Вепрь. Феникс

Глава 3

— Я уж думал, что ты мертв, как и парни твои, а ты эвон: грязный, помятый, усталый, но живой, — говоря это Градимир не скрывал облегчения, невольно охватившего его.

Вот поди пойми этого человека. То за горло берет так, что дохнуть невозможно, при этом еще и карами стращает. То вот так вот переживает. То что, он искренне рад у Виктора сомнений нет, мало того, видно у воеводы словно камень с души упал, ведь понимал, что снова вынудил старого знакомца, коему не единожды жизнью обязан, рисковать жизнью в попытке воспрепятствовать подходу врага. Но видно на этот раз задача и впрямь оказалась для него неподъемной. Не сказать, что Градимир сильно рассчитывал на удачу, но надеялся, иначе не вывел бы полки в поле, навстречу противнику. Когда в назначенный срок посыльный от Добролюба не прибыл, воевода искренне обругал себя, за потерю таких бойцов, и их десятника в частности. Мысленно, не посвящая в свои думы никого, но он был собою недоволен и переживал утрату. А тут…

— Милостью Отца небесного мы со смертью пока разными дорогами ходим, — одарив присутствующих своей неподражаемой улыбкой, ответил Виктор.

При этом краем взора он успел усмотреть, что заместитель воеводы недовольно скривился. Уж этот-то не стал бы огорчаться, погибни этот висельник. И чего взъелся на него? До женитьбы он его просто не любил, это понятно, прямое подчинение воеводе, остальные побоку. Но после свадьбы в него словно бес вселился. Всякий раз искал повод, чтобы пнуть десятника и за людьми его следил так, словно только и ждал, чтобы те оступились. Будь на его месте тот же подьячий из Звонграда, было бы понятно, тот имел огромный зуб лично на Волкова. А этот-то с чего?

— Отчего гонца не прислал?

— Дак не вышла задумка.

— Ну и известил бы.

— К чему? Ить решили же: коли гонца не будет, ты уведешь полки в Обережную. А мне там каждый человек был нужен. С каверзой ничего не вышло, но мы и так, честным оружием сумели пустить кровушку ворогу, — говоря это, Виктор скосил взгляд на Бояна. Ну-у, боярич, тебе не угодишь. Не по чести плохо. Честным оружием, кабы ни еще хуже.

— Хорошо погуляли? — А вот Градимир доволен. Такое впечатление, что после того как он увидел живого Добролюба ему уже ничто не испортит настроение.

— Неплохо получилось. Мне так думается, что более трети полка мы либо поранили, либо на тот свет спровадили.

— И все это честным оружием, — Боян буквально сочился желчью. Нет, ну что ты будешь делать.

— Дак ить мы в атаку не хаживали. Там гранатку кинем, там стрельнем, там волчью яму устроим, опять же чуть не половину ихнего пороха извели. Тайно пробрались в их лагерь и подорвали, но тут тоже все честь по чести, военной хитростью то деяние называется.

— Ты кто такой, чтобы о чести рассуждать!? — Вяткин младший даже вскочил на ноги, вперив гневный взгляд в Добролюба. Достал! Да сколько можно!?

— Я тот, кто за обиду виру кровью берет, боярич. Уже брал и случись, снова возьму.

— Добролюб, — ну вот, опять воевода вынужден встрять между этими двумя. Не следовало доклад принимать в присутствии Бояна, но не гнать же в самом деле, тот уж здесь был, когда десятник заявился.

— Уж не угрожаешь ли ты мне? — Ага, поди успокой лучше зятя.

— И в мыслях не было, — тут же открестился Виктор, чем удивил Градимира.

Вот в начале это был тот Добролюб, которого он знал. Сказал обидное слово, получи ответ, восхотел большего, получишь и больше. А тут… Что это? По всему выходит, он как бы уступает Бояну, на попятную идет и чуть не жалеет о резкости что позволил себе попервах. Чудны дела твои Боже.

— А как же понять твои слова? — Не хочет униматься этот молокосос. Спокойно. Это точно будет лишнее.

