Записки уголовного барда

Открыли дверь. В комнату впрыгнул среднего роста дедушка, весь в черном, обритый налысо, с фуражкой в руке. Он размахивал ею, помогая себе говорить. Повышая тон, задирал ее над головой. Понижая — опускал ниже пояса.

— Так... Понятно. Конечно же — едят. С завклубом хер поделятся! — то ли серьезно, то ли в шутку начал он, не обращая на меня ни малейшего внимания. — Конечно, Загидов — старый.... Загидову— скоро на волю... Загидов сало не ест... Загидов — татарин. Зачем ему сало!

— Ладно, ладно, Загид-бабай, чего ты разволновался? — хитро похлопал его по плечу Мустафа.

— Файзулла, планшеты для замполита сделал? — перешел на деловой тон Загидов.

— Давно лежат готовые. Никто не приходит забирать.

Не слушая Файзуллу, он пошел вкруговую по комнате,

заглядывая за планшеты, в шкаф, по углам, будто выискивая что-то.

Он отворачивал стоящие вдоль стен рамы, поднимал что-то с пола, заглядывал под тряпки. Причем как-то бессмысленно, автоматически, бросая вещи, лежащие на самом виду — на подоконниках, на верстаке. Даже в стоящее у входа мусорное ведро заглянул так пристально, будто на дне его лежало что-то ценное. При этом приговаривал:

— Конечно, бля... Еще бы, бля... Бардак, бля...

Сделав круг, опять очутился у стола.

— Из какого отряда? — неожиданно спросил он, повернувшись ко мне.

— Как тебе не стыдно, Загид-ата? Не узнаешь самого известного на зоне человека?.. Это Александр Новиков.

Я улыбнулся. Загидов неожиданно тоже. Мы одновременно протянули друг другу руки. Знакомство состоялось.

— Надо было не закрываться тут. Надо было человека ко мне пригласить, — переходя на добрый тон, начал он выговаривать Файзулле. — Мозги от сала совсем заплыли... мылом.

Еще раз протянул мне руку и уже совсем приветливо сказал:

— Очень приятно. Заходи, как будет время. Поговорим о делах наших клубных. В шахматы поиграем. В шахматы хорошо играешь?

— Играл когда-то. Вроде бы неплохо...

— Приходи, я тебя обыграю. Не просто обыграю — разгромлю.

Он потряс фуражкой над головой и выпрыгнул гак же быстро, как и появился.

— Хитрый татарин, — произнес вслед удалившемуся Загидову Мустафа. — Сделал вид, что тебя сразу не узнал. Уже кто-то цинканул, что ты здесь — пришел проверить. Завтра утром Филаретову побежит докладывать. Ему освобождаться скоро, а он все за свое место трясется. Помиловку ждет. Полгода назад написал. Каждый день ждет. Все на домино гадает: скинут — не скинут. Крыша едет потихоньку.

Остаток дня прошел в разговорах о воле. В воспоминаниях и даже в анекдотах. На душе как-то отлегло и посветлело. Это был и вправду настоящий выходной. К вечеру, перед проверкой, я вернулся в барак. О том, что этот выходной — последний, я, конечно, еще не знал.

Вечерняя проверка, как оказалось, во многом отличалась от утренней. Во-первых, народу было в несколько раз больше — почти вся зона. Плац был забит до отказа. Кроме этого, было уже темно и, несмотря на развешанные по углам площади прожекторы, все тонуло в полумраке. Огромная сине-черная масса, состоящая почти из двух тысяч человек, гудела, ходила ходуном и пристукивала каблуками. В конце каждого строя шло движение. Земляки перекрикивались, иногда что-то быстро передавали друг другу. Очень быстро и незаметно. В этом людском месиве, в сумрачном свете вряд ли кого-то можно было распознать. Надвинул на глаза шапку, повыше задрал воротник, и — родная мать не узнает.

Пока ждали начальство, можно было отбежать на несколько минут в сторону, чтобы с кем-то пообщаться. Земляки или друзья иногда не могли неделями увидеть друг друга — работали в разные смены, в разных концах. Кто на бирже сырья, кто на лесозаводе. Поэтому вечерняя проверка была единственной возможностью встретиться. Начальство зорко следило за такими перемещениями и строго наказывало за них. Почему — я узнал чуть позже. А пока толкался в конце строя, подбивая чечетку каблуками кирзовых сапог и пересмеиваясь с окружением.

