Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Американская оккупация - Паскаль Киньяр на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Мари-Жозе, окутанная дымком своей сигареты, загадочно смотрела вдаль. Она обожала книги Сесброна. Могла часами рассуждать на такие отвлеченные темы, как зло, Бог, любовь, мир, романтизм, доброта, большие города, комфорт, бессмертие. Они были одного возраста, но именно поэтому она была взрослее его.

В лицее Патрик часто завязывал внезапные жестокие драки, за что его регулярно оставляли в классе после уроков. Это лишь усиливало и оправдывало жадный, ненасытный голод тела, одолевавший его к концу дня. Он упорствовал в своих желаниях и втайне стыдился их, не вынося на презрительный суд Мари-Жозе. Он прятал их так глубоко, что иной раз и сам не мог потом отыскать.

*

С началом учебного года, в сентябре 1958-го, школьные товарищи Патрика шутки ради придумали ему новое имя и стали звать его на американский манер, по инициалам — «Пи-Кей». Сначала это его озадачило. Потом оскорбило. Со временем он все острее реагировал на эту кличку и клял себя за то, что отзывается на нее. Они окрестили его «Пи-Кеем», не одобряя странного увлечения американским образом жизни, тем более что оно явно становилось непопулярным. В то время русские усмиряли Венгрию. Русские поднимали Кубу. Русские проникли в Египет и возводили Асуанскую плотину.

Мари-Жозе переиначила выдумку мальчишек и теперь звала его «Пуки», при этом страшно веселясь. Эта новая каверза приводила его в неистовый гнев. Она перешла в другой лицей и встречалась с ним только на острове. Он приносил ей чулки и пачки американских сигарет LM, купленные на «черном» рынке мужского лицея. Она медленно просовывала длинную тонкую руку в чулок и рассматривала его на свет. Долго, с наслаждением нюхала пачку сигарет перед тем, как распечатать ее. Потом, улегшись на берегу, наконец чиркала спичкой и выдувала первое облачко дыма. Она безумно боялась забеременеть и ни под каким видом не давала Патрику снимать белые трусы — ни с нее, ни с себя. Только изредка соглашалась возбудить его рукой через ткань.

— Ну помоги же мне! — взмолился он шепотом в третий раз.

В последнюю субботу февраля 1959 года они опять приплыли на остров Плакучих ив. Стояла необыкновенно теплая погода.

Наконец она решилась и сунула руку ему в трусы. Патрик излил свою страсть в ее сжатые пальцы. Это оказалось еще противнее, чем она думала. Влажный пенис Патрика напомнил ей липкие стебли кувшинок. Или судорожно бьющиеся тельца уклеек, которых он некогда выуживал из воды и стискивал в кулаке, чтобы извлечь крючок. Мари-Жозе нагнулась к Патрику и тихо, но твердо сказала ему на ухо, что больше они никогда этим заниматься не будут.

Патрик отшатнулся, гневно взглянул на Мари-Жозе. Но смолчал. Вдруг с неба на них обрушился оглушительный грохот. Над Луарой пронесся американский военный вертолет. Он летел на запад. Патрик опустил глаза.

Он разглядывал тоненькую юную женщину, которая сидела по-турецки на засохшей, растрескавшейся илистой земле и курила сигарету, стараясь заглушить дымом едкий запах спермы на пальцах. Длинные черные волосы Мари-Жозе разметались по обнаженным плечам. Стояла жара. На остров вновь опустилась тишина. Только мелкие волны с тихим шелестом набегали на камни и опоры плотины. Не повышая голоса, он объяснил, как глубоко она заблуждается: он любит ее и, естественно, хочет обладать ею до конца. И тихо добавил, что ему нужна не одна рука, но и рот, и все остальное.

Мари-Жозе встала.

— Никогда! — ответила она. — Никогда!

И сказала, что он ужасно глуп. Что любовь выражается вовсе не в этом. Говоря, она приподнимала руками тяжелые черные волосы. Ее глаза подернулись слезами. Она нервно теребила пачку LM. Она стояла прямо над ним, почти голая, в одних белых трикотажных трусиках. Высказалась и замкнулась в упорном молчании. Оделась. Сжав зубы, Патрик столкнул на воду черную плоскодонку. Когда лодка достигла берега, они разошлись в разные стороны без единого слова.