— То ты у гульдов поспрошай, боярич. Они тебе все доподлинно разъяснят, — устало вздохнув, проговорил десятник.

— Добролюб! Много на себя берешь.

— Опять казнить станешь, воевода? — Вот ведь. Уж второй раз за последнее время кроме свирепости он еще что-то иное видит в лице этого зверя в человеческом обличии. Неужто не показалось и в страшном оскале видится горестная улыбка? — А давай. Чего уж. Подумаешь висельник, что верой и правдой долг свой выполняет. Родня она завсегда ближе будет. Вот заместитель твой тут про честь рассуждает, а по чести ли то, что он тут творит? Чего на меня глядишь? Нешта не вижу, что обозлить меня хочешь да под суд подвести.

— Да ты… Ты…

— Боян, охолонь, — вздохнув остановил не находящего слов и уже хватающегося за сабельку зятя, Градимир. — Что по гульдам? Правда то что сказывал тут? — Это уже к Добролюбу.

— Все как есть правда, воевода, — отвернувшись и вперив взгляд в стену, устало ответил Виктор, — Если сегодня в чистое поле стрельцы обережненские выйдут, то ворога одолеют, хотя бы потому что огненных припасов ему не достанет для серьезного боя.

— Иди пока. Отдыхай, — как только дверь за десятником закрылась, Градимир тут же бросил гневный взгляд в Бояна. — Скажи зятек, а коли Смеяну и Ратибора ворог пожег бы, что ты стал бы делать? Лить слезы и утирать сопли? Сомневаюсь. Потому как я в тебе мужа вижу. Так чего же ты набросился на того, кто поступает так же, как, случись, поступил бы ты?

— Он смерд и…

— Он вой, — резко перебил его тесть, — и в том многие уж успели убедиться. И в десятке у него настоящие вои, кои за пояс заткнут и стрельцов наших и посадских. Не понимаешь. Ладно. Вот нас тут более двух тысяч воев, но не мы, а они, эти разбойничьи рожи чуть не полк извели. Не тот вой, кто обличием пригож и свои чистые помыслы напоказ выставляет, а тот кто делом доказывает право свое звание такое носить. Даже если они дальше и палец о палец не ударят, им уж доказывать ничего не нужно. Вот только не будет этого, потому как и далее наперед остальных будут. Я тебя уж не раз спрашивал, но на этот раз не выпущу из горницы, пока ответа не получу. Чем тебе насолил Добролюб?

— А от чего, ты так его жалуешь? — Вопросом на вопрос, с вызовом, ответил Боян.

— Стало быть, начинать нужно с меня. Будь по твоему. Трижды я тому скомороху жизнью обязан, но ни разу он меня тем не попрекнул и не напомнил об услуге своей. В третий раз, спас он не только меня, но и крепость от приступа решительного. Более тысячи людей тогда в должниках у него оказались, а ему за то, только подворье и восстановили, ни почестей, ни наград. Вместо того, я лично его за глотку ухватил и определил на службу государеву, силком определил, вот только служит он не за страх, а за совесть.

— А чего же, ты дите, что якобы его дочь, ему не отдал? Не для того ли, чтобы покрепче его привязать? Чтобы и мысли у него не было, сбежать?

— То не якобы его дочь, а самая всамделешная. А не отдал я ему ее, чтобы заставить извернуться, да самого себя превзойти. Но Отцом небесным клянусь: Зайди речь о моей личной пользе, и думки такой не было бы, но тут дело государственное. Вот и выходит, если кого и нужно в бесчестии попрекать, так то меня, а не его.

— Ты это… Батюшка, ты себя-то не кори. Чай дочке его заботу материнскую дали, какое уж тут бесчестие. Опять же, лекарка сказывала, что дитю грудное молоко хотя бы попервости надобно, слаба она, — встревожился Боян, уж больно виноватый вид у тестя получался.