Вышел ДПНК Панков, Дюжев и все начальники отрядов. Никто не говорил, не командовал — ждали Нижникова. Хозяин задерживался. Проверка затягивалась. Толпа начала шататься и переминаться с ноги на ногу. Паузу прервал Дюжев:

— Та-а-к... Ну-ка, встали как положено! А то распрыгались! Кое-кто у меня на День космонавтики суток на десять «в космос» слетает. Без вывода на работу. У меня тут есть один «гагарин» на примете, хе-хе...

Откуда-то из дальних рядов крикнули буратиньим голосом:

— Да хули Гагарин, гражданин начальник!.. У нас тут своя Терешкова есть!

Плац грохнул от хохота.

Дюжев расплылся в улыбке. Живот его выпятился еще сильнее и затрясся. Смеялся он беззвучно, одним животом.

— Я смотрю, там добровольцы объявились?

Дюжев прекрасно знал, что крикнул кто-то из блатных, поэтому глядел поверх голов, в конец строя.

— Давай, Валя, не балуй! А то я тебя завтра замуж выдам... за Гагарина, хе-хе...

Плац загоготал снова.

В этот момент из дверей вышагнул полковник Нижников. Он оглядел всех слева направо. Толпа стихла.

— Та-а-к, вот так это дело, само дело ебиомать... — приветственным тоном начал он. — Всех посчитали? Кто докладывает, вот так это дело?..

ДПНК Панков, «Сашка Блатной», подошел к Нижникову, что-то объясняя, несколько раз оборачиваясь на строй. Дюжев стоял и млел, не глядя на полковника, а только покачивая головой и переминаясь с каблуков на носки. Кое-где слышались смешки.

— Хорош базарить! — крикнул Панков, всем своим видом показывая, что можно начинать.

Нижников кашлянул в кулак и громко произнес:

— В этом месяце, вот так это дело, план у нас почему- то отстает. В прошлом месяце работали хорошо... А в этом что-то хромает, само дело ебиомать! В чем дело? Давайте, вот так это, начальники отрядов, серьезно отнесемся...

Далее следовала длинная пламенная речь. Надо отдать ему должное — он никому не грозил, не стращал изоляторами. Он просто призывал, давайте, мол, мужики, приналяжем. Вы ведь можете работать, умеете работать. Но что-то у вас разладилось. Давайте наладим — по-другому нельзя.

Высказав все, что касалось производства и плана, он закончил информацией о приближающемся празднике в своей весьма своеобразной манере:

— У нас, вот так это дело, приближается праздник. Кто не знает — День космонавтики, само дело... В космос, конечно, вам еще рано, но улететь домой, на свободу пораньше, если работать как следует, то, понимаешь, вот так это дело, само дело ебиомать!..

На этом проверка завершилась. Отряды вновь загудели и двинулись по баракам. Издалека слышны были выкрики и остроты на тему космонавтики.

— А Дюжев, бля буду, — лучшая Терешкова на всем Ивделе!.. бля буду!

— Не-е... У него дупло широкое — в ракету не пролезет!

— Да ему эту ракету нужно в дупло забить и запускать! А-га-га-га!..

При повороте с плаца на лежневку на углу стоял Панков, дымя сигаретой и оглядывая проходящих.

Он узнал меня, возвышающегося над толпой, и чуть заметно кивнул в знак приветствия. Потом, будто спохватившись, крикнул вслед:

— Ну, что, Новик, как устроился? Все нормально?

— Лучше не бывает, гражданин начальник!

— Пиздишь, конечно. Но слышать приятно, ха-ха!

Остаток вечера прошел в обычных хлопотах. Прокричали

отбой, в красном уголке погасили телевизор — завтра на работу. Завтра еще один день от срока — долой. Я, лежа, писал письмо. Закончил, вложил в конверт и, не заклеивая крыла, захлопнул между страницами. Книга была — рассказы О'Генри. Ее мне любезно, на просьбу почитать что-нибудь повеселее, дал Мустафа.

Проснулся я от резкого толчка в плечо.

— Подъем, подъем... Новиков, подъем...

Шнырь Дима бегал по проходу и выборочно толкал спящих, называя фамилии:

— Собинов, подъем...