Патрику не хотелось сразу идти домой. Он вывел из сарая в «заднем» саду велосипед и поехал на плато. Долго катил он в темноте наугад. Потом оказался у проволочного ограждения базы. Он смотрел на черные облака, бежавшие над его головой, в черной небесной бездне. Около одиннадцати пошел дождь. Капли шумно запрыгали по булыжникам дороги. Патрик поехал назад мимо замка.

*

Он увидал их, когда они молча размалевывали стену соседнего дома.

Он ехал на велосипеде вниз по улице Рампар. Дождь сек его по лицу и рукам. Он тщетно пытался затормозить на скользкой мостовой. Этот дурацкий дамский велосипед марки «пежо», с V-образной рамой, негодным тормозом и тусклым фонариком, еле-еле разгонявшим темноту, достался ему от двоюродной бабушки с материнской стороны.

Вдруг он увидел пикап «рено»; горящие фары освещали стену его дома. Он притормозил ногами, соскочил с велосипеда и, заглянув в кузов машины, заметил два ведерка с белилами; из одного торчала ручка большой малярной кисти. Дом доктора Карьона находился на Церковной площади. Там же стоял и дом архитектора, а дальше, по улице Ла Мов — кафе с табачным киоском, дом органистки мадемуазель Ламюре и, наконец, бакалейно-скобяная лавка Вира и Менара, где на втором этаже обитало семейство папаши Вира.

В ярких лучах автомобильных фар он различал белые облачка пара, вырывавшегося из ртов и носов.

И еще он увидел кисть, которая уже вывела буквы «US…» на стене его дома, вернее, на стене, примыкавшей к садику, где его мать разводила цветы. Он бросился к ним под проливным дождем, с криком: «Эй, вы, прекратите!»

И получил жестокий удар под дых палкой от малярной кисти.

Он упал. Потом вскочил на ноги, и ему удалось вырвать кисть из рук студента. Кто-то сказал: Фидель Кастро захватил Гавану, или что-то в этом роде, он не понял. В этот самый миг его грубо толкнули в спину, и он рухнул вперед, с размаху ударившись лбом об острый край ведерка с белилами. Краска залила его короткие волосы. Он упал лицом в водосток. И потерял сознание.

*

Американский унтер-офицер, ехавший с базы, резко тормознул, чтобы не врезаться в грузовичок «рено», выскочивший на полной скорости с улицы Ла Мов. Серый «шевроле» сержанта У. Х. Каберры занесло в сторону. Рядом с сержантом Каберрой сидел низкорослый кругленький человечек лет пятидесяти на вид, белокурый, со смешливым пухлым лицом и двойным подбородком. Это был лейтенант по фамилии Уодд.

Сержант Каберра умело выровнял машину. Однако доехав до Церковной площади и собираясь прибавить газ, чтобы подняться вверх по крутой улочке, он вдруг опять затормозил.

Лейтенант Уодд открыл дверцу со своей стороны: у колес лежало тело Патрика Карьона; сержант Каберра бегом обогнул машину и приподнял голову потерявшего сознание юноши. Струйка крови смешивалась на мостовой с каплями дождя. Кровь заливала глаза.

Правый глаз был широко открыт и полон крови. Словно вытек.

*

Патрику Карьону чудилось, будто он умер и попал в какой-то иной мир.

Вокруг раздавался странный гул. Он приоткрыл глаза: все застилал багровый туман, сквозь который он едва мог различить окружающее. Комнату заполняли великаны, женщины, столы, диваны, кресла. На стенах — обои с крупными геометрическими узорами в коричнево-оранжевых тонах. Обеденный стол, покрытый коричневой клеенкой, еще не убран: грязные картонные тарелки, наполовину обглоданные кукурузные початки, смятые картонные стаканчики, бутылки пива Beck и Budweiser, кетчуп, банки с майонезом и арахисовым маслом. Спинки стульев завалены постиранными, но не отглаженными рубашками. Возле стола расставлена гладильная доска. Пластиковые чехлы с мундирами и платьями висят прямо на абажуре. Всюду разбросаны глянцевые журналы.

Бадди Холли[10] вовсю распевал: «Shame!»[11]

На сером картонном репродукторе проигрывателя лежал большой голливудский календарь с портретом Авы Гарднер. Патрик застонал, когда сержант Каберра внес его в дом на руках и осторожно уложил на диван Уоддов.

Миссис Уодд, блондинка в бигудях и желтом нейлоновом халатике, выбежала в соседнюю комнату и вернулась с ватным тампоном и меркурохромом.

