не похожей на все, что он встречал до сих пор. Из очарованной дали ему улыбалась пара светло-карих глаз и рука, нежная и в то же время сильная, манила его к себе. Во всем этом скрывалось какое-то непобедимое обаяние, похожее на аромат греха.
Нельзя сказать, чтобы Вэнс Корлис был очень влюбчивым человеком или до тех пор жил монахом, но воспитание придало его жизни несколько пуританский уклон. Расширив свой кругозор и увеличив запас знаний, Вэнс до известной степени освободился из-под влияния суровой матери, хотя оно и не исчезло бесследно. Внушенные с детства принципы продолжали гнездиться в глубоких тайниках души, превратившись в неотъемлемую часть его личности. Освободиться из-под их влияния он был не в силах, и они, хоть и слабо, все же сказывались в его воззрениях на людей и мир, искажали его впечатления и очень часто, когда дело касалось женской половины рода человеческого, предопределяли его оценку. Вэнс гордился широтой своих взглядов: ведь он допускал существование трех типов женщин, тогда как его мать признавала всего лишь два. Он чувствовал, что перерос ее. Женщины бесспорно делятся на три типа: хороших, дурных и таких, которые не вполне хороши и не вполне дурны. Однако это не мешало ему думать, что последние в конце концов неизбежно становятся дурными. Их шаткая позиция между добром и злом неуклонно вела к гибели. Это была лишь промежуточная ступень, отмечающая переход сверху вниз, от лучшего к худшему.
Все это, конечно, могло быть справедливо, но, при отсутствии точных определений в посылках, выводы неизбежно должны страдать догматизмом. В самом деле, что считать хорошим и что дурным? Вот тут-то и сказывалось влияние матери, мертвые губы которой нашептывали ему ответ. Да и не одной только матери, а многих поколений, вплоть до того далекого предка, который первым оторвался от земли и взглянул на нее сверху вниз. Ибо, как ни далек был теперь Вэнс Корлис от земли, в нем, помимо его воли, жило влечение к ней, охранявшее его от гибели.
Не следует, однако, думать, что он тотчас же подобрал для Фроны ярлык согласно своей классификации и унаследованным им представлениям. От этой мысли Вэнс решительно отказался, предпочитая составить себе мнение об этой девушке позднее, когда соберет больше данных. И в этом собирании данных тоже таилась своего рода прелесть, ибо это был тот великий критический момент, когда чистота протягивает мечтательные руки к грязи и отказывается назвать ее грязью, пока не запятнает своих одежд. Нет, Вэнс Корлис не был подлецом, но, поскольку чистота есть понятие относительное, его нельзя было назвать и чистым. Если под ногтями у него не было грязи, то объяснялось это не тем, что он усердно следил за их чистотой, а тем, что ему не случалось соприкасаться с грязью. Добродетелен он был не по сознательному желанию и не потому, что зло внушало ему отвращение, а по той простой причине, что ему не представлялось случая совершить что-либо дурное. Но это, разумеется, совсем не доказывает, что при известных обстоятельствах он стал бы дурным человеком.
Вэнс Корлис представлял собой продукт оранжерейного воспитания. Вся его жизнь протекла в исключительно благоприятных гигиенических условиях. Он дышал не воздухом, а искусственно выработанным озоном. В хорошую погоду его выводили на солнце, в сырую — прятали от дождя. Достигнув же, наконец, самостоятельного возраста, он оказался чересчур занятым человеком для того, чтобы уклониться от проторенной дорожки, по которой мать научила его ползать и ходить. И по этой же дорожке он продолжал уверенно двигаться и теперь, не задумываясь над тем, что лежало по ее сторонам.
Жизненная энергия дается человеку в ограниченном количестве. Если истратить ее на что-нибудь одно, для другого уже ничего не останется. Так случилось и с Вэнсом Корлисом. Занятия и физические упражнения в колледже поглощали всю энергию, которую вырабатывал его организм, питаясь здоровой и обильной пищей. А заметив некоторый избыток этой энергии, он спешил растратить его в обществе матери и светских знакомых, которых она любила собирать за своим чайным столом. В результате из него вышел образцовый молодой человек, которого матери без трепета подпускали к своим взрослым дочерям. Очень здоровый и крепкий молодой человек, не растративший своих сил в беспорядочной жизни, очень образованный молодой человек, с инженерным дипломом Фрейбергского горного института и званием бакалавра искусств Йельского университета, наконец, молодой человек, в достаточной мере обладающий выдержкой и силой воли.
