Мечты

Ферапонт, начиная чувствовать себя, действительно, человеком без всяких заслуг и потому виноватым, проговорил смиренным тоном:

— Да я и то… не того… Я на вольные земли все думаю. В Сибирь… Вот весны дождусь. Весна вскроется, уеду!

И он внимательно занялся новой цигаркой. Роман Ильич посмотрел на него опять вполуоборот, но не воинственно, а просто удивленно, с усилием туго соображающего человека, потом сказал:

— Куда-а тебе… с детьми!

— С детьми и идтить, — уверенно, сквозь стиснутые зубы, не выпуская цигарки, сказал Ферапонт. — У меня четверо. А там по пятнадцати десятин на душу…

— Это что же? Да ты чистый помещик будешь! — с испугом воскликнул Шишов.

— Очень просто! Пять душ, например, — участочек добрый!

Ферапонт давно грезил вольными землями. Но все как-то так выходило, что он оставался в станице, жил в саманной избушке, мерз, голодал, перебивался кое-как и в осенние вечера, если не было работы, приходил на лавку, чтобы утешиться хоть бесплатным табачком.

— У попов восемь коров, у дьякона девята… закуривай, ребята! — уныло шутил он перед каждой цигаркой и уходил из лавки последним.

Несмотря на то, что он был специалист по многим отраслям ремесленного знания, — летом рабатывал на кирпичном заводе, осенью портняжил, зимой валял валенки, — заработок его был неизменно скуден и, главное, грешил почти таким же непостоянством, как военная удача. Бывали дни, когда вся семья Ферапонта существовала лишь на ту добычу, которую приносила из церкви его теща: старуха становилась на паперти, и если у кого-нибудь в станице случались поминки, то перепадало кое-что и на долю фамилии Тюриных. И в иные счастливые дни на столе Ферапонта появлялись даже остатки лапши и сладкого пирога с черникой, куски студня, блинцы, а то и пять-шесть леденцов-монпансье. Не часто, конечно, это бывало, но бывало. Старуха обладала и уменьем выпросить, и — при случае — даже проворством рук. Золотая была старуха!

Но эта подсобная статья слишком явно отзывалась капризной случайностью и непрочностью, подобно зыбкому мостику из старой ольховой жерди, переброшенному через речку Прорву. Мечты о лучшей жизни, самостоятельной, прочно независимой, с запасцем, с большей уверенностью в завтрашнем дне, постоянно носились перед Ферапонтом в образе земли. Хотя он и не был коренным земледельцем, — с детства он переходил от одного ремесла к другому, — мысль о земле не оставляла его в покое. Земля являлась в его воображении в чудесном образе волшебной скатерти-самобранки, которая по одному хотенью да по щучьему веленью предоставляет в минуту все: и хлеб, и вино, и елей, и гамбургские сапоги, и лапшу с курицей, и кашемировый платок Лукерье, и собственный самовар, и валенки ребятишкам. Когда далеко в стороне — не на Дону — проходила полоса аграрного движения, Ферапонт жадно прислушивался к его отголоскам, долетавшим и сюда, в степной уголок, и смутно надеялся, что подошло, в самом деле, время, когда мечты его о землице, наконец, облекутся в плоть. Что ж тут невозможного? Много ли, в самом деле, ему и надо-то? Хоть бы половину супротив казаков… Одно время он готовил мешки, собираясь вместе с компанией других голодных мечтателей сделать «забастовку», т. е. погром на новой мельнице Вебера, — муки очень надо было. Но предприятие так и не вышло из области предположений, потому что не нашлось студента, который был необходим, по общему мнению, для руководства. Пришлось утешать себя лишь слухами о нарезке…

Потом и слухи эти как-то вдруг схлынули так же быстро, как быстро они поднялись на гребень взбудораженной народной жизни. И все опять вернулось к тому, как было. Уныло потянулась серая полоса дней, полных нужды и случайностей. А беспокойная мечта о лучшей жизни, более основательной и сытой, — как червь все-таки копошилась в смирной голове и металась от одного фантастического плана к другому. Все они основаны были на непреложных фактах действительности, но все походили на чудесный, легкий сон…

Вон Тараска Вершинин принес из полка большие деньги. Всего четыре месяца послужил — и семьсот! Говорит, в карты выиграл. Врет, должно быть? Обворовал или ограбил кого-нибудь. Но что же невозможного и в карты? Можно выиграть! Бывает, фортунит человеку… И тотчас же пылкая фантазия начинала рисовать Ферапонту, как он сел играть в карты с этим самым Тараской и обыграл его: взял эти семьсот, затем купил у Барабона хату о двух теплых за 230, покрыл ее железом и над воротами воздвиг вывеску с надписью под изображенным на ней коричневым сюртуком: «Мастер Ферапонт Степаныч Тюрин». Два подмастерья у него, сам третий. Машина стучит, весело лязгают ножницы, шипит по смоченной материи утюг, песня выбегает на улицу.