Бадди Холли пропел сладеньким голоском: «I’m gonna love you too!»[12]

Глаза Патрика застилала кровавая пелена. Его терзала боль. Он различил силуэт молодой девушки, медленно подходившей к дивану. Лет пятнадцать на вид, тонкий изящный носик, белокурые волосы. И голубые, очень светлые, почти прозрачные глаза. Одета в короткие шортики, низко сидящие на бедрах, и тесную маечку с вырезом, наполовину обнажавшим грудь. А грудь уже вполне женская. И девушка выпячивала ее, слегка выгибая спину. Она была без туфель, в одних белых носочках.

Девушка сонно тёрла глаза. В руке она держала мохеровый свитер с длинным белым ворсом. Подошла к дивану, опустилась на колени возле Патрика, и тот дернулся от странного звука. Раскрыв пошире левый, уцелевший глаз, он увидел, что она грызет кочешок сырой цветной капусты.

Потом дочь лейтенанта Уодда лениво уселась на диван, вплотную к Патрику, отодвинув попкой его ногу и продолжая хрустеть своей капустой. Она взяла его за руку и рассказала на своем американском, что Бадди Холли недавно умер — погиб в авиакатастрофе:

— You know, Buddy just died in a plane crash. At least you’re alive! (Дочь лейтенанта Уодда считала, что ему, Патрику, повезло — он-то выжил).

И еще раз повторила, как ему повезло остаться в живых.

— Извините! — пробормотал Патрик.

Она надела мохеровый свитер, а тем временем лейтенант Уодд спрашивал Патрика, стараясь произносить раздельно:

— You people got a phone? (Лейтенант Уодд спросил Патрика Карьона, есть ли у его родителей телефон).

*

Он завопил.

Доктор Карьон зашивал сыну рассеченную бровь. Дочь лейтенанта Уодда стояла рядом, крепко сжимая руку раненого. Врачу пришлось наложить два шва.

Когда он принялся за второй, кровь внезапно брызнула на грудь дочери лейтенанта.

Не переставая кричать, Патрик смотрел на красные капельки, застрявшие в густом ворсе мохера. Шерсть не сразу вобрала их в себя.

Потом капли все же впитались в свитер. Он следил, как они мало-помалу уходят вглубь, и кричал от боли.

Его отец смазывал рану меркурохромом из пузырька, который держала миссис Уодд. Потом миссис Уодд положила раненому компресс на лоб, а доктор Карьон тем временем вытирал руки бумажным полотенцем. Его пальцы были измазаны белой краской, облепившей волосы Патрика. Наконец доктор закрыл свой коричневый саквояж и встал.

Патрик приподнял веки и увидел пивную бутылку прямо над головой отца.

Доктор Карьон резко отшатнулся. Стоявший слева от него сержант Уилбер Каберра подбросил в воздух бутылку и жалобно гавкнул, очень похоже изобразив побитую собаку. Он зубами сорвал крышечку с бутылки и выплюнул ее на пол.

Патрику казалось, что он угодил в какой-то странный, бессмысленный мир. Он закрыл глаза. Американский лейтенант обратился к доктору Карьону:

— Care for a Bud, doc? (Лейтенант Уодд спросил, не желает ли доктор Карьон выпить стаканчик пива).

Патрик снова приоткрыл глаза, увидел, как отец улыбнулся и кивнул. Доктор говорил по-английски медленно, с сильным французским акцентом, и Патрику стало невыносимо стыдно за него.

— Thank you very much, — ответил доктор Карьон.

Он сел рядом с миссис Уодд на диван с широченными подлокотниками, обитый серым плюшем. Сержант Уилбер Каберра разразился хохотом. Он воскликнул:

— French commies! (Сержант У. Х. Каберра хотел сказать, что французские коммунисты кажутся ему не такими страшными, как другие братские партии).

Лейтенант Уодд допивал свой стакан, сильно запрокинув голову.

Струйка пива стекла ему на подбородок и замочила воротничок белой рубашки.

Патрика мучила невыносимая головная боль. Глаза жгло. Людские голоса звучали где-то вдали. Ему было плохо. Люди в комнате затеяли шумный спор. Они несли тарабарщину, он не понимал ни слова.

*

Его коснулось теплое бедро дочери лейтенанта Уодда. Он взглянул на девушку.

Дочь лейтенанта старательно вытирала платком кровь с обтянувшего грудь мохера.