Однако главная добродетель его заключалась в следующем: он не застыл в той форме, которую отлила его мать. В нем сказались черты атавизма, и Вэнс во многом напоминал того предка, который некогда оторвался от земли. Но до сих пор эта сторона наследственности не пробуждалась в нем. Он жил в привычной, устойчивой среде, не требовавшей от него никакого напряжения, никаких усилий. Между тем самый склад характера Вэнса не оставлял сомнений в том, что лишь только явится необходимость, он сумеет приспособиться и примениться к обстоятельствам под непривычным давлением новых условий. Истина о катящемся камне, быть может, вполне справедлива, но, тем не менее, в схеме жизни неспособность застыть на месте является превосходнейшим качеством. Эта подвижность и была самым крупным достоинством Вэнса Корлиса, хотя он и не сознавал этого.
Но вернемся к рассказу. Вэнс с глубокой сдержанной радостью ожидал встречи с Фроной Уэлз, а тем временем часто заглядывался на солнечный образ, который хранился в его душе. Как ни щедро сыпал он деньгами, переправляясь через Перевал и по озерам (лондонские синдикаты никогда не скупятся в подобных случаях), Фрона добралась до Даусона на целых две недели раньше него. Правда, деньги помогали ему преодолевать препятствия, но Фрона пользовалась таким могущественным талисманом, как имя Уэлз, и все препоны сами собою рушились перед ней.
Приехав в Даусон, Корлис потратил недели две на то, чтобы приобрести себе сруб, представить куда нужно свои рекомендательные письма и устроиться поудобнее. Все это понемногу уладилось, и на следующий вечер, после того как река окончательно стала, он направился к дому Джекоба Уэлза, удостоившись чести сопровождать туда миссис Шовилль, жену комиссара по золотым делам.
Корлис не поверил глазам, — паровое отопление в Клондайке! Но в следующий момент, раздвинув тяжелые портьеры, он перешел из передней в гостиную. Да, это была настоящая гостиная. Его мокасины из оленьей кожи утопали в пушистом ковре, а глаза с изумлением остановились на Тернеровском пейзаже, изображавшем восход солнца. В комнате были еще другие картины и несколько художественных бронзовых вещиц. Огромные сосновые поленья ярко пылали в двух каминах, выложенных голландскими изразцами. В глубине стоял рояль, и кто-то пел. Фрона вскочила со стула и поспешила ему навстречу, протягивая обе руки. До этой минуты Вэнсу казалось, что солнечный образ, запечатлевшийся в его мозгу, в совершенстве передает ее облик, но эта озаренная огнем фигура, это юное создание, полное жизни, тепла и радости, совершенно затмило первое впечатление. Сжимая ее руки в своих, он испытывал глубокое волнение, это был один из тех моментов, когда непостижимый восторг кружит голову и заставляет кровь быстрее пробегать по жилам. Голос миссис Шовилль привел его в себя, хотя первые слоги лишь смутно дошли до его сознания.
— О! — воскликнула она. — Вы с ним знакомы?
И Фрона ответила:
— Да, мы встретились по дороге из Дайи сюда. А те, кому довелось встретиться на этом пути, никогда не забудут друг друга.
— Как это романтично!
Жена комиссара по золотым делам всплеснула руками. Несмотря на свои сорок лет, солидную комплекцию и флегматический темперамент, она была очень экспансивна и постоянно изливала свой восторг в рукоплесканиях и восклицаниях. Ее муж уверял за ее спиной, что, если бы сам Господь Бог сподобил его супругу встретиться с ним лицом к лицу, она наверное всплеснула бы своими пухлыми руками и воскликнула: «Как это романтично!».
— Как это случилось? — продолжала она. — Он перенес вас на руках через пропасть или сделал еще что-нибудь в этом роде? Ну, расскажите же скорее. А вы-то хороши, мистер Корлис, ни разу не обмолвились мне об этом. Да говорите же. Я умираю от любопытства.
— О, ничего подобного, — поспешил успокоить ее Вэнс. — Сущий пустяк… Я, то есть мы…
Он окончательно смутился, когда Фрона перебила его. Кто мог предугадать, что скажет эта необыкновенная девушка?
— Он приютил меня, вот и все, — сказала она. — И могу засвидетельствовать, что картошку он жарит великолепно, а вот кофе его очень вкусен, лишь когда сильно проголодаешься.
— Неблагодарная! — с трудом выдавил он из себя и получил в награду улыбку. Затем его представили стройному лейтенанту конной стражи. Лейтенант стоял у камина, беседуя о продовольственном кризисе с бойким маленьким человеком, крахмальная сорочка и стоячий воротничок которого резко выделялись на фоне окружающей обстановки.
