Мечты

МЕЧТЫ

— Самоуправный народ — русские… до того самоуправный — просто говорить не остается! — повторил несколько раз укоряющим тоном Роман Ильич, отставной сотник.

Он сидел на пустом ящике из-под мыла и в своем древнем офицерском пальто похож был на копну посеревшей от старости соломы. Когда он говорил, то мотал головой, словно отгонял надоедливых мух, и черная тень от его лохматой папахи размашисто мигала от двери к потолку по блестящей жести банок с халвой и, казалось, наспех ревизовала левую половину лавки.

Шишов, Федот Иваныч, хозяин лавки, румяный, солидной комплекции господин, молча нанизал на мочалку сухие, твердые, как камень, крендели, завязал ее в узел и встряхнул связку. Крендели звонко заговорили, как пучок пустых кубышек.

— Вот вы попрекаете нас, Роман Ильич, — с снисходительной мягкостью полированного человека сказал он, подавая связку, — а я имею честь предъявить вам, что совершенно напрасно. С людей беру по шести, с вас кладу по пять с половиной. Одиннадцать копеечек-с… два фунта… Русский народ отнюдь не самоуправный…

Роман Ильич, принимая покупку, тоже слегка встряхнул ее и окинул примеривающим взглядом. Крендели снова издали короткий, сухой звон. Обвинение русского народа в самоуправстве, в сущности, направленное лично против Шишова, который назначил было сперва цену за крендели слишком высокую, как показалось Роману Ильичу, — теперь падало само собою. Положим, уступка, которую он сделал, не Бог весть как значительна, но она сделана в такой подкупающей форме, — сотник был отличен от «людей», — что дальше возражать против цены было просто неловко. Роман Ильич сказал примирительно:

— Ну, запиши там…

Шишов ловким движением, за самый кончик угла, выбросил на прилавок длинную долговую книгу, разыскал страницу с фамилией сотника Евтюхина и старательно вывел: «2 фу. кре. 11 ко.»

Потом вытер перо о волосы и сказал:

— Вы говорите, Роман Ильич, что, дескать, самоуправный мы народ — русские…

Он говорить любил и умел говорить занимательно, чисто, свободно и искусно. Лукавый огонек добродушного зубоскальства дрожал в его глазах, когда он обращался к сотнику. И легко-насмешливая, сдерживаемая веселость невольно передавалась также другим посетителям лавки. Их было еще трое. Бородатый казак Ерофей Маштак поместился у двери, на куче поддосок, шкворней и железных лопат; агент фирмы Зингера Попов, носивший бумажные воротнички, сидел против сотника на мешке с ячменем (Шишов принимал в уплату за товар не только звонкую монету, но и продукты местного производства), а в самых дверях стоял коротенький мужичок Ферапонт Тюрин.

Они сходились сюда каждый вечер, на огонек. Стояли длинные, безмолвно-черные ночи осени с долгим, беспокойным сном в душной тесноте закутанных жилищ и с нудной бессонницей, рождающей одинокие, бессильно-тупые, однообразные и тесные мысли, беспорядочные и нерадостные воспоминания, от которых уставала голова и бессильная досада надолго застревала в сердце, — нелепые грезы о том, чего никогда не бывает и не будет. В таинственно-черном мраке думы о жизни, окутанной бесконечной цепью неизбывных будничных забот, недостатков, суеверных страхов и усталой злобы, походили на грузные мешки-пятерики с песком, которые с безмолвной медлительностью наваливались на грудь, давили голову и тисками сжимали сердце. И ночь казалась бесконечной, как сказочное темное подземелье с запечатанным выходом.

Спасаясь от этих бессонных ночей, они шли коротать вечер в лавку. Здесь был свет, — плоский, небольшой язычок огня дрожал, вытягивался и коптил в висячей лампе, — не яркий огонек, но по улице, закутанной в сырой, пугающий мрак, далеко было его видно. Был табак, который Шишов представлял бесплатно посетителям лавки, в расчете, может быть, на привлечение покупателей. Льготной махоркой особенно широко пользовались Ферапонт и Ерофей Маштак. Они курили безостановочно все время, пока были в лавке. Была, наконец, беседа — иногда вялая, но иногда занимательная, нередко шумно-веселая, с крепкими шутками и раскатистым хохотом.