Патрик разглядел ее. Вдруг. И с удивлением осознал, что он уже не ребенок. Открытие застало его врасплох: детство кончилось, всякая связь с ним оборвалась навек. Оказывается, время шло, а он не замечал. И теперь, в один краткий миг, волшебство разрушилось и все вокруг стало будничным. Все стало осознанным. Все стало чужим. Все стало речью. Все стало памятью. Все подлежало переоценке. Все куда-то отдалилось, исчезло из поля зрения.

В эту минуту он простился с отцовским домом. Мир расширился до размеров целой вселенной. Время приблизилось вплотную. Прежние радости, прежние игры в жизнь растаяли, уступив место точным словам, конкретным страхам. Он боялся стать посмешищем и боялся стать трусом. Отец, мать, — а с ними школьная дружба и детская любовь, — все это вдруг показалось таким нелепым, таким пустяковым, что его пронзил мучительный стыд.

Он застонал. Девушка положила руку ему на лоб и наклонилась.

— What’s your name? (Дочь лейтенанта Уодда спросила, как его зовут, медленно выговаривая слова и морща лоб).

— Патрик.

— Mine’s Trudy.

Она сжала его руку.

Труди Уодд спросила Патрика Карьона, как он себя чувствует.

И при этом опять наморщила лоб.

Он пытался пожать плечами, но не получилось. Тогда он молча коснулся пальцев Труди.

— I loved Buddy Holly, — сказала она. — Не was twenty-two and he was the greatest singer in the world (Труди Уодд призналась Патрику Карьону, что обожает Бадди Холли. Что ему было всего двадцать два. И что он величайший певец на свете).

Часть вторая

ПАРАДИЗ

Кабриолет Уилбера Каберры рванул с места. Жизнь Патрика рванула с места. Стоял конец зимы 1959 года. Все началось с двух слов, которых не было ни в одном словаре — «Пиэкс» и «Джиг». Они быстро стали для него волшебно-притягательными. Так янки называли свой универмаг «РХ» на территории базы. А джазовый концерт в офицерской столовой они называли gig.

Уилбер Каберра служил на Тихом океане, в Японии, в Корее. Настоящий великан. Ему было тридцать лет. Он привязался к Патрику. Во вторник 3 марта он пришел к Карьонам, учтиво поклонился мадам Карьон, осведомился о здоровье ее сына, пожал руку доктору и вручил ему упаковку пива Beck. В среду 4 марта сержант спросил у Труди Уодд, можно ли пригласить Патрика и ее с родителями на базу, где устраивают очередной «джиг».

В субботу 7 марта коротко стриженный и обезображенный шрамами Патрик отправился на концерт вместе с Труди в синем «плимуте» Уоддов.

Живой джаз стал для него откровением. Ему уже доводилось слушать эту музыку, но теперь ее простота, полнота и свобода настолько потрясли Патрика, что он даже не мог выразить это словами. По крайней мере, не сумел объяснить Мари-Жозе. Джаз оказался прямой противоположностью тяжелой и пафосной классике, которую он слушал на концертах в Орлеане. Патрик и не представлял, что на свете бывает такая музыка: печаль, обретающая плоть в звуках; тесная связь, с первой же ноты объединившая исполнителей и слушателей в одно целое; особая манера дышать и свободно двигаться; способность поймать мимолетное чувство и тут же проникнуться им до глубины души; истинная радость жизни.

Один джазовый аккорд моментально подчинял людей этому ритму. Они сливались воедино, и это мгновенное слияние буквально переворачивало душу. Вот где было подлинное социальное равенство — без лишних слов, без низкой корысти — словно в доисторическом племени. Каждому чудилось, будто для него звучит песнь, восходящая к началу человеческого рода.

На том первом концерте Патрик сделал и другое открытие: за пианино сидел парень из его школы в Мене, Франсуа-Мари Ридельски, сын каменщика. Ридельски брал аккорд — безобразно грубый, диссонирующий, нестройный, — и все, что разъединяло людей, мгновенно рушилось. Все, что повергало человека в бездну одиночества и тоски, отравляло его душу и омрачало взгляд, таяло без следа. Слушая пианиста, хотелось встать. И Патрик встал. Подошел к нему. Заговорил. Сказал, что восхищен его игрой, пригласил выпить за столиком сержанта. Чуть позже к ним подошел и трубач. Знаменитый трубач. Франсуа-Мари Ридельски подтвердил это. Трубача звали Огастос. Он носил, не снимая, красную вязаную шапочку. Это был негр, он курил, пил, баловался наркотиками, говорил тягучим жалобным голосом. В тот вечер, когда Патрик впервые пробовал пиво Budweiser и жадно смотрел по сторонам, ему еще трудно было разобрать загадочный негритянский говор. Он лишь понял, что Адольф Гитлер не умер, ибо пластическая хирургия научилась творить чудеса. Остальные слова трубача остались для него тайной. Огастос встал и крикнул на всю столовую по-американски, изображая бесноватого фюрера, что он и есть Адольф Гитлер.