Корлис, с детства привыкший вращаться в обществе, непринужденно переходил от одной группы к другой, вызывая этим горячую зависть Дэла Бишопа. Бойкий лодочник сидел точно приклеенный на первом подвернувшемся кресле и терпеливо ждал, пока кто-нибудь начнет прощаться, чтобы узнать, как проделывается эта церемония. В общем он уже приблизительно догадывался, что нужно будет сделать, и на всякий случай подсчитал даже количество шагов, отделявших его от двери. Только одна деталь продолжала смущать Дэла. Он не сомневался в том, что должен попрощаться с Фроной за руку, но вот, нужно ли пожать руки и всем остальным присутствующим? В этом-то и загвоздка. Он заглянул сюда на минутку, чтобы побеседовать с Фроной, и совершенно неожиданно очутился вдруг в большом обществе.
Корлис, закончив спор с мисс Мортимер о вырождении французских символистов, наткнулся на Дэла Бишопа. Золотоискатель сразу узнал его, хотя до этого видел молодого человека всего один раз мельком, когда тот, стоя у входа в палатку, провожал их взглядом. Тем не менее, не задумываясь, он сказал ему, что глубоко признателен за гостеприимство, оказанное мисс Фроне в ту ночь, когда сам он застрял по дороге; что всякую услугу, сделанную ей, он считает услугой ему самому; и что, Бог свидетель, он не забудет этого, пока у него самого будет одеяло, чтобы укрываться. Он выразил надежду, что Корлис не очень продрог в ту ночь. Мисс Фрона заметила, что одеял было маловато, но ночь оказалась не слишком холодной (скорее ветреная, чем морозная), поэтому он полагает, что им было тепло. Корлису эта беседа показалась небезопасной, и он, воспользовавшись первым удобным предлогом, отошел от золотоискателя, взор которого снова со страстной тоской устремился на дверь.
Но Дэв Харней, попавший в эту гостиную отнюдь не случайно, не проявлял никакого желания приклеиться к первому попавшемуся креслу. Будучи одним из королей Эльдорадо, он считал необходимым занимать в обществе положение, на которое ему давали право его многочисленные миллионы. То, что всю свою жизнь он вращался только в обществе игроков и кутил, нисколько не мешало ему теперь с величайшей развязностью изображать светского человека. Он с полной непринужденностью разгуливал по комнате, бросал отрывистые, бессвязные замечания всем, кто попадался навстречу, причем шикарный костюм и развинченная походка еще больше подчеркивали его апломб и самоуверенность. Мисс Мортимер, говорившая по-французски с настоящим парижским акцентом, огорошила его своими символистами; но он быстро вывернулся с помощью основательной дозы жаргона канадских «вояжеров» и оставил ее в полном недоумении, предложив ей продать двадцать пять фунтов сахара — безразлично песка или рафинада. Однако не одну мисс Мортимер ошеломил он таким оригинальным предложением. Кто бы ни был его собеседником, он ловко переводил разговор на продовольствие и заканчивал неизменным требованием: сахар или жизнь! после чего весело направлялся к следующему.
Успех его в обществе окончательно укрепился лишь после того, как он предложил Фроне спеть трогательную песенку: «Для вас покинул я край родной». Она не знала этой вещи и заставила его пропеть несколько куплетов вполголоса, чтобы подобрать аккомпанемент. Он пел не столько приятно, сколько старательно, и Дэл Бишон, отважившись, наконец, напомнить о своем присутствии, хриплым голосом присоединился к хору. Это настолько подбодрило его, что он расстался с креслом, а, попав наконец домой, растолкал пинком своего сонного сожителя, чтобы рассказать ему, как здорово он провел время у Уэлзов. Миссис Шовилль восторгалась и находила, что все это необычайно романтично, особенно когда лейтенант конной стражи, поддержанный несколькими соотечественниками, проревел английский гимн «Боже, храни королеву», на что американцы ответили им «Джоном Брауном» и другими национальными песнями. Затем толстый Алекс Бобьен, король Сёркл-Сити, потребовал «Марсельезу», а разошлась компания под звуки немецкого гимна, прорвавшие молчание морозной ночи.
— Не приходите на эти вечера, — шепнула Фрона, прощаясь с Корлисом. — Нам не удалось перемолвиться словом, а между тем я уверена, что мы будем друзьями. Удалось ли Дэви Харнею выцедить из вас немного сахара?
Оба рассмеялись, и Корлис, возвращаясь домой, при свете северного сияния, старался привести в некоторый порядок свои впечатления.
Глава VIII
— А почему бы мне не гордиться своей расой?
Щеки Фроны горели, глаза сверкали. Они углубились в воспоминания детства, и она рассказала Корлису о своей матери, которую едва помнила: красивая белокурая женщина чистого саксонского типа — вот какое представление она составила себе о ней по рассказам отца и старого Энди из Дайи. Разговор незаметно перешел с этой темы на расу вообще, и Фрона в пылу увлечения высказала взгляды, которые показались более консервативному Корлису опасными и не совсем обоснованными. Он считал себя свободным от расового эгоизма и национальных предрассудков и высмеял ее незрелые убеждения.
— Всем народам свойственно считать себя высшей расой, — сказал он, — это наивный, вполне естественный эгоизм, очень здоровый и полезный, но, тем не менее, совершенно необоснованный. Евреи считали себя избранным народом и до сих пор уверены в этом…
— Вот потому-то они оставили такой глубокий след в истории, — перебила она.
— Но время доказало, что они заблуждались. Кроме того, не следует забывать и оборотной стороны медали. Народ, считающий себя высшей расой, неизбежно должен смотреть на все другие нации сверху вниз. Это приводит нас к предкам. Римский гражданин считал себя выше любого короля, и когда римляне впервые столкнулись в германских лесах с нашими дикими предками, они удивленно подняли брови и презрительно процедили сквозь зубы: «Низшая раса, варвары».
— Но победа осталась за нами. Мы существуем, а римляне погибли. Время — лучший пробный камень. До сих пор мы выдержали испытание; и некоторые благоприятные признаки дают основание думать, что мы выдержим его и дальше. Мы лучше всех приспособлены для этого.
— Эгоизм.
— Подождите. Я сейчас докажу вам.
Увлеченная спором, она дотронулась до его руки. При этом прикосновении сердце его забилось сильнее и кровь застучала в висках. Какое нелепое и восхитительное ощущение, подумал он. При таких обстоятельствах он готов был спорить с ней всю ночь напролет.
— А доказательства вот какие, — повторила она без всякого замешательства, отводя свою руку. — Наша раса — раса деятелей и борцов, раса победителей земного шара и завоевателей новых стран. Мы трудимся, боремся и не отступаем от своей задачи, каким бы безнадежным ни казалось положение. Мы стойки и упорны, но в то же время умеем приспособляться к самым разнообразным условиям. Да разве могут когда-нибудь индусы, негры или монголы одолеть тевтонов? Индусы, правда, устойчивы, но зато они лишены способности приспособления. Если они не приспособляются, их ждет смерть. Но, пробуя примениться к новым условиям, они все равно точно так же погибают. Негр умеет приспособляться, но он покорен по натуре и нуждается в руководстве. А китайцы неподвижны и совершенно лишены гибкости. Англосаксы обладают всеми качествами, которых не имеют другие расы. Кому же по справедливости принадлежит будущее и господство над миром?
— Вы забываете славян, — возразил Корлис.
— Славян! — Лицо ее омрачилось. — Да, правда, славян. Единственная юная раса в этом мире молодых людей и седобородых старцев. Но она вся еще в будущем, и будущему принадлежит решение. Пока же мы подготовляемся. Быть может, нам удастся уйти вперед настолько, чтобы помешать росту этой юной расы. Ведь раздавили же испанцы ацтеков только потому, что они были сильнее их в химии и умели делать порох. Неужели же мы, имея в своем распоряжении весь мир с его неистощимыми ресурсами, вместив в себя все его знания, не сумеем придушить славян, прежде чем они попробуют помериться с нами силами?
Вэнс Корлис неодобрительно покачал головой и рассмеялся.
— О, я знаю, что наговорила глупостей и чересчур разгорячилась, — воскликнула она. — Но в конце концов мы уже потому можем считать себя солью земли, что имеем мужество заявлять об этом.
— Ваш пыл безусловно заражает, — ответил он. — Знаете, я и сам, кажется, начинаю загораться. Все мы, и англы, и саксы, и норманны, и викинги, — несомненно избранный народ, избранный не Богом, а природой, и земля — наше наследие. Так поднимемся же и двинемся вперед.
— Ну, теперь вы насмехаетесь надо мной! А разве мы и так уже не шагнули основательно вперед? Для чего вы отправились на Север? Чтобы завладеть наследием своей расы.