Во слободке молода вдова живет…

Чем не жизнь? Если обыграть Тараску… Жаль, сесть не с чем, а то бы обыграл — плевое дело! Обыграть ничего не стоит…

А то вот совсем в руках был случай… Года два назад кучер Кочеток вытащил у Романа Ильича чулок с золотыми. Вытащил и зарыл в песок на косе. Но когда, отсидевши в остроге свой год и четыре месяца, он пришел опять на косу, то никак не мог разыскать место, где зарывал деньги. Покопался, покопался в песке и ушел с пустыми руками. А девчата нынешней весной купались и напали на эти самые червонцы сотника. Тоже хорошо поджились. А ведь он, Ферапонт, сколько раз на этом месте стоял и даже сидел. Если бы знать… Ну, да подойдет и его полоса. Почему-то он уверен, что непременно найдет чулок с золотыми. Ну, чулок не чулок — кубышку. Попадаются также старинные горшки с серебряными рублями, с крестовиками. Надо лишь знать, где покопаться. Ефим Широкий говорит, что в курганах этого добра — сделай одолжение! А он знает, у него есть книга «Черной и белой магии». Что ж, копать мы можем, это дело наших рук…

Хорошо еще, если под год хлеба засеять побольше. Только угадать, какой хлеб в цене будет. Вот сейчас пшено до двух рублей дошло. Ежели, скажем, десятин шесть-семь заметать, да ежели вокруг Троицы пройдет добрый дождь, то по сто мер считай на десятину! Шестьсот-семьсот мер, на пуды это близко к тысяче… Ведь это куча денег! И каши — ешь — не хочу!.. Беспременно надо посеять побольше проса. Эх, если бы земля!..

Раз в казенной винной лавке Ферапонт увидел на стене большой лист с двуглавым орлом.

— Что за афишка? — полюбопытствовал он.

Сидельцы прочитали ему: говорилось там о вольных землях в Сибири. До этого Ферапонт думал, что удобнее переселить на вольные земли господ: их поменьше, и они как будто не так семьянисты, как мужики. Но господа, по-видимому, упираются против переселения. А глупы: про вольную Сибирь так хорошо расписано в афишке под двуглавым орлом. Ферапонт махнул рукой и произнес:

— Уважу… переселюсь сам…

— Вон Спиря поехал новых местов искать да жену там похоронил… назад идет, — сказал сотник предостерегающим тоном.

— Ну, у меня баба корпусная, не скоро помрет, — с уверенностью отвечал Ферапонт.

Он не врал. Лукерья была почти вдвое выше его и кость имела широкую, богатырскую. Ферапонт и она казались мало подходящей парой друг другу, но сложились так обстоятельства, что безродный Ферапонт был удостоен вниманием Лукерьи и вошел в саманную хату Гугнихи законным зятем. Не раз, правда, на первых порах ему приходилось слышать соболезнующие разговоры соседок с Лукерьей:

— И плохенького мужишку ты нашла себе, Луша!

На это Лукерья трезво-практическим тоном отвечала:

— Ничего. Лишь бы шапка на голове была… Хорошего-то возьми, а он все пропьет да в орла проиграет. Вон у Колобродихи одни стены остались. А казак-то какой: из-под ручки поглядеть!..

Ферапонт был мужем удобным во многих отношениях. Угловатая, смуглая до закоптелости Лукерья, с крупными чертами рябого лица, не рождена была пленять сердца и сама была глубоко равнодушна по части нежных чувств. Но нужда полуголодного существования еще до замужества заставила ее стать жрицей богини любви. Выйдя за Ферапонта, она тоже не стеснялась в способах заработка. Тело ее — большое и мягкое — находило своеобразных любителей красоты этого сорта. Раз в неделю приглашал ее мыть полы в своем доме вдовый батюшка о. Никандр, и каждый раз Лукерья уходила от него с лишним двугривенничком, против условленного пятиалтынного, да с десятком белых мятных пряников. Заходили иногда подгулявшие казаки, приезжие хуторяне, — со своей водкой и закуской. Ферапонт очень охотно угощался с ними, быстро хмелел и смирно засыпал за столом, предварительно извинившись перед всеми собеседниками за то, что скоро ослаб. А гости после этого поочередно разделяли в чулане его супружеское ложе. И после нескольких таких визитов Лукерья могла пойти в лавку к краснорядцам Скесовым и купить своим ребятишкам по рубахе. Заветной мечтой ее было собрать рубля четыре и начать тайную торговлю водкой — хорошие барыши можно было бы выручать… Но это тоже оставалось лишь мечтой.