Саксофонист бурно зааплодировал Огастосу и высказал предположение, что в таком случае он должен знать немецкий язык. И сам захохотал. Потом добавил:

— Augustus, say: «I’m your friend» in German. (Саксофонист Мэл попросил трубача Огастоса перевести на немецкий фразу «Я твой друг»).

Трубач вдруг издал жалобный стон и тяжело вздохнул. Он сел за стол, отрицательно покачал головой. И тихо признался, что фразу «Я твой друг» на немецкий перевести невозможно.

Трубач беспомощно глянул на саксофониста, и тот прямо зашелся от хохота. Огастос же разразился рыданиями. Слезы ручьями текли по его черным щекам. Он плакал и причитал вполголоса, что слишком давно стал глупым негром, слишком долго дудел в свою трубу, и потому напрочь позабыл немецкий.

Франсуа-Мари Ридельски смеялся до икоты. Патрик старательно хохотал со всеми, чтобы не выделяться, как вдруг ему на колени плюхнулся брошенный кем-то стул. Вскрикнув от боли в ноге, он вскочил и обернулся. У стойки бара завязалась жестокая драка. Белые янки схватились с черными.

Вот тут-то Огастос встал и заговорил по-немецки. Дернув за куртку Мэла, он торжественно заявил ему:

— Wartet, Jungs, die Sargpriese werden steigen! (Трубач Огастос предупредил саксофониста Мэла, чтобы тот вел себя осторожнее, ибо цены на гробы вскорости возрастут).

Патрик, лейтенант и миссис Уодд с Труди поспешно вышли из зала. Что же касается Огастоса и Мэла, они ринулись к стойке, спеша принять участие в рукопашной. Уже у дверей, Патрик увидел в самой гуще схватки сержанта Уилбера Каберру; он был на голову выше всех остальных. Размахивая огромными кулачищами, сержант Каберра орал по-американски: «Кто тут еще не получил свою порцию?», и его кулаки обрушивались на лица негров.

*

Поздней ночью они добрались до улицы Нуво Павийон. Уодды решили, что Патрику лучше заночевать у них дома, на раскладушке в столовой. На следующее утро Труди Уодд проводила его до Церковной площади в Мене, одолжив свой американский гоночный велосипед, раскрашенный в желтый, белый и голубой цвета. Сама девушка решила ехать на стареньком патриковом «пежо».

Патрику казалось, что ему даже не надо жать на педали. Он словно летел на ковре-самолете в волшебный город Багдад.

Зато Труди Уодд, ехавшая рядом с ним, сильно наклонилась вперед, привстала и с трудом проворачивала тугие педали. Ее круглые коленки по очереди поднимали короткую теннисную юбочку. На Церковной площади Патрик увидел Мари-Жозе в черном платье; она стояла, прислонясь к церковной стене, и ждала его. Он отвернулся.

Они остановились у дома Патрика и обменялись велосипедами. Труди взяла его руку и пожала так сильно, словно хотела раздавить. Потом Труди приблизилась к нему вплотную, заглянула под повязку, скрывавшую раненый глаз. Она спросила, знакомы ли Патрику Билл Хейли, Джин Винсент, Элвис Пресли, Пол Анка[13]. Сказала, что все они, плюс Бадди Холли, ее любимые певцы. И что она даст ему послушать их пластинки. Затем вскочила на свой желто-бело-голубой велосипед. И уехала.

*

Мари-Жозе стояла, прислонясь спиной к церковной стене. Некогда в такой же позе тут стоял Франсуа Вийон. У этой самой стены.

Она смотрела, как они энергично жмут друг другу руки. Как Труди ласково коснулась повязки на глазу Патрика, а потом умчалась, привстав на педалях своего пестрого велосипеда.

Она сочла эту юную американочку с ее мелким перманентом вполне хорошенькой, но подумала, что в ее возрасте носить белые носки просто нелепо. Мари-Жозе оторвалась от стены. С суровым замкнутым лицом она медленно направилась к Патрику.

Взгляд Патрика искрился радостью. Он побежал ей навстречу. Но она оттолкнула его руки. Она не говорила, а шипела сквозь зубы:



Поделиться книгой:

На главную
Назад