Услышав приближающиеся шаги, Фрона обернулась и крикнула вместо приветствия:
— Поддержите меня, капитан Александр! Я призываю вас в свидетели.
Капитан конной стражи улыбнулся и пожал руки Фроне и Корлису.
— В свидетели? — спросил он. — Ну что ж!
Фрона, взволнованная спором, в тот же момент сжала обе руки капитана в своих. Увидев это, Корлис почувствовал, как что-то дрогнуло в его груди. Ему не нравилось, что она так расточительно дарит прикосновения своих теплых, сильных рук. Неужели она так щедро вознаграждает всех, кому удастся привести ее в восторг словом или делом?
Он не испытывал ничего, кроме удовольствия, когда пальцы Фроны прикасались к его руке, но терзался всякий раз, когда эта ласка доставалась другому. Пока он размышлял над этим, Фрона успела объяснить капитану, о чем идет спор, и тот выступил в ее поддержку.
— Я не много знаю о славянах и других народах, кроме того, что они хорошие работники и сильные люди. Но зато мне хорошо известно, что белый человек выше всех и лучше всех в мире. Возьмите, например, индейцев. Является белый человек и сразу оттесняет его на второе место во всех отношениях. Он оказывается трудолюбивее, выносливее, превосходит его и в рыбной ловле и в охоте. Аляскинские индейцы с незапамятных времен занимаются переноской грузов. Но золотоискатели, раскусив, в чем заключается фокус этого ремесла, тотчас же научились переносить еще большие тяжести и на более длинные расстояния, победив индейцев и на этом поприще. В мае прошлого года, в день рождения королевы, на реке были устроены состязания в гребле. И мы в пух и в прах разбили индейцев в гонках пирог с одним, двумя, тремя, четырьмя и пятью гребцами. А между тем, они чуть ли не рождаются в пирогах, тогда как мы только знакомимся с ними, будучи уже взрослыми.
— Но чем же это объяснить? — спросил Корлис.
— Не берусь вам ответить. Я только констатирую факт. Ведь я здесь всего лишь свидетель. Итак, в качестве свидетеля, я заявляю, что они не могут сделать того, что делаем мы, а все, что делают они, мы делаем лучше.
Фрона с торжеством кивнула Корлису.
— Признайте же себя побежденным и пойдем обедать. Ну, хоть временно побежденным. Конкретные примеры с веслами и ремнями для переноски тяжестей сводят на нет всю вашу догматику. А! Я так и думала. Вы еще не сдаетесь? Ну, что же, спорьте. Только пойдемте в столовую. Посмотрим, какого мнения на этот счет мой отец… и вино! Нас ждет пир в честь верховенства англосаксов.
Мороз и вялость — две вещи несовместимые. Север, в противоположность теплому климату, горячит кровь и заставляет ее быстрее пробегать по жилам. Поэтому вполне естественно, что дружба, возникшая между Корлисом и Фроной, быстро окрепла. Они часто встречались под кровом ее отца и нередко гуляли вместе. Молодых людей влекло друг к другу, и разница во взглядах не могла омрачить удовольствия, которое они находили во взаимном общении.
Фроне нравилось в нем прежде всего то, что он настоящий мужчина. В самых бурных взлетах фантазии она никогда не представляла себе близости с человеком, который не обладал бы физической мужественностью, как бы высоко он ни стоял в духовном отношении. Она всегда охотно любовалась сильными мужчинами своей расы, их красивыми телами и мощными мускулами, говорившими о славных подвигах и упорном труде. Для нее мужчина был главным образом борцом. Она твердо верила в естественный отбор и была убеждена, что способности и навыки, приобретенные человеком таким образом, полезны для него и служат ему во благо. Точно так же относилась она к инстинктам. Чувствуя влечение к кому-нибудь или чему-нибудь, она не боролась с ним, а считала его хорошим и полезным для себя. Если вид красиво сложенного тела и крепких мускулов доставляет ей удовольствие, зачем же лишать себя этой радости? Почему нельзя любить тело? Почему стыдиться этого? История ее расы да и всех других рас подтверждала правильность ее взглядов. Во все времена слабые и изнеженные самцы исчезали с мировой сцены. Только сильные наследуют землю. Фрона родилась от сильных и искала своего избранника среди сильных.