Тихая, несложная жизнь станицы, туго изменяющаяся, бедная событиями, мало давала пищи для обмена мыслей. Зато безгранична была область за рубежом станичного юрта. И хотя они не знали, какая жизнь там шла, но были уверены, что жизнь эта удивительна, разнообразна, интересна и богата. И они особенно любили толковать именно о том, чего не знали: о замыслах царей, о колдунах и мертвецах, о диких людях. Если кто-нибудь из них вдохновлялся и начинал передавать обрывки где-то слышанного, украшая их собственной фантазией и выдавая создания ее за действительность, — они охотно верили ему, лишь бы рассказ был хоть немного гладок и интересен… Мало ли чего на свете не бывает!..

А иногда молчали. Курили и с равнодушно-усталым, полусонным видом прислушивались к редким, случайным звукам, которые рождались под плотным рядном черной осенней ночи. Вот зашуршал мелкий, неторопливый дождик, пошептался минуты три, прошелестел, как кудрявый тополь листвой, и тихо ушел дальше, убедившись, что грязи в станице достаточно. Пролаяла скучливо собака. Наверно, прикорнула где-нибудь на гумне, свернувшись кренделем, спит и только изредка, не поднимая головы, подает голос, обмануть хочет: не сплю, мол… Журавец проскрипит над колодцем. Кто-то не спит еще. Должно быть, девки на сиделки у кого-нибудь собрались…

Когда становилось скучно молчать, Шишов начинал вышучивать смирного Ферапонта. Ферапонт был человек очень маленький и ростом, и социальным положением. Все привыкли глядеть на него сверху вниз, так как он, несмотря на серьезную бороду, почти весь ушел в неуклюжие сапоги с широкими, как лопухи, голенищами. На веселонравие собеседников он не обижался — привык и считал, что это лишь от скуки, «для разгулки времени».

Осторожно подтрунивали и над старым сотником — Роман Ильич был господин серьезный, даже суровый. Как единственный офицер в станице он привык к почету, не терпел конкуренции и ревниво наблюдал за тем, чтобы его чин знали и помнили, чтобы в церкви никто раньше его не подошел к кресту, чтобы при встрече ему давали дорогу и снимали перед ним шапки. Но умом был простоват, как все старинные люди. Жизнь он прожил долгую. Хотя она не была разнообразна и богата событиями, но за восемь десятков лет накопилась достаточная куча, из которой он по временам извлекал кое-какие обломки на потеху своим слушателям, сам не замечая, что забавляет их своей первобытностью.

И так они убивали врага своего — время, тихо и ровно разматывавшее клубок их несложной жизни, в которой радости были редки, мелки и незавидны, а беспомощно-тупая скука, нужда и печали слишком привычны, чтобы на них долго останавливаться мыслью.

— Самоуправный, дескать, народ… — повторил Шишов, и в голосе его слышался играющий смешок. — Значит, обвиняете вы нас с Ферапонтом, не иначе… Мы с ним тут русские, а вы трое будучи казаки… Хорошо-с. Это еще не голос. А вот позвольте вам наоборот возразить насчет казаков: как ваш батюшка — царство небесное! — Ермак Тимофеевич жил, разбой держал, так и сейчас этот самый манер не вывелся…

— Ну, нет, брат, сейчас казаки дисциплину знают! — строго и с достоинством возразил сотник.

— А я вам на это имею честь возразить следующим примером: вон у меня в горнице висит сейчас картина, и на ней разные народы, какие под нашей державой состоят. Но почему казаков там нет? Объясните вы мне, сделайте милость! Значит, поэтому они в списке у царя не состоят?..

Роман Ильич посмотрел вполуоборот на Шишова слегка озадаченным взглядом человека, не быстро соображающего, но склонного к обидчивости, и враждебным тоном возразил:

— Не может быть! Хвастаешь, должно быть?

— Извольте поглядеть, ежели не верите… Звания нет! Смех прыгал и в глазах и в голосе Шишова, и похоже было, что вот-вот он брызнет из него кипящим фонтаном и захватит всех присутствующих.

Бородатый Маштак, закурив цигарку и выпустив клуб дыма, который сразу закутал почти всю лавку, поспешил на выручку к замявшемуся сотнику и сказал успокоительно:

— Они при его лице служат, он их и так знает.

— И без списка! Верно… — благодарным голосом воскликнул Роман Ильич и сочувственно ткнул связкой кренделей в сторону находчивого Маштака: — Верно!..

Лохматая папаха его закивала торжествующим жестом, и черная танцующая тень от нее запрыгала к потолку.