— Сторона холодная — Сибирь, ребятенок поморозишь! — сказал опять Роман Ильич, и, похоже было, что хотел он остановить Ферапонта, как будто жаль было ему потерять обычного собеседника, такого удобного и безобидного: над ним и смейся сколько хочешь, его и выругать свободно, и нравоучение сделать можно…

Ферапонт выпустил заряд дыму по направлению к улице и равнодушно-спокойным тоном сказал:

— Ничего. Тут скорей кабы не замерзнуть… Тоже нажитки-то не первой гильдии.

— А чем плохо? Ведь живешь? Кормишься? Еще детей какую кучу развел!

— Кормлюсь. Два дня не евши, третий так…

— Нехай едет! Нам просторней будет! — сказал Маштак, и Ферапонту показалось, что в насмешливо-суровом голосе его звучит все-таки досада и сожаление о том, что он, Ферапонт, решил покинуть станицу.

— А я тебя чем стеснил?

— Да маячишь тут, в глазах… Шел бы в свою Рассею, в город Шацкий…

— Шацкие — ребята хватские… — засмеялся сотник, крутя головой.

— Кабы у меня земля там была, — возразил Ферапонт печально.

— Земля, земля!.. Чего ты из ней будешь кроить? Ты сужет о земле имеешь, как портной, безо всякого понятия. Это надо соображать, что такое, например, обозначает земля! Есть ее не будешь, землю…

Ферапонт немножко оробел перед сердитым натиском Маштака и слабо возразил:

— Есть… едят, что ль, ее?

— То-то и я говорю! К земле надо большое приложение иметь. Нужна скотина — раз; плуг, борона, коса — два; а там — каток, веялка, арба да бечева, да сбруя — три… К земле, брат, много надо. Голыми руками ее не всковыряешь! Прикинь-ка на счетах, как это обойдется?

— А без земли? Ну-ка, ты поди без земли-то пощеголяй!

— И даже с удовольствием. В стражники уйду. Месяц прошел — подай полсотни! А там, глядишь, какой двугривенный и набежит… А в моей земле какой толк? Солонец, глина, выпашь. Ржавь одна. В людях хлеб, а у меня хлебишко. Ворочаешь-ворочаешь горбом, и нет ни черта ничего! Вот по пятнадцать мер с десятинки взял — все тут; и на семена, и на емена. А ты что? У тебя деньги горячие: поковырял, скажем, иглой — вот она, полтина, дай сюда…

— Горячие деньги! Они горячо идут, горячие деньги. Глядишь: рубах нет… Рубахи взял — хлеба! Хлеба взял — дров! Так оно и идет: вертишься всю жизнь, как черт в рукомойнике…

— Неужели у тебя залогу нет про черный день? — удивился сотник, и в голосе его слышался снисходительный упрек сытого человека голодному за то, что он голоден.

— Отколь же ему быть, залогу, ваше благородие? — сказал Ферапонт, деликатно улыбаясь над наивностью вопроса. — Ведь их у меня, ртов-то, вон сколько! Одни родятся, другие помирают, а все на него расход. Уж рубля три, меньше не обойдется, когда родится: первым долгом — бабке, второе — за крестины, того-сего… А умрет — тоже за все заплати. Малому что? У него всего много, всем доволен… всем достоинством: и богат, и ни об чем голову не ломает…

— А в Сибири, думаешь, дешевле за это берут?

— Надобности нет. Там есть из чего. Там первым долгом, по приезду, дают две сотенных на хату да три сотенных на обзаведение…

— Н-ну?

— Ей-бо!.. У меня там дядя родной.

Ферапонт соврал про дядю, но так как он слышал эти фантастические цифры от другого такого же, как сам, мечтателя, у которого в Сибири будто бы действительно был дядя, то он теперь на время присвоил себе этого дядю для большей убедительности.

— Это хорошо, — сказал Роман Ильич с некоторым сомнением в голосе.

— Куды лучше! — согласился Ферапонт.

— На пятьсот можно даже очень порядочное дело развить не то в Сибири, а и у нас, — заметил Шишов.

— Первым долгом построю хату… — вдохновенно заговорил Ферапонт, опуская глаза на огонек цигарки, отчего лицо его стало серьезно-соображающим. — Лес там дешевый, сделай милость — стройся! нипочем лес!

— Протяжной или круглый думаешь? — осведомился Маштак. Нельзя было угадать, смеется он или всерьез любопытствует: заросшее бородой лицо его всегда было немножко зверообразно, и мудрено было распознать на нем шутку.

— Не обожаю я протяжных домов — топка большая требуется. Скруглим. Три теплых с колидором, в колидоре тальянское окно сделаю. Людей мне не просить, плотничать я и сам могу, тоже, топор из рук не вырвется… А из пятисот выгадать можно… Ведь земли-то — область!

Ферапонт сделал широкий жест цигаркой.

— На пять душ дадут: на четырех ребят да на самого, бабы в счет нейдут. По пятнадцать десятин! Это… это… Прикинь, Федот Иваныч, на счетах, сколько это выйдет? Семьдесят пять?

Ферапонт давно в точности высчитал, что семьдесят пять, но хотелось, чтобы и другие воочию убедились, что именно семьдесят пять, никак не меньше. И Федот Иваныч сразу знал, что семьдесят пять, но с небрежной легкостью привыкшего высчитывать человека щелкнул раз — другой на счетах и сказал:

— Семьдесят пять.

— Д-да… это цифра! — сказал Маштак почтительным тоном.

— Цифра! — с восхищением повторил Ферапонт. — Прямо область! Семьдесят пять… это ленточка добрая выйдет… пожалуй, раза три станицу покроет? Хороша будет полоска!.. Я к реке буду прибиваться ближе — там рыбные реки. В случае чего — ну-ка. ребята, бредень! К обеду чтобы свежая рыба была! Без варева чтобы и домой не показываться!.. Там ведь рыба-то: чебаки — во-о!..

Ферапонт отмерил на левой руке до самого плеча и посмотрел на всех победоносным взглядом.

— Фу ты, чтоб его болячка! В сам-деле, житье хорошее! — сказал Шишов восхищенным тоном. — Насчет рыболовства и я охотник… в сам- деле…

— Что ж, приезжай! Удочки захвати!

Ферапонт выпустил клуб дыма, заливисто рассмеявшись своей шутке, и восклицание Шишова решительно утвердило его в мысли, что земля его непременно должна примкнуть к реке.

— Ну, хорошо, — сказал Попков придирчиво, и чувствовалось, что ему как будто досадно будущее благополучие Ферапонта, в которое все, по-видимому, начинали верить. — Хорошо… А обзаведение?

— Чего обзаведения?

— Ну вот, например, плуг, бороны, арба… Ведь на круглый дом пятьсот — их обязательно уложишь. Это уж как ни верти! А лошадей, например, откуда?

— Лошадей? — Ферапонт на мгновение обнаружил как будто колебание, но затем решительно сказал: — Да, лошадей надо. Добрых лошадей. Плохих лошадей я не обожаю. Что они? Как она шкапа, так шкапа и есть. Ну, на первых порах найму спахать десятин шестнадцать — все, глядишь, из урожая выручу что-нибудь. Опять же шитво: за зиму сотенную возьму? Там работы — не как у нас, там хорошие работы, а мастерового народу мало. Это не штука!

Он уверенным жестом сдвинул цигарку в угол рта, и всем показалось на минуту, что он стал и выше ростом, и внушительнее.

— Нам лишь бы земля, — прибавил он самоуверенно, — а там мы ее разделаем, уйди — вырвусь!..

Помолчали. Были, конечно, основания и для сомнений, но Ферапонт подавил всех необычно самоуверенным тоном и своим дядей, а потому никто не решился оспаривать его, никому не приходило в голову и обычного желания подсмеяться над необузданными мечтаниями. Только Попков спросил как будто не без подковырки:

— Ну-с, за чем же дело?

— Фиток не дают. Фиток такой требуется. Выправить фиток — и кончено дело! За дорогу четвертую копейку теперь берут. Только бумага требуется, без бумаги не дадут.

— Хлопочи.

— Хлопотал… К генералу ходил. Говорит: «Повременить надо. Предписание, — говорит, — будет на это. А пока повремени, зря не беспокой, нечего». — «Через это самое, — говорю, — ваше превосходительство, и беспокойство наше к вашей милости, что мучицы нет, ребятенки кусок просят… незавидное больно житье наше…» — «Ну, потерпи, чего там! Все сделают по высочающему указу». Что ж, потерпеть можно. Это — в наших руках. Делать нечего, повременим. Сорок два года временил, а уж еще год — куда ни шло! Пускай для круглости будет сорок три… Он вздохнул и глухо прибавил:

— Одно вот — года проходят…

Грустная нота прозвучала в его уверенном тоне. И опять он стал маленьким и смешным мужичком, над которым удобно было потешиться. Только никому не было охоты. Как будто тень прошла по лицам. Видно, ни у кого года не стояли на месте, уходили, а призрак счастья, который когда-то, может быть, дразнил воображение, теперь потускнел и ушел еще дальше. Уходили года, незаметные, однообразные, тусклые, и не на что было с удовольствием оглянуться, ничего отрадного не видать и впереди. Все досадно-обычное, безнадежно-скучное и неизбежное: старость с нуждой, хворости и страх беспомощной заброшенности и ненужности.

Даже Роман Ильич, благополучный, казалось бы, старик, вздохнул протяжно и шумно. Покряхтывая, он тяжело поднялся с коробка, на котором сидел, и сказал:

— Идтить, а то поздно будет. Старуха заложится, не впустит.

Шишов из вежливости сделал попытку остановить его:

— Что вы, Роман Ильич, восемь часов только!

— Нет, поздно. Пока повечеряешь, пока Богу помолишься. Я ведь две кафизмы на ночь читаю, — прибавил сотник тоном наивного хвастовства, которым иногда грешат благочестивые люди.

— Это пользительная вещь, — одобрительно сказал Шишов.

— Две. Всегда уж у меня положение. Иной раз ночью проснешься, бессонница, — встанешь, еще одну прочтешь… Ночь-то — год!

— С этой поры ежели залечь, не то за год — за два покажется!

— Да старуха, боюсь, браниться будет: вечерять ведь ждет… Время. Калун небось из печи уж вынула…

Широко отставляя костыль и гремя кренделями, сотник двинулся из лавки, но на пороге остановился.

— Ну, и калуны ноне Бог послал, да что-о за сладкие! — воскликнул он восхищенным голосом. — Просто мед, да и только! Живот аж болит, до чего сладкие! К ночи просто до того распирает, беда! Станешь Богу молиться и… просто неловко даже за молитвой-то…

Роман Ильич благодушно заколыхал животом, глядя, как его собеседники при последних словах покатились со смеху. Поощренный дружным взрывом их веселья, он выждал, пока они насмеялись, и прибавил:

— Ну, выйдешь в чулан, постоишь — будто ничего… Долго-то стоять холодно. Вернешься, станешь перед образами и опять, глядишь, та же история… Просто грех один! Хе-хе…

И, под общий заливистый смех, Роман Ильич, кряхтя и посмеиваясь, вышел на прилавок, широко расставляя ноги, далеко впереди себя нащупывая костылем коварно узкие, мокрые, загрязненные ступени крыльца. Постоял с минуту в раздумье, потом решительно шагнул в темную пучину, которая за рубежом света казалась бездонной, и тотчас же, поскользнувшись, мягко, почти беззвучно съехал вниз. Успел лишь крякнуть и произнести:

— Так и есть!

Было невысоко, и эта короткая поездка не сопровождалась каким-либо неблагополучием. И в то время, как Попков, Федот Иваныч и Маштак, не удержавшись на должной высоте благоприличия, залились беззвучным смехом, Ферапонт услужливо поспешил на помощь и, льстиво, хотя без толку, суетясь вокруг сотника, говорил тоном настоящего придворного:

— Позвольте руку, вашбродь… Измазались? Это не беда, ничего. Это не сало: помял — оно отстало… Так говорится. Дозвольте, я вас проведу, вашбродь, а то тут грязно… Глазами-то вы уже, никак, обнищали?

— Да, притупился. Спасибо, брат. Ну, доведи…

Ферапонт, деликатно поддерживая сотника за рукав, шагал медленно, с паузами, и всеми силами старался показать возможную предусмотрительность и осторожность. Прежде чем шагнуть, он долго прицеливался, вытягивал шею, разглядывал, потом делал широкий шаг с припрыжкой, удачный, как ему казалось, но, тем не менее, каждый раз угождавший в жидкое месиво. Сотник тяжело шлепал вслед за ним своими глубокими кожаными калошами, придерживаясь иногда за его плечо и тыкая клюшкой в стены сараев, около которых они держались.