Однако она не менее горячо и быстро откликалась на все исходившее из мира духовного, хотя и от духа человеческого требовала силы и мужества. Слабость, нерешительность, робкое ожидание, бесполезное нытье всегда отталкивали ее. Мозг и душа должны быть так же быстры в решениях, уверены в себе и энергичны, как и тело. Дух создан не только для бесплодных мечтаний. Нет, подобно плоти, он должен бороться и трудиться. У него должны быть свои рабочие дни и свои праздники. Она могла понять и слабое существо, оценить его прелесть и благородство, могла даже полюбить его за эти качества; но любовь ее была бы полнее, будь оно сильно телом. Она считала, что поступает справедливо, отдавая должное телу и духу. У Фроны был свой идеал. Она стремилась найти гармонию духа и тела. Пророческий дар и дурное пищеварение не казались ей удачной комбинацией. Великолепный дикарь и рахитичный поэт! Она могла восхищаться мышцами первого и песнями второго, но предпочитала, чтобы то и другое было слито в одном лице.
Что же касается Вэнса Корлиса, то между ними, помимо всего прочего, несомненно, существовало физическое влечение, благодаря которому прикосновение его руки всегда доставляло ей удовольствие. Пусть души сливаются воедино, но если люди физически неприятны друг другу, все счастье их основано на песке, и здание его всегда будет шатким и ненадежным. Корлис обладал физической силой и обликом героя, однако без всякого намека на животную грубость. Его мускулы были скорее развиты в качественном отношении, чем в количественном, а только такое развитие и обеспечивает красоту форм. Великан не всегда отличается гармонией форм, а массивные мускулы — симметрией.
И наконец, хотя это отнюдь не менее существенно, Вэнса Корлиса в духовном отношении нельзя было назвать ни застывшим, ни вырождающимся человеком. Он производил на нее впечатление свежего, здорового и сильного мужчины, который умел возвышаться над землей, не проникаясь к ней презрением. Конечно, все эти впечатления возникли в ней бессознательно. Она не рассуждала, а чувствовала.
Они много спорили и чаще расходились, чем сходились во взглядах, но, несмотря на это, в основе их отношений лежала неизменная гармония духа. Ей нравились в нем и трезвость мысли, и юмор (ведь серьезность и шутка могут прекрасно уживаться друг с другом); нравилось его врожденное рыцарство, широта, с которой он предложил ей в Счастливом лагере проводника-индейца и денег на проезд в Соединенные Штаты, — дело у него не расходилось со словом. Нравились Фроне его благоразумие и великодушие, в которое она твердо верила, хотя он был скорее скуп на слова; его ум, правда, несколько академичный и затронутый схоластикой новейшего времени, но все же позволявший причислить его к «интеллигенции». Он умел отделять чувства и эмоции от разума. Выводы его были всегда безупречны, как только он принимал в расчет все обстоятельства. Но именно тут-то и сказывалось, по мнению Фроны, его слабое место — узость взглядов, часто мешавшая ему разглядеть некоторые факты и проявить всю ширину, на какую он был способен. Но Фрона не считала этот недостаток непоправимым и верила, что новая жизнь быстро излечит ее друга от этого зла. Он был чересчур пропитан культурой, а суровая действительность является в этом случае лучшим лекарством.
Наконец, он нравился ей сам по себе, независимо от тех отдельных качеств, из которых слагалась его личность. А это далеко не то же самое. Ведь известно, что при сложении двух величин в результате получается не только их сумма, но еще некая третья величина, не содержащаяся ни в одном из них. Так же и с Корлисом. Он нравился ей сам по себе, вернее, ей нравилось в нем нечто такое, что не могло быть выделено как особое свойство или сумма нескольких свойств, то нечто, которое всегда заводило в тупик философию и науку. Вэнс нравился Фроне Уэлз, но это отнюдь не означало, что она любит его; для нее это были две разные вещи.
Влечение Вэнса Корлиса к Фроне было очень сильным и объяснялось прежде всего страстным тяготением к земле. Этот инстинкт так глубоко сидел в нем, что женщины, давно оторвавшиеся, далеко отошедшие от земли, не могли ему нравиться. Таких женщин он встречал постоянно, но ни одна из них не заставила его сердце забиться сильнее. И хотя неудовлетворенность, которая всегда служит предвестником великой любви, все острее давала себя чувствовать, ни одной из дочерей Евы, встречавшихся на его пути, не удавалось заполнить своим блеском эту пустоту. Он никогда не испытывал к ним более или менее сильного влечения или того не поддающегося определению чувства, которое называется любовью. При встрече с Фроной чувство это сразу вспыхнуло в нем, широко расправив крылья. Но он совершенно неправильно истолковал его как влечение к новому и непривычному.
Много мужчин хорошего происхождения, вкусивших все плоды цивилизации, подчинялись этому тяготению к земле и, наперекор здравому смыслу, женились на деревенских девушках и кельнершах. Убедившись в своей ошибке, они проклинали инстинкт, заставивший их сделать такой выбор, забывая, что природа не считается с индивидуумом и действует всегда в интересах рода. В этом тяготении к земле безусловно сказывается здоровый импульс, но неблагоприятные условия времени и места большей частью влекут к гибели тех, кто следует ему.
К счастью для Вэнса Корлиса, время и место были вполне благоприятны. В Фроне он нашел и культуру, без которой не мог бы обойтись, и ясно выраженную крепкую связь с землей, так сильно притягивавшей его. Что касается образования и культуры, то в этом отношении она была настоящим чудом. Вэнс не раз встречал и прежде молодых женщин, напичканных поверхностной ученостью; но Фрона, помимо знаний, обладала способностью вливать новую жизнь в давно известные факты, и ее взгляды на самые обыденные вещи всегда отличались логичностью, свежестью и новизной. Благоприобретенный консерватизм Вэнса нередко приходил в смятение от смелости ее взглядов и предупреждал его об опасности, но, несмотря на это, он все же поддавался очарованию философских теорий Фроны и прощал ей ученость за искренность и энтузиазм. Он, правда, не всегда соглашался с тем, что она так страстно отстаивала, но сама эта страстность и пыл являлись в его глазах большой прелестью.
Главным ее недостатком он считал полное пренебрежение условностями. Женщина была в его глазах чем-то невыразимо священным, и он страдал при одной мысли, что она может ступить на не совсем безопасную стезю. Когда порядочная женщина решалась переходить границы, поставленные ей полом и положением, он объяснял это распущенностью. А распущенность такого рода была очень близка к… нет, он не мог произнести этого слова, раз речь шла о Фроне, хотя она часто огорчала его своими неосторожными поступками. Однако подобные мысли приходили ему в голову только тогда, когда он был вдали от нее. Вблизи же, глядя в ее честные глаза, пожимая при встрече или прощании ее руку, всегда отвечавшую ему искренним рукопожатием, он испытывал полную уверенность, что ничто дурное не может пристать к ней.
Кроме того, ему нравилось в ней еще многое, например, ее порывистость и страстная стремительность, которая всегда носила возвышенный характер. Теперь, подышав воздухом Севера, он полюбил в ней ту простоту отношений, которая так неприятно поразила его в начале их знакомства. Постепенно он научился ценить в ней отсутствие ложной стыдливости, которое он принял было за отсутствие целомудрия и скромности. Он сам очень скоро обнаружил свою ошибку. Произошло это на другой день после того, как он неосторожно вступил с ней в спор по поводу «Камиллы». Она видела в этой пьесе Сару Бернар и с любовью вспоминала незабываемое впечатление. Возвращаясь в этот вечер домой с тяжелой болью в сердце, Вэнс тщетно старался примирить образ Фроны с идеалом, внушенным ему матерью, идеалом, для которого невинность являлась синонимом неведения. Однако на следующий день он понял свою ошибку и сделал новый шаг к освобождению от пут, которые связывали его с детства.
Ему нравилось сияние ее волос, золотые искры, загоравшиеся в них при свете камина, их пышность и великолепие. Нравилась ее стройная нога и затянутые в серые гетры икры, увы, скрывшиеся в Даусоне под длинной юбкой, нравилась ее гибкая сильная фигура; гулять с ней, приноравливаясь к ее шагу, или только следить, как она проходит по комнате или по улице, было для него истинным наслаждением. Жизнь и радость жизни кипели в крови Фроны, в меру наполняя и округляя ее стройные мышцы и нежные изгибы ее тела. Все это нравилось ему. Но особенно любил он руки Фроны, упругие, сильные и соблазнительные, слишком быстро прятавшиеся в широком рукаве.
Стремление к гармонии между физической и духовной красотой чрезвычайно сильно у нормальных мужчин, и Вэнс Корлис не представлял в этом отношении исключения.
Увлекаясь ее красотой, он не меньше ценил ее душевные качества. Фрона нравилась ему и тем, и другим, а главным образом сама по себе, независимо от всех своих качеств; Фрона нравилась Вэнсу, и для него это означало любовь.