— Это верно! Правильно! А вот вы, русские, также и хохлы, об вас без списка того… и позабыть можно…

— Вы нас, стало быть, с хохлами равняете? Это даже обидно!..

Шишов небрежно-ловким жестом отбросил долговую книгу в ящик с подсолнухами и уперся кулаками на прилавок.

— Позвольте вам на это возразить из истории. Как в самой древней истории сказано, что русского вылепили из серой глины…

— Прочный материал! — заметил в скобках Ферапонт, сооружавший гигантских размеров цигарку.

— Из серой глины… А хохла — из пеклеванного теста…

— Хохол — дурак! — тоном безнадежного сожаления сказал сотник.

— Да… Так из пеклеванного теста его, — продолжал Шишов неторопливо, с манерами опытного повествователя. — Ну-те-с, хорошо-с, из теста… И, стало быть, на этот случай прибегла собака… Прибегла к тому делу собака, сцапала хохла и проглотила. Проглотила — бежать! И сколько бежала, все хохлами…

При неожиданно-звонкой рифме, созданной пряным словом, сотник затрясся от смеха, и живот его, как студень, долго еще колыхался даже после того, как дружный, заливистый общий хохот других слушателей смолк и они ждали продолжения.

— На конец того дела, вдарилась она об угол, и выскочил из ней хохол с плугом, — продолжал Шишов.

— И з волами? — спросил Попков, подражая малороссийскому выговору и давясь от смеха.

— И с волами. Вот отколь они все на волах-то ездят!.. И когда Шишов кончил свою забавную историю, в которой с несомненностью доказывались все генеалогические преимущества русских, т. е. великороссов, перед хохлами, — все смеялось долго, до усталости, сперва разом, а потом наблюдая некоторую очередь: кто-нибудь вспоминал отдельный эпизод, подсыпал крепкое замечаньице, остроту, и опять из лавки в насторожившуюся темноту выскакивал раскатистый залп прыгающих звуков и звонко разбегался в оба конца немой улицы.

Потом как-то разом смолкли. Сизыми клубами полз вверх, к лампе, дымок. Крепкий запах табаку сливался с запахом копченой шемайки и дразнил голодное воображение. Золотая полоска света из дверей протянулась через всю улицу и на противоположной стороне выхватила белый угол старой хатки до соломенной крыши, низкий плетень и вывеску с гигантской буквой З, укрепленную над обвисшей калиткой. Светлый, разостлавшийся по земле квадрат похож был на кусок новой парчи. На нем яркими блестками играла и пряталась вода в углублениях и колеях растоптанной дороги и серели матово-шелковистыми узорами, отбрасывая тени, высокие безмолвно-грозные, разорванные борозды черной осенней грязи. А за гранями, — направо и налево, дальше и выше, — висела немая, неподвижная темь, охваченная сонным оцепенением. И кто-то оттуда сторожко крался, прислушивался, затаив дыхание, и глядел внимательными очами на тусклый огонек лампы.

— Это верно… хохлы — они мягкий народ, — сказал сотник, потрясая мохнатой папахой. — А вот вы, русские… у-у, дьяволы, сурьезные… да что за натуральная нация!..

Он поковырял клюшкой по серому наслеженному полу, вспоминая что-то из своего минувшего.

— Раз меня в Дубовке… ну так обидели, так обидели… Давно, лет пятьдесят прошло, а вспомню и — сейчас руки аж чешутся!

— Вы по этому случаю на всех русских и сердце имеете, ваше благородие? — почтительно заметил Ферапонт. — Дубовские, значит, виноваты, а мы, шацкие, отвечай!..

— Все вы одной бабки внуки! — Сотник энергично взмахнул связкой кренделей, и они опять звонко прогремели, сообщая коротким сердитым звуком особую убедительность его словам.

— А что главное — правильности нет! Норовят кучей на одного насесть, а не то, чтобы один на один… Мне не то обидно, что били… Бей, пес с тобой, ну бей по закону! Я люблю, чтобы правильность была во всем…

Роман Ильич строго, вполуоборот, посмотрел на Ферапонта воинственным взглядом, ожидая возражений. Но Ферапонт не возразил, а, отвернувшись из вежливости, выпустил заряд дыма по направлению к улице и затем изобразил на своем лице самое почтительное внимание. Сотник провел костылем по темному, грязному полу прямую линию, — жестикуляция часто опережала у него слово, — и голосом старой грусти начал:

— За досками мы ездили, значит. С фурами. Железных дорог тогда не было — на быках. Наклали фуры — я, по грешности, в харчевню: выпью, думаю, на дорогу шкалик…

— Для дороги это вещь пользительная, — одобрительно заметил агент Попков.

— Ну, понятно! — с некоторой стремительностью присоединил свое мнение и Ферапонт.

— Да, не вредит, — согласился Роман Ильич, — Ну… взошел. А их там, этого мужичья, руки не пробьешь! Галдят, у стойки сбились в кучу. А у меня воза стоят, некогда до смерти. И все-таки я — офицер, само собой… «Посторонитесь!» — говорю. «Чаво посторонитесь? Ка-кой широкий! Сам посторонись!» — «Дайте дорогу, — говорю, — я офицер!» — «Мы из тебя не видим, офицер ты или нет, а за свои деньги в кабаке каждый шаровариться может». Ну, я в те времена помоложе был, на руку проворен. Ах, ты, думаю, мужицкая твоя морда! Развернул — чирк одного в сопатку! Он на ж… Подались. Я тут другого. Он и к двери. Бежать?.. Стой, думаю, не уйдешь! Сердце во мне дюже разгорелось, и зачал я их тут ссланивать — кого в едало, кого в пузо, кого в затылок… Мужичье!.. Только какой-то подлец — не знаю как — подкатился мне под ноги, я и выстелился через него. Ну, тут уж они все на меня… И, пока наши от возов-то прибегли, они мне сыпнули!.. И будь бы у них понятие, ежели бы не все кучей лезли один на другого, — каждому хотелось поскорей вдарить, — то аминь бы тут мне был… ей-ей. А то они сбились надо мной, суют руками, а размахнуться негде, без толку все… Тем и спасся! Кровь была, а так пятно чтобы где — ничего не было!..

Роман Ильич с победоносной улыбкой оглянулся на своих слушателей, и они каждый по-своему выразили свое радостное изумление. Шишов издал тонко-свистящее шипение: тссс… Маштак добродушно загнул многоэтажное слово по адресу несообразительных дубовских мужиков, а Попков коротко сказал: «Галманы!»

Ферапонт покрутил головой и затем осторожно, тоном извинения, заметил:

— Да ведь на своей стороне, понятное дело, там стены помогают… Тоже нашего брата тут у вас мало ли учат?

— И правильно! — сказал Маштак добродушно-грубым тоном, — Ваш брат тоже… вроде жида на нашей стороне… Придет, к примеру, в лаптях, в одних портках, глядишь — через месяц у него сапоги амбурского товару, триковый пиджак, штаны по журналу сшиты… А все плохо им! Сунься-ка мы к вам — вы утрете скоро! Вон их благородие — офицер, и то не постеснялись…

Маштак немножко издевался, подтравливал Романа Ильича. Старый сотник поддавался на этот прием и переходил от общих положений к натиску на самого смирного представителя великорусского племени. Ферапонт же был очень удобен для таких невинных потех. Но на этот раз сотник пошел стороной. Героические воспоминания разбудили в нем дух тщеславия, и он не без хвастовства воскликнул:

— Ну, я и сам в долгу не остался! Не-ет! Я тоже одному после того вложил… Чтобы он знал да помнил обед да полдни…

И рассмеялся очень довольным смехом.

— Дегтярь… Тоже из дубовских…

Он сделал продолжительную паузу, потупился, почертил клюшкой по полу, покрутил головой и снова рассмеялся, — забавное было воспоминание.

— От обедни иду… воскресенье как раз было. Народ, конечно. Шинель на мне с капюшоном. Николаевская, офицерская. Вот он и едет. «Дегтю! Дегтю!..» — «Стой! ты отколь?» — «Дубовский, ваше благородие». — «Ты дубовский?!» — «Дубовский»… Зараз я шинель с себя долой, повесил ее к Митрий Иванычу на ворота. «Ты дубов-ский?!» Развернул, к-как дам ему сюда! Он брык с дрог! Картуз — в сторону, виски кучерявые, как у старого барана. Вцепился я в них и зачал водить… Водил-водил. — «Ваше благородие, помилуйте!» — «А-а, сукин сын! по-ми-луйте? Закажи своим дубовским, как донского офицера бить!» — «Ваше благородие! ни в жизнь пальцем никого не тронул!» — «А-а, не тро-нул?» — «От рода жизни! Нитнюдь!» — «А меня кто утюжил, такой-разэтакий?» — «Впервой вижу вас, ваше благородие! Помилуйте! Кто другой разе, ну никак не я…» — «Не ты, так твой брат, не брат — так сват, не сват — так кум, одна категория!..» Опять вожу. Аж устал… Ну, выпустил. Как вскочит он на дроги и по-шел! Как оглашенный… Лошадь справа-слева кнутом, марш-марш! Без шапки, без всего! Только и видать, как лошадь нахлестывает…

Роман Ильич затрясся от смеха и зашипел горлом. Порой он останавливался на мгновение и, задыхаясь, быстро выговаривал:

— Виски у него… патлы-то… раскудлатились во-во как… я всеми десятью в них… Водил-водил… Ты дубовский, говорю…

Шишов, весь багровый, качался вперед и назад, кланяясь прилавку, и в глотке у него бурлил и клокотал водопад, а на ресницах блестели слезы. Маштак сыпал крупную, басистую трель, и было странно, что из его огромной бороды вылетает такой горох рассыпчатых и проворно скачущих звуков. Попков беззвучно трясся тощим телом, и, в такт подпрыгивающим плечам, из носа его отрывисто и быстро вылетали один за другим маленькие клубочки табачного дыма. Ферапонт чихал, кашлял, крутил головой и повторял, держа двумя пальцами цигарку, как камертон, вровень с ухом:

— Кабы знать, не надо бы признаваться ему, что дубовский…

— С той поры небось не показывается в станицу? — отдохнув от смеха, спросил Шишов.

— Да вряд!.. А ежели и покажется: «Я — не дубовский», мол… — ответил за сотника Ферапонт.

— А ты, Ферапонт, не дубовский? — трясясь от смеха, спросил Попков.

— Не, не дубовский… — под общий смех поспешно отказался Ферапонт.

— То-то, гляди! — рассыпая свой крупный горох, проговорил Маштак. — А то их благородие… того… видишь, костыль какой?

— Нет, гляжу я, ты — дубовский? — задыхаясь от приступа смеха, едва выговорил Попков.

— Я — шацкий… Мы не виновны в их благородии…

— Ну, шацкие — ребята хватские: семеро одного не боятся, — благодушно заметил Роман Ильич. — Но тоже… у меня смотри в оба.

— Чтобы не выскочили из лоба! — подхватил Маштак. — А он, ваше благородие, все под вашу землю целится!..

— Да! Верно, верно! — подтвердил со слезами на глазах, весь багровый, Шишов: — К чему, говорит, офицерам участки? Они все равно не работают ее, а я бы ее к делу произвел… Отобрать бы, — говорит…

— О-то-брать? — Роман Ильич насупился и сделал свой воинственный полуоборот в сторону Ферапонта: — Вот, на!

Три толстых пальца сложились в известную комбинацию и вместе с клюшкой устремились по направлению к Ферапонту.

— Ишь ты, умник! Пра-а, умник!.. Я заслужил, а ему отдай… Мужику? Это за какие же заслуги?..

— Шутят это они, ваше благородие, — оправдываясь, сказал Ферапонт, с некоторым опасением поглядывая на клюшку сотника, — Это вроде смеху у них…

— Ты что же это, я вижу, брехунами нас хочешь перед людьми поставить? — притворяясь обиженным, возразил Шишов. — Скажешь небось, не говорил про землю?

Ферапонт смутился.

— Было дело, конечно. Но разве это всерьез? Это лишь мечты, это так себе, для разгулки времени. Ведь вот и сотник, например, толкует часто о царстве небесном, а кто же скажет, что он попадет туда? С таким животом в рай не пролезешь: ворота узки… Ну, и о земле тоже. Поговорили, и только… Много ли беды от этого?

— Я, брат, заслужил себе землю. Поди заслужи, и у тебя будет участок, — сказал Роман Ильич строго-наставительным тоном.

— Не те времена нынче, ваше благородие, — вздыхая, сказал Ферапонт. — Нынче войны стали сурьезные, хитрости большой надо. А тогда как служивали? Какое оружие было? За виски друг друга да под ножку — вот и вся война. А ныне поди-ка. Он тебя вон отколь цепляет… за сколько верстов!

— Н-ну… нет, брат, сурьезно дрались и тогда. Ты думаешь, я страху не видал? Еще как Господь вынес! Вспомнишь — мороз по коже… Офицерство-то не даром тоже досталось!

Опять прошлое с его героическими очертаниями всплыло перед глазами Романа Ильича и разбудило в нем задор неудержимого самопрославления. Он повесил на руку свою связку кренделей, придвинул ее к локтю, сложил ладони на изгибе клюшки и уперся на них животом. На толстом лице его появилось выражение торжественности.

— Через кобылу чуть не пропал, — сказал он, — понизив голос, как бы по секрету. — Была кобылка у меня гнедая… иноходная… через нее! Урядником еще тогда был. Ну, значит, не судьба пропасть. Даже офицерство получил. Произвели…

Он кивнул Ферапонту головой с наивным хвастовством: вот, мол, как! И засмеялся. Засмеялся и Ферапонт. В самом деле, было смешно, что эта толстая, сырая, медлительно-важная фигура в сером пальто и в шапке с красным, обшитым позументом верхом, простовато-смешная на вид, могла когда-то не только усидеть на лошади, но даже ограждала отечество, подвергалась опасности, совершала геройские подвиги…

— Сели мы, значит, обедать, — грузно вздыхая, продолжал сотник. — На биваке, разумеется. Наварили мяса, борщ в котлах, само собой… Сели. Ну, только за ложки — тревога! Бац-баб-бац-бац — из лесу! У, будь ты трижды анафема! Сила-то его и не очень велика, видать: стрелять стреляет, а в атаковку опасается… Ну, что делать! Все к лошадям, понятное дело, котлы опрокинули, и по ложке проглотить не пришлось. Гляжу я: куски мяса в котле, да какие куски! во-о… жирные, с хрящиком, самая грудинка! А есть хочется — кожа трещит! Фу, думаю, зря пропадет такое добро… Скорым маршем сейчас кусков с пяток — в сакву: годятся! Перекинул сакву за седло — лишь вскочить успел: как понесет моя кобыла! Как пойдет чесать! Как пойдет! Сбесилась и — кончено дело! Пошла и пошла! Да ведь ка-ак? Пуля пулей! Прямо на них, на венгерцев… Пропал! Читаю «Живый в помощи», пику уронил, шашку и выхватить не успел, — обеими руками тяну поводья, — шумлю, не помню чего… Одно слово — пропадаю! Ветер зеленый в глазах, ничего не вижу… Чую только, что прямо с размаху в них влетел — как загомят кругом! Голоса своего не слышу!.. Один секунт и — нет уж их… упустили! В зад в ихний, значит, вылетел, — не успели схватить, — и пошел чесать дальше! И пошел! Пульки две над самым ухом — жик! жик! А я чешу!.. Ведь это рассказывать-то долго, а там — ну, не больше минуты было… просто и плюнуть бы не успел… Ну и кобыла, будь она неладна! Такой яд… Ракета, а не лошадь!..

— Ну, как же вы, ваше благородие, назад-то? — притворно изумленным и немножко льстивым голосом спросил Ферапонт.

— Да приехал, и только. Обскакал верст пять — вот и опять на своих наткнулся. Не чаяли даже в живых видать, а я — вот он. «Отколь, — командир говорит, — в тебе такая отчаянность, Евтюхин?» — «Не могу знать, ваше высокоблагородие…» А сам уж после додул, что кобылу-то свою мясом я прижег — с того и сбесилась… Ну, Господь… Никто, как Господь…

— Значит, быть живому, — солидно заметил Маштак.

— Да, значит, не помереть, — заключил и Ферапонт.

— А ты все говоришь: за что господам земли много? — с оттенком упрека сказал ему Роман Ильич. — За что им земля? Вот поди-ка послужи… Ты страху не видал? А-а, то-то! А я его знавал… да…

— Посади его на эту кобылу… — весело скаля зубы, сказал Попков, и опять клубочки дыма стали выпрыгивать из его носа один за другим.

— Упал бы! Ей-богу, упал бы! — подхватил Шишов тон ним голосом, и долго сдерживаемый смех вырвался у него свистящим потоком.

— Упал бы! — с уверенностью сказал Роман Ильич, и живот его опять задрожал, как студень.

Ферапонт хотел возразить, но воздержался, ничего не сказал.

— Так-то, друг! — постукивая костылем, сказал сотник. — Господская земля — она потом-кровью досталась. Кровью взята, кровью и отдастся. А так, чтобы зря получить, не на-дей-ся! На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай!