Лабиринт

— Что ж, выпьем за Офелию?— предложил Коломийцев, кротко поджимая румяные губы.

— Скотина, — сказал я.

— А ты что, не знал?..

— Отчего же,— сказал я.— Мне давно известно, что ты порядочная скотина..

Я старался не смотреть в ту сторону, где они выбрали свободный столик.

Какое мне, в сущности, до них дело? — сказал я себе,— Какое мне дело?

Внешне я выглядел, наверное, довольно спокойным. Я только краем глаза наблюдал, как Олег, разговаривая, наклонялся к Машеньке,— рука его, с узким уголком белого манжета, уверенно лежала на спинке ее стула.

— Дорогой мой,— вспомнилось мне,— писать посвящения в наше время — слишком провинциально...

Мы не успели расплатиться — Машенька уже заметила нас. Она вспыхнула. Потом растерянно и обрадованно что-то сказала Олегу, он тоже повернул голову и помахал нам рукой.

Машенька, поднявшись первой, направилась к нашему столику.

— Привет мыслителям и поэтам,— сказал Олег.— Вот видите, раз это место освящено музами, значит, и нам, грешным...— Он не кончил, с усмешкой взглянул на меня и, пододвинув стул для Машеньки, сел сам.

— Все равно, здесь очень противно,— сказала Машенька.— Я бы ни за что не пришла, если бы не пари. Мы поспорили, и он выиграл, и привел меня сюда...— Она вся розово светилась от возбуждения, и все поправляла и обдергивала на коленках платье, и говорила — часто и торопливо, как будто оправдывалась,— передо мной, что ли?..

— Не понимаю, что тут хорошего? Все пьяные... Вы, наверное, тоже, да?..

— Конечно,— сказал Сашка.— И мы как раз собирались выпить. За Офелию.

— За... какую Офелию?

— За ту самую. В которую втрескался один товарищ... (он выдержал предательскую паузу) по имени Гамлет.

Напряженно улыбаясь, я пнул его под столом ногой.

— Прошу,— сказал Олег, разворачивая перед Машенькой меню.

— Мне... стакан лимонада, и все!— испуганно вырвалось у нее.

— Фруктовой воды?..— Олег в упор взглянул на официантку.— Но ведь у вас нет лимонада?..

— Нет,— усмехнулась она и — сверху вниз — посмотрела на Машеньку.

В зале становилось все шумнее. Где-то звякнула об пол тарелка. В углу закипала ссора — туда уже спешил величественный швейцар, похожий на белого генерала из довоенных фильмов.

Машенька сидела вся сжавшись, стараясь ни на кого не смотреть, Я мстительно наслаждался ее неловкостью. Олег рылся в меню, со знанием дела обсуждая с официанткой список немногочисленных блюд.

— Да, это не «Прага»,— сказал он, наконец, отпуская ее.

— И не Рио-де-Жанейро,— сказал Сашка,— Кстати, синьор давно из Рио-де-Жанейро?

Олег сдержанно пожал плечами:

— «Прага» — лучший ресторан в Москве. При случае рекомендую заглянуть.

Он скучающе отвернулся и снова кивнул кому-то в зале. У него был четкий, решительно вырезанный профиль — прямой нос с тонкими нервными ноздрями, светлые волосы, небрежно отброшенные к затылку.

Мы сидели молча.

— И часто вы здесь бываете?— спросила Маша, пытаясь нащупать иронический той. Но ирония у нее получалась всегда наивной и беспомощной.

— Сегодня, Машенька, у нас особенный день,— усмехнулся Сашка, взглянув на меня.— Обмываем...

— Что?..— не поняла она. И вдруг вся просияла: — Рассказ? Приняли?

— Поздравляю, маэстро,— сказал Олег, привставая и церемонно протягивая мне руку.— Отныне вакантное место рядом со Львом Толстым занято!.. Ах, да, у нас не хватает шампанского!

— Не надо шампанского,— сказал я.— Место рядом со Львом Толстым пока остается вакантным. А нам пора.

— Значит, снова?..— Машенька вплеснула руками.

Я был рад, заметив, как искренне она огорчилась.

— Ты идешь, Коломийцев?..

— Да растолкуйте же вы, в чем дело! Я ничего не понимаю! Саша, Олег, скажите ему, чтобы он сел!

— Ладно,— сказал Сашка, вздохнув.— Чего уж там, Климушка...

Машенька смотрела на меня тревожно и просяще. Я рассказал о встрече с Жабриным.

Олег слушал так, словно ему заранее все было известно, и пил коньяк. Я никогда не видел, чтобы так пили: он схлебывал его, как теплый чай. Я старался не смотреть на него. Он выиграл какое-то там пари, и привел ее сюда. Ей пришлось прийти. Я свято верил в это. Жабрина не было. Была Машенька, ее покруглевшие, пронзенные печалью глаза.

Я предложил выпить за искусство.

— За Шекспира,— сказал Сашка. Он уже находился в той стадии, когда ничто не могло заставить его изменить Шекспиру.

Олег подмигнул мне:

— Один мой знакомый имел богомольную бабку. Она почти ослепла. Он вставил в икону на место божьей матери фото артистки Целиковской. А бабка продолжала молиться и жечь свечку.

— Но при чем здесь Шекспир?— сказал Сашка.

— А по-моему, он просто дрянь, этот твой знакомый! — возмутилась Машенька.

— Мальчики,— сказал Олег, снисходительно улыбаясь.— Когда-то наивность умиляла, в двадцатом веке она становится позорной. Я знал одного поэта. От его стихов у меня вибрировал позвоночник. Настоящее искусство всегда ощущаешь спиной... Так вот. Он работал ночным сторожем, в редакциях его считали шизофреником. Еще бы! В наше время поэты не служат ночными сторожами!..

— Но как же...— Машенька испуганно переводила взгляд с меня на Олега.— Ведь этот сторож... А если он гений?..

— Он страж искусства!— поддакнул Сашка.

— На этот счет у меня своя теория,— сказал Олег.— Чтобы пренебрегать чинами, надо их заслужить. Анатоль Франс, кажется... Если хочешь чего-нибудь добиться — слушай Жабрина. Вакансиями гениев ведают Жабрины.

— Но памятники ставят не Жабрины!— сказал Сашка.

— Хорош только тот памятник, который ставят при жизни. Я не верю в загробное царство.

— А во что ты веришь?— спросил я.

Он поднял стопку, разглядывая на свет, как в пей переливается темно-золотистый коньяк. Потом с откровенной усмешкой посмотрел на меня.

— В мгновение,— сказал он.— В мгновение, которое прекрасно.— И мимолетно коснулся взглядом лица Машеньки. Она опустила глаза и покраснела.

Ого, подумал я, ну, а если ей хотелось проиграть пари? А если хотелось?

Я искал слова поувесистей, чтобы швырнуть их в холеную рожу этого позера. Но внезапно подумал: а ты-то, ты сам — чем ты лучше?..

Я сказал — чтобы только что-то сказать:

— Дичь. Собачья чушь — все, что ты говоришь...

— А за вас говорит Великая Наивность,— сказал Олег.— На предмет святого искусства мы будем трепаться, когда выпьем на твой гонорар. А пока сходи к Жабрину и скажи, что ты передумал.

— Нет! — сказала Машенька.— Никогда! Клим не такой человек! А ты бы лучше помолчал, Олег. Вот еще выдумал философию!

— А все-таки,— сказал Сашка, наклоняясь к Олегу,— в чем же тогда цель жизни?

— Я же говорю — в мгновении...

— Это не ответ,— сказал Сашка.— Жизнь слагается из мгновений. Она должна иметь смысл в целом!

— Ты слишком дотошный философ,— сказал Олег.— Для меня все равно, чем окажется сумма.