— Этим можно себя успокоить, но правда в том, что за добро, я недобрым отдариваюсь, хотя и не ради своей выгоды, — вновь внимательный и требовательный взгляд на Бояна. — Я на твой вопрос ответил. Теперь жду твоего слова. Ведь нет в тебе спеси и людей ты всегда ценил по заслугам, за что и люб мне. Так с чего?

— Я это…

— Чего жмешься как баба? Я ить слову своему хозяин. Сидьмя тут сидеть будешь, пока ответ не дашь. Случись на ворога выйти, так караул у двери поставлю, сам управляться буду.

— Не надо караула, — вздохнул Боян. — Не знаю как и начать. По первости мне просто пришлось не по нраву то, что ворога они били про честь не вспоминая, да приказы только твои исполняли, а ить я не пустое место, я заместитель твой.

— Да как ты не поймешь. Не простые то люди. Ты хоть раз видел, чтобы я им отдавал приказы? Они на службе не из страха за себя, потому как подадутся в лес, поди потом их сыщи, а как на большую дорогу выйдут, так и вовсе беда выйдет, больно ловкие. За Добролюбом они пошли и только его воле подвластны, потому как никому иному не верят.

— То я уж понял. Обида конечно была, но с тем я почти смирился. А вот на свадьбе… Когда он скоморошил на потеху гостям…

— А чего там-то стряслось такого, чтобы я не усмотрел. Развлекал гостей. Старался от души. Да он тогда словно помолодел и про все свои несчастья позабыл. Причем тут свадьба?

— Смеяна…

— Чего Смеяна? Да сказывай, не клещами же из тебя все тянуть.

— Она как его тогда увидела, то в глазах у нее я такую жалость увидел… Не жалеют так убогих да увечных. То иной взгляд был. Словно дорог он ей. Словно сердце ей защемило. Да и в его взгляде было, что-то на боль утраты похожее. Не знаю я как это словами объяснить. Взревновал я.

Баба она сердцем видит. Правильное выражение. Вот только любящее сердце оно востократ бывает более зрячим, так же как и слепым. Не объяснить того. То даже не зрение, а чутье. Сама Смеяна, не отдавала отчета своим помыслам, да и не мыслила она о том, если что и было, то упрятано так глубоко, что и сама она ничего не видела. Она не видела, а вот он рассмотрел у обоих.

— Ты думаешь, что говоришь-то? — Забеспокоился Градимир. — Ты дочку мою хочешь уличить…

— И мысли такой не было, — тут же встрепенулся Боян. — Верна она мне и верной останется до гробовой доски и любит она меня, то я вижу, чувствую. Сам тем же отплачу. Но есть у нее в сердечке та заноза, а от того и мне больно. Вот голову готов прозакладывать, отдай мы ему сейчас дочку и никуда он не уйдет. Вывезет ее в безопасное место, но вернется и будет тут стоять насмерть, потому как она в крепости.

— Ничего не понимаю.

— Я и сам не понимаю. Но вот уверен, что так оно и будет.

— Ну, а коли так, то отчего не воспротивился тому, чтобы кормилица девочку кормила? Ить дите от девки гулящей. Знаю, что тебе то не по нутру.

— Любовь и веру жены испугался потерять. Она материнским чувством преисполнена и искренне о малютке заботу проявляет, а сама-то и не ведает, что есть и иное. Его это дочь, вот главное, хотя она и сама о том не ведает.

— А может ведает?

— Да то, что это его дочь ей ведомо.

— Я не о том.

— Нет. Не потому говорю, что в то поверить не могу. Не может она так лгать. Я ить чую, что все между нами так же как и прежде. То потаенно очень глубоко.

— А может так статься, что ты видишь то, чего и в помине нет?

— Может и так, — пожав плечами, легко согласился зять, — но вот вижу и все тут.

— Ох, детки, детки. Это что же получается. Даже восхоти я услать его сейчас, то он воспротивится. А тут он, так вам обоим не сладко.

— Не о том, думаешь, воевода, — приосанился Боян, как человек принявший решение. — Переступлю я через себя. Слово тебе даю. Вот выговорился и словно гора с плеч, нет силы в себе все это носить. Оно можно его и отослать, но твоя правда, нужен этот бывший скоморох тут и хитрости его нужны. Ловок он, а тут сейчас все потребно. Ворог у ворот.

Вот так. Выговорился. Самому полегчало и пошел дальше службу справлять, расправив плечи так, словно и впрямь гору с плеч скинул. А что теперь делать ему. Ить гора та на плечи самого Градимира взвалилась. Если прав Боян, то самое малое, нужно сделать так, чтобы между Смеяной и Добролюбом были сотни верст. Оно, можно и в ярость впасть, да только верно ли то. Эвон супруга его, мать Смеяны, всю жизнь иного любит, но к Градимиру всей душой и верна, и заботу искреннюю имеет, и сердечко у нее за него болит, но права молва людская — сердцу не прикажешь. Неужто и Смеяна, как и мать ее… Да нет же. Кто он и кто она, ей ведомо и бесчестия она не попустит. Опять же, за Бояна идти ее никто не неволил, люб он ей, в том он голову готов прозакладывать.

— Дозволь, воевода.

Легок на помине. Иного времени не мог найти? Градимир против воли устремил на вошедшего хмурый взгляд. Мало, что все время по грани ходит, только его и слушает, так еще и вон чего удумал. Погоди. То слова Бояна. Любящее сердце способно увидеть и то, чего и близко нет. Но для спокойствия потребно все же услать этого добра молодца куда подале. Куда? Время есть, еще решится, но услать обязательно. Может и нет ничего, скорее всего это так, да только спокойствие в семье дочки дорогого стоит. Вот разберутся с теми полками.

— Чего тебе? Не все обсказал?

— Дума есть.

— Чего при Бояне молчал, коли думу имеешь?

— Невзлюбил он меня и любую мысль мою в пику примет, а ворога нужно бить покуда он к стенам не подошел.

— Стало быть, об исполнении воли Великого князя печешься?

— О людях думу имею, кои в крепости собрались. Крестьяне, да мастеровые, они хлеб растить да ремеслами заниматься должны. Ворога бить и покой обеспечить, то забота не их, а воев. Коли не по силам будет, то дело иное, но сдается мне, что сил у нас к тому в достатке.

— Гульды коли один к одному с нами выйдут, выучку куда большую имеют. Эвон Великий князь, народу поболе, чем Карл имел, а выстоять не сумел. Даже если ты не ошибся и действительно столько народу побил, они все едино числом нас превосходят. Понимаю, что хочешь сказать. У ворога с огненным припасом трудности, но на один бой всяко разно хватит, а там и подвезут. Уверен, что гонец с донесением уж к их королю отбыл.

— Значит, нужно будет уровнять силы и превзойти их.

— Мудрено говоришь. Ладно, сказывай, чего удумал.

— Я не раз посмеивался над стрельцами нашими глядючи на то, как они таскают за собой пищали большие и неуклюжие кои чуть ли не ядрами заряжать потребно. Но сейчас видится мне, что если это с умом использовать, то преимущество большое может получиться.

— Да не тяни ты кота за непотребство.

— Думаю я, что стоит нам пищали, у коих калибр большой, снарядить картечными зарядами. Один заряд семь картечин вместит, никак не меньше. Подступят гульды для стрельбы мушкетной, как водится, встанут рядком для залпа дружного, а тут и мы ударим по ним картечью.

— Картечный бой не вчера придуман. Да, выгода будет немалой, вот только мушкет против пищали в скорострельности куда более выигрывает, а с багинетами может получиться и половчее чем с бердышами.

— А если против одного залпа, скажем, дать пять. Да потом первая линия отойдет, а вторая еще пяток залпов даст. Первую линию как есть побьем. Да еще если наперед вывести пушки, картечью снаряженные.

— Это как это ты собираешься дать пять залпов? — От хмурого взгляда нет и следа, только заинтересованность.

— А просто все, воевода. На всю длину ствола протягиваем запальный шнур, а потом начинаем укладывать заряды, один на другой. Я так разумею, чтобы дальность приличной оставалась пяти зарядов будет в достатке. Запаливает стрелец шнур и ждет пока он прогорит, как достигнет пороха, тот загорится и выметнет картечь. Шнур от того не погаснет, а далее гореть будет и так пока все заряды не выйдут.