Я поднял голову. На меня с соседнего шконаря сонно глядел Собинов.

— Куда подъем? Что, утро уже? — ворчал он.

— Сколько времени? — спросил я его. — Что за новости?

Шнырь торопливо будил мужиков:

— Ночное звено!., вставай... вставай!

— На погрузку... Опять, бля, на погрузку вагонов, — процедил кто-то из глубины барака.

Народ начал копошиться, собираться на работу.

Мы с Толей вышли, закурили. Времени был третий час ночи.

— Ну вот, блядь, началось. Вагоны по ночам грузить, — мрачно бубнил он. — Ни поспать, ни пожрать... Слушай, а какое право они имеют на работу ночью выгонять? Я же спал всего два часа? — обратился он к кому-то из курящих рядом.

— А здесь это по хую! Здесь день и ночь не различают. Чтоб спать только ночью, а работать только днем — не канает.

Мы стояли в стороне и гадали, по какой такой причине мы выходим не утром со всей бригадой, а звеном в два десятка человек, глубокой ночью, да еще на погрузку.

Ко мне подошел чернявый смуглый парень, протянул руку и с непонятным легким акцентом представился:

— Познакомимся... Меня Славка зовут. Не удивляйся, что немного с акцентом говорю — я болгарин. Нас тут несколько человек по одному делу.

Славка сразу чем-то мне понравился. От него веяло спокойствием, правдивостью и мужеством.

— Пойдем в сторонку, а то тут одни уши, — тихо сказал он.

Мы пошли к калитке.

— Это Грибанов, скорее всего, приказал тебя прессануть. Ты, говорят, с ним с первого дня поцапался?

— А ты откуда знаешь?

— Здесь все долетает вмиг: один сказал, другой — передал... Через пять минут вся зона знает.

— А ты здесь давно?

— Уже больше года. До этого на разделке работал. А тут на свиданку родственники приезжали. Посылку получил. А грев завез не через Захара, а через наших — на лесозаводе один болгарин имеет возможность. Ну, короче, с этими блядями не поделился, вот на измор и поставили, вагоны грузить по ночам. Адская работа. Тебя, смотрю, тоже решили — под молотки.

— А с какими блядями не поделился?

Славка так искренне удивился, что даже встал как вкопанный.

— Как с какими? С Захаром, с Лысым, с Петрухой... Это, Александр, не простые ребята. Еще увидишь, что это за люди. А меня сейчас будут морить, пока денег не принесу или половину жратвы не отдам. Хуй им! Меня морить бесполезно — с работой я справляюсь. Просто сейчас загнали на погрузку, чтоб все видели: вот, смотрите, у Керина свиданка была недавно, а сразу после нее — на вагоны. Делайте выводы.

Он закурил еще одну сигарету и продолжил:

— А бывает наоборот. Работает человек на разделке, на срывке дров, например, вдруг — свиданка. Вышел с нее, проходит день-другой, а на третий уже или инструментальщиком в этой же бригаде, или кочегаром. Короче, почти не работает и в тепле. Но это ненадолго. Месяц-два покайфует — и опять на разделку. Захар долго в тепле никого не держит. Потом начинают люди подходить, будто невзначай советовать. Мол, так и так, перевод из дома проси выслать. Адрес вольного человека из поселка дадим. Получит, себе чуток заберет, остальное занесет. А лучше через Захара сделай. Сам понимаешь, все до тебя не дойдет, зато опять в тепле сидеть будешь. В общем, Александр, эти бляди тут неплохо кормятся.

Меня удивили его прямота и смелость. Долети его слова до Захара, пришлось бы ему несладко. Славка будто уловил мои мысли:

— Я их не боюсь. Будут прессовать, будет невмоготу — возьму сучкоруб и завалю. Мне по хуй! Я никогда головы не гнул и никогда ни на кого не надеялся, кроме себя самого. Они все — твари. Я-то никого не убивал. Не грабил. Я лес на воле пилил. У нас бригада была вся из болгар. Пилили, разделывали, на юг отправляли. Это под Алапаевском было — город такой рядом со Свердловском, знаешь? А нам хищение впаяли, 93 прим., в особо крупных размерах. Мне девять лет дали. Остальным по десять да пятнадцать. Сейчас по очереди кассатки пишем, но пока — глухо. Посмотрим, как дальше будет... Ты знаешь, за что Захар сидит?