Машенька сдавила виски:

— Ну что такое он говорит? И правда — дичь какая-то! Зачем тогда жить, если только мгновение, и все равно... Все равно... Нет,— сказала она,— нет, нет и нет! И еще раз нет! И еще миллион раз — нет! Мы живем, чтобы сделать что-то огромное, хорошее, что-то большое-большое... Пускай у меня трещит голова, но я знаю, что говорю!.. Почему вы молчите, мальчики? Почему вы не хотите ему ответить!..

Наверное, я был все-таки пьян. Я выпустил скомканную скатерть только тогда, когда бокал зацепился за тарелку и упал. Большое красное пятно расплылось по столу. Только тут у меня разжало горло, я вдохнул в себя воздух. И сразу почувствовал, как взмок на шее тугой ворот рубашки.

— Что ты, Клим?— вскочила Маша.

Я вытер пот рукавом, пытаясь улыбнуться.

— Нам пора,— сказал я.— Нам давно пора, Сашка.

И, по дожидаясь, поднялся и пошел к выходу.

* * *

Ребята ужо спали. Дима Рогачев, обхватив обеими руками подушку, чмокал и что-то бормотал во сие. Один Полковник, приделав к шнуру абажур из газеты, сидел у стола и читал хрестоматию по античной литературе.

Я лег. Кровать мерно раскачивалась подо мной.

Полковник захлопнул книгу, щелкнул в двери ключом, погасил свет. Потом он долго и тяжело ворочался па своем шуршащем сухой соломой матраце.

Никогда еще такого со мной не было. Что там я натворил, в самом конце?.. Мало ли какая чушь взбредет в голову девчонке с глупыми ямочками на щеках...

— Клим,— позвал Полковник.— Ты слышишь? Или ты спишь?

— Сплю,— сказал я.

— Слышишь, Клим,— я в темноте почувствовал, как он, уперевшись в подушку локтем, повернулся ко мне.— Лабиринт — это что? Путаница?

— Путаница,— сказал я.— Но давай лучше завтра. Это длинно.

— А ты покороче,— сказал Полковник.

— Нельзя. Это длинная история. Про Тезея, был такой герой у греков. Читал?

— М-м-м... Да вроде...

— Так вот, он хотел спасти людей, которых бросали на съедение быку Минотавру. В этот самый лабиринт. И так далее.

— А ты покороче,— сказал Полковник.

Койку покачивало. Мне казалось, зеленая морская хлябь волнуется подо мной, под ладьей, на которой Тезей плывет острову Криту. «Остров есть Крит, посреди виноцветного моря, зеленый...»

— Так вот,— сказал я.— Лабиринт... Был такой дво рец с множеством коридоров и комнат, и тот, кто в него попадал, все бродил и бродил по темным запутанным ходам, искал выхода и ни черта не находил. И Тезей тоже бродил, пока не нашел быка Минотавра и не убил его.

— А выход? Выход он нашел?

— А это уж неважно,— сказал я.— Главное, он сразил Минотавра. Впрочем, он выбрался из лабиринта... Но это еще одна длинная история. Про Ариадну.

— Это кто — Ариадна?

— Девчонка такая была,— сказал я.— Была такая девчонка с золотыми волосами. Она дала ему свой волосок, и он шел, а волосок разматывался по дороге за ним, и по этому волоску он потом добрался до выхода.

— Ну и греки,— вздохнул Полковник, помолчав.—

Навыдумывали, дьяволы, сказок на мою голову. Разве их упомнишь?.. А скоро зачеты...

— Да,— сказал я.— Всех не упомнишь. Я тоже что-то напутал, кажется... Про волосок Ариадны... Давай спать.

И мы заснули. Только странное у меня было чувство, перед тем как заснуть. Мне до того ясно представился этот тонкий золотистый волосок, что я осторожно пошевелил пальцами. Осторожно, чтобы не порвать, если он у меня в руке. Он ведь тонкий, он, может быть, и правда в руке, а я — не вижу. Всего-то ведь навсего — волосок...