— То знакомо. В старину так из тюфяков стрельбу вели, дробом каменным. Хм. А может и получиться. Вот только дымом все заволочет, так что стрельцам уж и не усмотреть будет где гульды стоят.

— Залпа как такового не получится, стрельба выйдет в разнобой, так что такого плотного дыма не будет, да и на открытом месте он возноситься будет и ветром его станет сносить. При стрельбе картечью, столь уж хороший прицел не надобен, она прилично разлетается. Первый залп тот и вовсе губительным будет. Тут еще какое дело. Не станем мы в открытом поле стоять. Время пока позволяет, потому откопаем ров с валом, так чтобы когда стрельцы в том рву станут, то над валом только их головы и видать. А перед ним поставим рогатки в два три ряда, да волчьих ям нароем. Чтобы гульды не вдруг добрались до нас, всяко разно, еще залп получится дать. Взберутся гульды на вал, стрельцы отойдут и чтобы до них добраться тем придется в ров спуститься, тот не глубок получится, да все одно, наши их сверху вниз бить станут. Но то уж случай крайний, сдается мне не сумеют они добраться до рва.

— И где предлагаешь поставить полки?

— По воинской науке, ты у нас мастак. Куда мне против твоего опыта.

— Ты мне зубы не заговаривай. Чай уж подумал обо всем, так что все и выкладывай.

— Вдоль Веселого ручья. Там и сам по себе подъемчик есть, а если еще и вал поставить. Жаль дно твердое, ну да не может быть все хорошо.

— Больно широко по фронту получится. Там почитай с полверсты будет. Резерва считай у нас не будет.

— Зато с флангов никто не обойдет. Там сосняк светлый, да оврагами с крутыми скатами все изрезано, так что полусотни достанет, чтобы удержать чуть не полк. С другого фланга Турань.

— И кого предлагаешь туда определить?

— Меня с моими парнями. Мы в лесу действовать обучены. Да твоих боевых холопов. Мушкеты-то у них все переделанные, так что по скрострельности нам нипочем не уступят.

— Твоих девять, да моих две дюжины. Где полусотня-то?

— Из пограничной стражи пару десятков из ведающих охоту наберем. Я парней своих снарядил винтовальными карабинами, так что выдам им на время боя старые. Вот так полусотня и наберется.

— И что, эти винтовальные тоже в скорости не уступят?

— Нет.

— Объяснить, как такое возможно не хочешь?

Рассказывать ни о чем не хотелось. Но тут ведь какое дело, если и дальше молчать, то и до беды недолго. Пули то их в гульдах не всегда остаются. Те кто насмерть сражены, тайну не выдадут, потому как вскрытие никто не делает. А вот раненных когда пользуют, свинец вынимают и далеко не всегда пуля попадает в кость и деформируется до бесформенного куска, чаще даже наоборот. Если же в мягкие ткани, так пуля и вовсе целехонька. Не такие уж тут и тупицы, чтобы не сложить два и два. В славенах тех пуль нет, так что от них скрыть новую разработку проще простого, а вот в гульдах их сколько угодно. Попадет образец к кому, кто с головой дружит и тогда не врагу и своим удивляться придется.

Руководствуясь именно этим, Виктор не долго думая извлек два патрона и распотрошил их представив взору воеводы два образца пуль, Нейслера и Минье. В двух словах рассказал, что да как. Градимир имел достаточный опыт обращения с огнестрельным оружием, чтобы тут же понять суть задумки, а так же то, как людям Волкова удавалось вести столь меткую стрельбу.

— Что же ты раньше молчал, скоморошья твоя душа, — в сердцах ругнулся воевода.

— А того и молчал, что одно дело, на стрельбище, иное в бою. Испытать нужно было.

— Испытал?

— Испытал.

— А о том, что гульды наковыряют из своих солдат твои пули и поймут что да как, ты подумал.