— Ну, что-то слышал... — уклончиво ответил я.

— Девочку пятилетнюю изнасиловал и в пустой колодец бросил. Все, кто вокруг Захара, — твари. Поэтому — мне по хую. Они, кстати, это чувствуют. Прессуют до определенного предела, а там опять отступаются. Но я им ни копейки, ни куска не давал и давать никогда не буду. И ты не давай. Один раз дашь — весь срок тянуть будут. Из-под пресса вылезать не будешь. Они же думают, что у тебя миллионы. Видишь, сразу подтянули: «Санек, попей чайку с нами, поешь с нами...» Будь осторожней, Александр.

Он почему-то меня называл полным именем. Никаких — «Санек». Никаких — «Новик». А себя — «Славка». С болгарским акцентом это звучало мягко: «Слаука». Свою фамилию Керин он тоже произносил на болгарский манер — Слаука Керэн.

— Стройся!.. Пошли.

Все сбились в строй по два человека. Получилось примерно десять пар. Мы с Толей шагали рядом. Славка с кем- то в паре — следом за нами.

Старшим смены был молчаливый парень, которому, судя по прическе, предстояло скоро освобождаться, поэтому и был поставлен в ночную смену «по вызову». Именно так наше звено и называлось: «Ночное, по вызову». Сам он, конечно же, не работал, просто ходил, следил малость за порядком и добивал оставшиеся дни. «За прическу», — как говорили в таких случаях. Уйти на свободу с волосами, а не со стриженой лысиной, было довольно не просто. Приходилось писать Дюжеву заявление «на отращивание волос». Если заявление подписывалось, то человек попадал в определенную зависимость от администрации, так как в любой момент, за любую провинность могли снова остричь наголо. Поэтому, чтобы меньше попадаться на глаза начальству, лучше ночной смены ничего придумать было нельзя. Но только в том случае, если ты — не работаешь. И если с Захаром у тебя — «все правильно».

Моя и Толина головы на тот момент были острижены налысо. Сделали это легко и быстро в лагерной цирюльне еще по приходу. Поэтому каждое дуновение ночного ветра, холодного и колючего, мы ощущали в первую очередь затылком. Натянув фуражку на самые уши и втянув шею в плечи, мы ежились у дверей вахты. Сверху из окна выглянул ДПНК Панков и ленивым сонным голосом крикнул:

— Какая бригада? Кто старший смены?!

— 101-я! — задрав голову, ответил обросший.

Открылась дверь. Выскочил прапор нерусского вида и в

высоком регистре с акцентом проголосил:

— А ну, белят, как бараны не стой!.. Па аднаму, не ас- танавливайс, прахади!.. Адын, дыва, тыри, щетыри, пиат... Васимнасит щалавек.

Последним шел старшак. Он назвал свою фамилию. Прапор что-то пометил, записал на дощечке. Дверь за нами защелкнулась, и мы очутились в промзоне. Вглубь вела широкая дорожка, напоминающая трап, длиной в несколько сот метров, петляющая и извивающаяся меж построек, столбов, штабелей и канав. Вокруг лежал плотный, осевший снег с небольшими островками-залысинами черно-коричневого цвета. Это была земля, перемешанная с корой, опилками и черной грязью. В свете развешанных вдоль всего пути фонарей и прожекторов эти островки казались зияющими ямами. Слева были видны сторожевые вышки, вокруг которых все было освещено особенно ярко. Вдалеке работали башенные и мостовые краны. Изредка ночь разрывали тепловозные свистки. Трудно было привыкнуть к мысли, что, несмотря на звуки этих механизмов, мы находимся в неволе, попросту говоря — в тюрьме.

Наше первое рабочее место находилось на территории, которая называлась «Биржа готовой продукции», или по- лагерному — «Биржа-пило». Войдя в центральные ворота этой дополнительно огороженной территории, мы двинулись прямо по направлению к вагонам. Обычным, коричневым грузовым вагонам, которые каждый видел на воле не раз, но никогда не задумывался, что они иногда заезжают в неволю.

Прошли вдоль рельсового полотна до какой-то теплушки. Из нее вышел парень, о чем-то поговорил с нашим старшим и указал на несколько пустых вагонов. Это был бригадир погрузки.