Глава IX
Вэнс Корлис, не теряя времени, начал приспосабливаться к жизни на Севере и нашел, что во многих отношениях это далеко не так трудно, как казалось с первого взгляда. Сам он никогда не божился и не ругался, но быстро привык к тем крепким выражениям, которыми другие мужчины часто пересыпали самую благодушную беседу. Карти, маленький техасец, работавший с ним одно время, через каждые два слова вставлял краткое восклицание: «Будь я проклят!». Этим возгласом он неизменно выражал удивление, разочарование, смущение, вообще всевозможные оттенки настроений. При соответствующих изменениях интонаций, ударений и экспрессии это восклицание успешно выполняло все функции обычной человеческой речи. Вначале эта привычка сильно раздражала и отталкивала Корлиса, но, спустя некоторое время, он не только стал терпимо относиться к сквернословию техасца, а даже полюбил в нем эту черту и с нетерпением поджидал очередной порции.
Однажды упряжная собака Карти лишилась уха в жаркой схватке с собакой с Гудзонова залива, и когда молодой человек нагнулся над животным и обнаружил рану, глубокая нежность и пафос слетевшего с его губ: «Будь я проклят!» явились для Корлиса настоящим откровением. И в Назарете можно найти кое-что хорошее, мудро решил он и, подобно Джекобу Уэлзу в молодости, подверг пересмотру свою жизненную философию.
Вообще говоря, общественная жизнь Даусона текла по двум руслам: люди, занимающие известное положение, собирались в казармах, у Уэлзов и в нескольких других семейных домах, где они встречали радушный прием и находились в обществе женщин того же круга. Там устраивались чаепития, обеды, балы и благотворительные вечера. Однако все эти светские увеселения не вполне удовлетворяли мужчин. В центре города развертывалась совершенно иная, хотя ничуть не менее оживленная картина общественной жизни Даусона. Поскольку страна была еще чересчур молода для клубной жизни, вся мужская половина населения собиралась в салонах. Исключение составляли только священники и миссионеры. В салонах обсуждались и заключались всевозможные сделки, вырабатывались проекты, совершались закупки, обсуждались последние новости и поддерживались добрые, приятельские отношения. Там сталкивались люди совершенно различного общественного положения: короли и погонщики собак, старожилы и
Но всякий процесс приспособления сопровождается мучительными периодами, и, хотя Корлис в общем довольно легко освоился в новых условиях, отношения с Фроной складывалисьь далеко не так гладко. У нее был свой собственный кодекс нравственных правил, совершенно непохожий на общепринятый. Она, по-видимому, полагала, что женщина имеет право делать вещи, способные смутить даже завсегдатаев салонов. На этой почве и произошла у нее первая размолвка с Корлисом.
Фрона любила в сильные морозы кататься на собаках, чувствовать, как горят щеки, волнуется кровь, а все тело, напряженно устремляясь вперед, движется в ритмическом беге. Раз в ноябре, когда ударили первые сильные морозы и спиртовой термометр показывал шестьдесят пять ниже нуля, она выкатила сани, запрягла в них собак и помчалась по дороге к реке. Оставив за собой город, Фрона пустила собак во всю прыть. Так попеременно, то в санях, то бегом, она пронеслась через индейскую деревушку под утесами, сделала круг в восемь миль по Оленьему Ручью, пересекла реку по льду и через несколько часов мчалась уже по западному берегу Юкона против города. Фрона знала, что там проходит дорога, укатанная розвальнями, доставляющими в Даусон дрова, и думала вернуться этим путем домой. Но, проехав с милю, она попала в мягкий снег и пустила уставших собак шагом.
Прокладывая себе путь, она направила сани вдоль берега реки, под нависшими скалами. Время от времени ей приходилось сворачивать в сторону и огибать вдающиеся в реку утесы, а иногда спускаться на лед вдоль крутых стен. И вот, ведя за собою собак, она наткнулась вдруг на женщину, которая сидела на снегу, устремив взгляд на противоположный берег, где вырисовывался подернутый дымкой Даусон. Женщина плакала, и этого было достаточно, чтобы Фрона остановилась. Слеза, превратившись в льдинку, застыла на щеке незнакомки, а в печальных, затуманенных глазах ее отражалось безнадежное, безграничное горе.
— О! — воскликнула Фрона, останавливая собак и подходя к ней. — Вы ушиблись? Не могу ли я помочь вам?
Но незнакомка отрицательно покачала головой.
— Но вам нельзя сидеть здесь. Сегодня без малого семьдесят градусов, и вы замерзнете через несколько минут. Ваши щеки уже отморожены. — Она начала растирать женщине снегом побелевшие места, следя за тем, как кровь теплой волной снова приливала к ним.
Поделиться книгой: