Заметки о Николае Кладо

Исследуя ход той печально знаменитой войны, он отмечал, что «русская рота всегда била японскую, русский полк всегда бил японский полк, но уже русская бригада и тем более дивизия боялись японских бригад и дивизий».

«Если во время войны оказывается, что нижние чины великолепны, младшие офицеры очень хороши, штаб-офицеры хороши и посредственны, а высший командный персонал никуда не годится, это ясно показывает, что в мирное время делался отбор для движения вперёд слабых в военном отношении, как в смысле знаний, так и в смысле характера. И потому делался такой отбор, что среда этих качеств не понимала, не ценила, не уважала, а ценила качества совсем другие, в военном деле второстепенные.»

Эта безрадостная мысль перекликается со словами генерала Брусилова: «Аттестация офицеров составлялась комиссиями, вполне безответственными за свои аттестации. При известном русском добродушии и халатности зачастую случалось, что недостойного кандидата аттестовали хорошо в надежде поскорее избавиться от него посредством нового, высшего назначения без неприятностей и жалоб со стороны обиженного… Существование гвардии с её особыми правилами было другой причиной недостаточно осмотрительного подбора начальствующих лиц. Дорожа своими привилегиями, гвардейские офицеры полагали, что между ними неудовлетворительных быть не может, и не раз случалось, что гвардейское начальство пропускало своими снисходительными аттестациями командирами полков людей заведомо неспособных.»

В отчёте генерал-лейтенанта Куропаткина сказано: «Аттестации мирного времени во многом оказались несоответствующими при боевом испытании. Начальники, которые проходили службу всюду с отметками «выдающийся», на боевом поле по физическим и духовным качествам не выдерживали боевого испытания. Наоборот, проходившие служебный путь незамеченными – в боевой обстановке неожиданно развёртывали свои глубокие духовные силы, обнаруживали выдающиеся военные качества. К числу последних принадлежит и незабвенный герой Порт-Артура генерал Кондратенко.»

Как бы то ни было, одна война осталась позади, другая постепенно подкрадывалась спереди. Армию надо было готовить к новым сражениям.

Вопрос подготовки личного состава к войне Николай Лаврентьевич считал наиболее актуальным.

«Стратегию в полном размере надо изучать с молодых лет. Не стремясь смолоду к глубоким познаниям в военном деле, офицер прямо не почувствует влияния этого на свою служебную деятельность, пока она протекает на низших чинах… А когда офицер, оставаясь в этом состоянии, дойдёт до тех степеней, когда почувствует необходимость в более полном знании, то может оказаться – слишком много времени пропущено…»

«У нас надо на вес золота ценить людей, имеющих особую охоту, наклонность к военному делу или хотя бы находящих в нём выгоду… У нас больше, чем у других, гибелен недостаток офицеров, мы не можем допустить, чтобы они бежали со службы. Они и так служат неохотно.»

«Прошли те времена (если таковые когда-нибудь были), – размышлял он, – когда можно было надеяться на победу, благодаря мысли, осенившей гения во время самого боя. Будущая война должна быть подготовлена задолго, и её средства должны быть тщательно подготовлены к употреблению. Вдохновенная мысль последнего момента должна опираться и должна быть поддержана силой общности мысли у всех.»

Условия ведения войны менялись с каждым годом, менялись стремительно, появлялась новая техника, новое оружие. Требовалось новое осмысление военного дела.

По этому поводу Кладо писал: «Генеральных сражений, решающих участь войны, уже нет… Пока не подорвана сила всего государства, стоящего за военной силой, до тех пор эта сила не надламывается. С тех пор как начали воевать народы, а не только их армии, главный удар приходится направлять против всего народа. Иначе трудно обессилить его армию… Чтобы ускорить надлом народа, надлом силы армии противника, а быть может и вообще, чтобы произвести этот надлом, надо сначала надломить ресурсы страны.»

На лекции Николая Лаврентьевича Кладо приходили сотни слушателей, причём чины не только морского, но и военного ведомства, что для того времени было крайне удивительно, ведь между руководством армии и флота отношения были, мягко выражаясь, натянутыми.

В качестве примера можно привести следующий случай. 11 июля 1903 года начальник Главного штаба Сахаров представил доклад, касающийся развёртывания в случае войны 4-й армии, предназначенной для обороны Балтийского побережья. Согласно указанию Николая II, все морские средства, назначенные для обороны Балтийского побережья, отдавались в подчинение главнокомандующему 4-й армии. Казалось бы, естественно, что это распоряжение должно было быть тотчас сообщено морскому министру, однако на первом листе этого доклада сделана пометка: «Генерал Сахаров не приказывал сообщать это решение морскому министру до минуты объявления войны.» Трудно придумать что-либо более абсурдное.

Да, сегодня мы вынуждены признать, что флот и армия не были спаяны единым духом и задачами. Разросшийся бюрократический аппарат обоих ведомств не мог не повлечь за собой рост ведомственного сепаратизма. Николай Лаврентьевич открыто указывал на это как на один из ужаснейших недостатков своего времени и одну из причин поражения в японской войне.

«Армия и флот, вместо того, чтобы руководствоваться заветами Великого Петра, который завещал им, что потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет – обе руки имеет, и действовать как две руки одного человека, то есть вполне согласованно для достижения общей цели… Известно, что слабая сторона всякой союзной силы лежит в отсутствии взаимного доверия между союзниками, и как следствие этого – в отсутствии согласованных действий. Армия и флот – это тоже союзники, союзники нераздельные и вечные. Разойтись им нельзя никогда, и в этом сознании им надо неуклонно изучать друг друга, чтобы научиться друг другу доверять… А понимать друг друга не только армия и флот, но и вообще все люди, причастные к военному делу, будут только тогда, когда у них будут общие единые мысли о ведении войны.» (Кладо «Этюды по стратегии»)

«Военные науки едины по существу и цели и по главенствующему в них элементу – человеку, а различаются только по средствам и по обстановке приложения этих средств. К сожалению, печальная отчуждённость военно-сухопутного от морского сословия разделила и военные науки гораздо больше, чем это вызывается различием средств и обстановки. И в этой отчуждённости часто упускается их органическая связь и единство.»

Лишь в 1916 году впервые командующему Балтийским флотом был подчинён армейский корпус, и адмирал Колчак готовился к проведению морской десантной операции стратегического уровня с целью овладеть Черноморскими проливами и вывести Турцию из войны…

Но это – в будущем, а пока Николай Лаврентьевич Кладо бился за то, чтобы донести до офицеров ясную мысль – в совместных действиях армии и флота кроется залог действительного успеха.

Он писал свои книги ясным, простым, доступным языком, что имело огромное значения для популяризации военных знаний в офицерской среде. Офицеры, несмотря на то, что были людьми грамотными, читали мало и неохотно, не без оснований полагая, что наука скучна и копаться в ней должны специалисты.

«В продолжение шестнадцати лет я работал над различными вопросами теории ведения войны, но только теперь начал приходить к некоторым результатам, которые я мог бы более или менее научно обосновать. Я подобрал уже достаточный материал для того, чтобы приступить к работе над курсом стратегии, которая – я отлично это сознаю – потребует ещё многих лет.»

Эти слова Николай Лаврентьевич Кладо написал в 1914 году, незадолго до начала мировой войны.

Война подкрадывалась к России, но страна, похоже, не была готова к широкомасштабным военным действиям.

Как утверждает в своих мемуарах генерал Брусилов, «в случае мобилизации не во что было одеть и обуть призванных людей, да и обоз развалился бы, как только он тронулся бы в путь».

«В то время темп германской подготовки заставлял думать, что войны с Германией не избежать, и, судя по приготовлениям немцев, надо было думать, что война будет в 1915 году. Поэтому выходило естественным, что к ней надо было готовиться.» (Джунковский «Воспоминания»)

Генерал Редигер: «В начале марта 1914 года Австро-Венгрия решилась на окончательное присоединение Боснии и Герцеговины. Она имела на это неоспоримое право, так как мы его признавали за нею ещё с семидесятых годов. Тем не менее, этот акт был для России неприятен, ибо наше тогдашнее соглашение было секретным, а теперь стало явным, и мы при этом рисковали утратить симпатии сербского народа. Вопрос о том, как нам отнестись к окончательной аннексии Австрией двух провинций, которыми она фактически владела около тридцати лет, обсуждался в Совете министров под председательством Государя.»

18 июля 1914 года в России началась мобилизация армии ввиду положения, занятого Австро-Венгрией по отношению к России. Народ оказался законопослушным, и на призыв явилось до 98% всех призванных, то есть значительно больше, чем ожидалось по расчётам мирного времени.

В полночь на 19 июля России был предъявлен через германского посла в Петербурге от имени Германии ультиматум. Суть ультиматума заключалась в требовании немедленно приступить к демобилизации русской армии. Срок ультиматума истекал в полдень 1 августа.

20 июля Николай II, встречаясь с послом Франции Морисом Палеологом, сказал: «Я не могу поверить, чтобы император Вильгельм желал войны… Если бы вы знали его, как я… Если бы вы знали, сколько шарлатанства в его позах…»

30 июля газеты сообщили о нападении австро-венгерской армии на Сербию и о массированной бомбардировке Белграда. Балканский кризис 1914 года положил начало мировой войне. Как это схоже с событиями на Балканах конца ХХ века!

Вечером 1 августа германский посол явился к министру иностранных дел Сазонову и передал объявление войны, которое заканчивалось следующими словами: «Его величество император Вильгельм, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя в состоянии войны с Россией.»

По поводу развязывания боевых действий Николай Кладо сказал однажды с грустью, что культурное развитие, доступное человечеству, ни в коей мере не ведёт к уничтожению войн. «А потому, покончив с этой войной, будем тщательно готовиться к следующей. Иначе, победивши в этой войне, не сможем использовать плоды победы».

Масштабы надвинувшейся войны потребовали от России одновременной мобилизации всех её вооружённых сил. Как вспоминал генерал Данилов, помощник начальника штаба верховного главнокомандующего, «даже одна Австро-Венгрия без Германии являлась столь серьёзным противником, что отделываться полумерами было невозможно. Вместе с Германией обе эти державы представляли собой чрезвычайно грозную силу. Для борьбы с ними пришлось поднять миллионные массы русского народа… Я бы не взялся утверждать, что в эти дни Россия была сплочена чувством патриотизма и энтузиазма».

В период наступательных действий русская армия понесла весьма значительные потери в офицерах и солдатах. Особенно чувствительным оказалось то, что большая часть выбывших из строя пришлась на долю кадрового состава армии.

К зиме некомплект в армии оказался угрожающим; пополнить же его должным образом не было возможности ввиду отсутствия винтовок. А те люди, которых удалось вооружить, оказывались недостаточно обученными. Не менее печально обстояло дело и с материальным снабжением армии. Война потребовала такого расхода боевого материала, какое не могло себе представить даже самое смелое воображение. К сожалению наша отечественная промышленность не могла справиться с предъявленными ей требованиями. Но хуже всего было то, что в тылу не сразу поняли масштабы войны и не поверили требованиям Ставки, считая их преувеличенными, а потому не сразу напрягли усилия для исправления обнаруженных недочётов. Было упущено драгоценное время.

Генерал Брусилов: «Новоприбывшие солдаты были очень плохо обучены и прибывали невооружёнными, а у нас для них не было винтовок. Пока мы наступали, всё оружие, оставшееся на полях сражений (наше и неприятельское) собиралось особыми командами и по исправлении шло опять в дело. Теперь же, при нашем отходе, получилось обратное: всё оружие от убитых и раненых попадало в руки врага. Внутри страны винтовок не было. Приказано было легкораненым идти на перевязочные пункты обязательно с оружием, за это выдавались даже наградные деньги, но меры эти дали весьма незначительные результаты.»

Из речи члена Государственной думы Шингарёва: «В армии справедливо жалуются, что приходящие туда на пополнение частей запасные недостаточно обучены, что приходят они сплошь и рядом невооружённые, не имеющие достаточного опыта обращения с оружием, не имеющие достаточного навыка к самым необходимым приёмам военного дела… Вы видите, господа, что в деле людского запаса, хотя мы имеем громадное преимущество над нашим врагом, хотя мы можем продолжать борьбу ещё долгие и долгие месяцы, пользуясь этим запасом, мы всё же должны сказать нашему Военному министерству: помните, что эти запасы уже последние, помните, что вы должны относиться к ним чрезвычайно бережно, помните, что вы не должны, подобно вашим предшественникам, вести дело так, чтобы мы тратили людей даром и зря…»

Генерал Зуев в письме генералу Поливанову выразился крайне жёстко по поводу гибели живой силы: «Немцы вспахивают поля сражений градом металла и равняют с землёй всякие окопы и сооружения. Они тратят металл, мы – человеческую жизнь. Они идут вперёд, окрылённые успехом, мы, ценою тяжких потерь и пролитой крови, лишь отбиваемся и отходим.»

Из доклада Особого Совещания: «Ваше Величество, пополнение армии за счёт людского запаса в стране, в размере 300 тысяч человек в месяц не только совершенно неисполнимо, но вообще включение в ряды войск сколько-нибудь значительной части оставшегося в стране взрослого мужского населения, всецело занятого работой, так или иначе связанной с той же обороной государства, невозможно без вящего расстройства всего государственного организма.»

В записке председателя Государственной Думы сказано: «Высшее командование не считается с потерями в живой силе и не проявляет достаточной заботливости о солдатах.» сказано также, что «Высшее командование не умеет или не может организовать крупную операцию, а также не имеет единообразных методов обороны и нападения».

Н.Л.Кладо: «Сбивчивость в исследовании в области военных явлений главным образом вызывается тем, что, во-первых, между элементами этих явлений и самими явлениями не существует точных доказательных соотношений, как это имеет место в математике… Единственный доказательный опыт – это война, но мы не руководим этим опытом, как это делается в естественных науках, а только наблюдаем его. Время, обстановка и течение этого опыта ни в коей мере от нас не зависят, и, понятно, не могут зависеть. И никто не возьмёт на себя даже пожелания возможности такой зависимости – война слишком серьёзное и страшное явление, чтобы даже тень её могла быть вызвана для опыта.»

И ещё: «Верный «военный взгляд» в любой области военного дела не свалится с неба с получением звания начальника. Для приобретения его нужна долгая практика, хотя бы и в мирное время, но организованная так, чтобы опытность и глазомер могли быть получены в наикратчайший промежуток времени, чтобы насколько то возможно устранить бесполезные опыты, отнимающие много времени и приводящие лишь к сознанию сделанной ошибки. Одним словом, надо организовать правильную систему подготовки к боевой деятельности, ведущую к истине прямым путём, а не окольной дорогой всяких попыток, не имеющей под собой никакой почвы. Практиковаться же, не разобрав вопроса в теории, это значит бродить в темноте, надеясь набрести на истину ощупью.»

Как подтверждение этих мыслей Николая Лаврентьевича, написанных за год до начала мировой войны, прозвучал в самом разгаре этой войны доклад членов военно-морской комиссии Государственной Думы императору Николаю II: «Мы узнали, что замещение ответственных военных должностей, как то: начальников дивизий и командиров корпусов совершается по старшинству в чинах, по особому списку, в котором изображено старшинство генералов, и если делается исключение, то лишь для тех, кто имеет сильных покровителей и заступников. Таким образом, не доблесть, не талант, не знание, не военное искусство, явленное на деле, служат руководящим началом при движении на служебной лестнице, а иные соображения. При этих условиях действительно способные люди, настоящие военачальники, могущие нести войска к победе, только в редких случаях подымались на высшие ступени командования… Меж тем в военном деле, быть может, три четверти успеха лежит в искусном подборе командного состава, и потому нынешний порядок назначения является губительным для победы… Мы узнали всё это, Государь, но мы узнали и нечто горшее. Мы узнали, что от всего этого, от всех этих бед и настроений заколебался самый дух войск и дух народный. Видя нерадение, непредусмотрительность, отсутствие порядка, войска стали утрачивать доверие к своим начальникам.»

«Русский народ, – вспоминал генерал Данилов, – оказался психологически к войне неподготовленным. Главная масса его, крестьянство, едва ли отдавала себе отчёт, зачем его зовут на войну. Цели войны были ему неясны. Крестьянин шёл на призыв потому, что привык вообще исполнять всё то, что от него требовала власть. Он терпеливо, но пассивно нёс свой крест… Не было здорового понимания долга и в кругах интеллигенции. Это лучше всего доказывается обилием лиц, искавших случая или возможности уклониться от призыва вовсе или, в крайности, – избежать тягости службы на фронте, пристроившись в тылу.»

Генерал Драгомилов: «Гордость принадлежности к великому народу потеряна, особенно в населении Поволжских губерний, мол, нам не надо немецкой земли, а до нас немцы не дойдут, не дойдёт и японец.»

Генерал Алексеев: «Армия на краю гибели. Ещё шаг, и она, ввергнутая в бездну, увлечёт за собою Россию.»

На начало войны в российской армии насчитывалось свыше 40 тысяч офицеров, ещё около 40 тысяч было призвано по мобилизации. После начала войны военные училища перешли на сокращённый курс обучения (3-4 месяца), и их выпускники как офицеры производились не в подпоручики, а в прапорщики. С декабря 1914 года так выпускались все офицеры.

Огромные изменения в численности и в качестве офицерского корпуса предполагают коренную ломку всех привычных его характеристик, но ещё больше это усугубилось тем обстоятельством, что во время войны выбыл из строя едва ли не весь кадровый офицерский состав. В результате наиболее распространённый тип довоенного офицера – потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носивший погоны с десятилетнего возраста, пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез. В кавалерии, артиллерии и на флоте положение было чуть лучше, вследствие относительно меньших потерь в этих родах войск.

К февральской революции 1917 года русский офицерский корпус уже не был той сплочённой силой, которая обеспечивала внутреннюю и внешнюю безопасность страны на протяжении столетий.

Раньше офицерское сословие включало в себя образованных людей, поскольку в офицеры были произведены практически все лица, имевшие образование в объёме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья. После февральского переворота офицерский корпус полностью утратил свою специфику. Качественный уровень его катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров так называемого ускоренного производства были по своей сути совсем не военными людьми. имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, они не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией.

Знаменитый эсер Шкловский писал: «Офицерство почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью.»

Один из молодых офицеров того времени оставил в своих мемуарах такие слова: «Подумать только: большинство из нас – народные учителя, мелкие служащие, небогатые торговцы, зажиточные крестьяне станут называться ваше благородие. Итак, свершилось. Мы – офицеры. Нет-нет, да и скосишь глаз на погон. Идущих навстречу солдат мы замечаем издали и ревниво следим, как они отдают честь.»

При столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполниться и массой лиц не просто случайных (каковыми является абсолютное большинство офицеров любого военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных российской государственности. Если, к примеру, во время беспорядков 1905-1907 годов из 40 тысяч членов офицерского корпуса не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 году среди почти трёхсоттысячной офицерской массы оказались многие сотни членов революционных партий.

Поэтому далеко не все его представители приняли участие в борьбе за российскую государственность против коммунистической диктатуры в годы Гражданской войны, многие отреклись от своего прошлого, от своей профессии…

Март 1917. В Кронштадте толпа матросов и солдат схватила главного командира Кронштадтского порта адмирала фон Вирена, сорвала с него погоны и, избивая, потащила его на площадь, где и убила его, а труп бросила в овраг. Взбесившаяся толпа требовала от офицеров отречения от старого строя. Начальник штаба Кронштадтского порта адмирал Бутаков, потомок известного русского флотоводца (того самого, который написал теоретические исследования по таранному бою), отказался выполнить требования черни и был тут же убит. Один за другим были убиты командир крейсера «Аврора» и командиры кораблей «Верный», «Африка», «Океан», «Меткий», «Уссуриец»…

Впрочем, всей пролитой крови не измерить, да и речь не о том. Просто упоминая даже вскользь о том жутком времени, нельзя не коснуться страшной стороны дела. После февраля положение офицеров превратилось в сплошную муку, так как антиофицерскую пропаганду большевиков, стоявших на позициях поражения России в войне, ничто не сдерживало. Желание офицеров сохранить порядок в армии и флоте, наталкивалось на ожесточённое противодействие солдат и матросов.

Генерал Драгомилов отмечал, что «ужасные слова приверженцы старого режима выбросили из армии лучших офицеров».

«Рядовое офицерство, растерянное и подавленное, чувствовало себя пасынками революции и никак не могло взять надлежащего тона с солдатской массой. А на верхах, в особенности среди Генерального штаба, появился уже новый тип оппортуниста, слегка демагога, старавшийся угождением инстинктам толпы стать ей близким, нужным и на фоне революционного безвременья открыть себе неограниченные возможности военно-общественной карьеры.» (Деникин, из «Очерков русской смуты»)

Как ни странно, но, несмотря на клокотавшую революционную бурю Николай Лаврентьевич Кладо не только не был сметён революционной бурей, а в марте 1917 года был единогласно избран конференцией Морской Академии на пост её начальника.

Пробыв на этом посту два года, Николай Лаврентьевич в буквальном смысле слова отдал всего себя своей работе. Считая первым своим долгом сохранить Морскою Академию и не дать прерваться её научной работе, Кладо привлёк в поредевшие ряды её преподавателей свежие, молодые силы из числа молодых морских офицеров, умудрённых богатым опытом мировой войны.

В 1919 году в пятом номере «Морского сборника» появился некролог.

«Русскую военно-морскую науку постигла тяжёлая и невосполнимая утрата.

10 июля 1919 года в 2 часа 30 минут пополудни скончался от паралича сердца, после непродолжительных, но тяжких страданий, начальник Морской Академии, заслуженный профессор Николай Лаврентьевич Кладо.

Имя покойного слишком известно не только в среде нашей морской семьи, но и всему читающему русскому народу, чтобы нам приходилось напоминать о его заслугах перед Родиной, перед нашей морской силой, перед осиротевшей русской военно-морской наукой. Полная оценка его научно-морского искусства ещё впереди и должна сама по себе составить капитальный труд, который отразил бы в себе и исследовал всё громадное научное наследство, оставшееся после неутомимой и кипучей деятельности почившего профессора, питавшейся его выдающимся талантом и совершенно исключительной работоспособностью…

…Последней научной работой Николая Лаврентьевича, которой он отдавался с особой любовью, была книга «О насилии», в которой он всесторонне разбирал вопрос о происхождении и неизбежности насилия в природе. Первая часть этой книги носит название «Загадка жизни»; в этой части он касается вопроса о смысле жизни вообще, и человеческой, разумной – в частности… Когда мы провожали его дорогой прах на кладбище, невольно навязывалась в голову мысль о роковой загадке жизни, о неизвестных нам, но могучих её законах, властно разрушающих наши стремления и искания.

Нашёл ли Николай Лаврентьевич за гробом разгадку этой вечной, великой проблемы жизни?…»

НЕНАВИДЕТЬ ИЛИ УМЕТЬ?

Всё чаще и чаще слышны разговоры об армии, о военной реформе, об офицерской чести, о психологии войны и т.д. Всё чаще извлекаются из глубин истории имена тех, кого раньше не желали признавать вовсе, но теперь поднимают на пьедестал героев, а есть и такие, которых опрокидывают, как отслуживших свой срок идолов. Впрочем, последних становится всё меньше и меньше. И не потому, что уменьшается их число, а потому, как мне кажется, что снижается агрессивное желание мазать грязью свою историю, рвать её на куски, обличать, наслаждаться унижением поверженных лидеров былых эпох. Время разнузданных шабашей ушло. Я в этом уверен.

И всё же есть в истории некоторые грани, которые вызывают и будут вызывать разнотолки, приверженцы той или иной идеи будут менять слова местами в чьих-то высказываниях и выдавать субъективность за объективность, свои желания и устремления – за устремления всего человечества, тупость – за твёрдость, ограниченность – за дисциплинированность, ненависть – за убеждённость.

Николай Лаврентьевич Кладо, о котором я хочу вкратце рассказать, был выдающимся военным теоретиком конца19-начала20 веков. В России он по праву считается основателем науки о стратегии. Кого-то это может удивить, мол, как же так, мол, двадцатый век был на дворе, а наука о стратегии разве отсутствовала?

Да, отсутствовала. Человечество воевало на протяжении тысячелетий, а науки о войне так и не создало, как это ни парадоксально звучит. Первая военная академия была основана в Берлине лишь в 1816 году, а следующая появилась в 1832 году в России. Впрочем, в изучении военных вопросов предпочтение отдавалось тактике, а не стратегии. В 1865 году генерал Леер был вынужден констатировать, что в нашей академии преподавание стратегии сводилось «к обзору наиболее выдающихся сочинений по стратегии исключительно в догматической форме, то есть к чистому умозрению», а военная история, то есть тот фундамент, на который могло бы опираться это умозрение, преподавалась так, что один из профессоров назвал этот курс «вензелями, написанными ногами армии», и офицеры-слушатели окрестили военную историю «наукой о том, кто куда пошёл». Будущих командиров никто не учил мыслить широко.

В то время, когда появились дальнобойные орудия, торпеды, паровые корабли, слушатели академии продолжали изучать Цезаря и Наполеона, морские сражения парусного флота.

Генерал Куропаткин заметил в 1910 году, что «с усложнившейся обстановкой войны наш командный состав во многих случаях оказывается не на должной высоте. Младшие офицеры были храбры, распорядительны, но недостаточно сведущи; начальники частей, давая иногда отрадные исключения, не были достаточно подготовлены к наилучшему использованию боевой способности вверенных им частей. Но наиболее слабым оказался генеральский состав: бригадные, дивизионные и корпусные командиры. За исключением нескольких блестящих имён, большинство не было подготовлено к распоряжению в бою войсками всех трёх родов оружия; не умели установить связи между частями, входившими в состав вверенных им сил и не умели поддерживать связь по фронту с соседями… Бездействие с отговоркою «не получал приказания», когда били соседей, не было редким явлением».

«Самые сложные из всех наук, – размышлял Николай Кладо, – это социальные, а сложнейшая между ними – наука о войне. В ней приходится исследовать помыслы и действия людей в сфере смертельной опасности, что представляет собой исключительную трудность, которая увеличивается ещё тем, что цель науки – выработать указания для победы над врагом, который столь же страстно хочет победить вас, всегда представляют для вас в значительной мере загадку, так как он всеми мерами скрывает от вас свои помыслы».

Кладо настаивал на том, что главная задача всякой военной академии – работать над установлением единства военного мышления в военном сословии. «Без такого единства всегда было трудно воевать, а теперь это положительно немыслимо. Ни один начальник ни в какой области, даже в самой тесной, например даже на отдельном корабле, не может предвидеть всё и всем распорядиться сам – он должен во многом предоставить широкую инициативу своим подчинённым… К этому невозможно сколько-нибудь приблизиться без единства военного мышления».

В то же самое время этой проблемой занимался вице-адмирал Степан Осипович Макаров – флотоводец и видный военно-морской теоретик. В 1897 году Макаров опубликовал капитальный труд «Рассуждения по вопросам морской тактики». Любопытно, что адмирал Макаров рассуждал о тактике, а лейтенант Кладо взялся за исследование проблем стратегии, то есть обратился к высшей области военно-морской науки, к которой смели подступить немногие. Стратегическим мышлением обладают единицы. Тем более мышлением, способным обобщить имеющийся опыт всех предыдущих войн, переработать его и превратить в научную систему.

Путь Николая Лаврентьевича Кладо был не из лёгких. После ряда публикаций в газете «Новое время», считавшейся оппозиционной, Кладо был уволен со службы, затем восстановлен. Он читал лекции в Морской Академии, в Крондштадтском морском собрании, в обществе ревнителей военных знаний…

Когда во время войны 1914 года русская армия стала нести колоссальные потери, председатель Государственной Думы направил записку на имя императора. В той записке было сказано: «Высшее командование не считается с потерями в живой силе и не проявляет достаточной заботливости о солдатах.» сказано также, что «высшее командование не умеет или не может организовать крупную операцию, а также не имеет единообразных методов обороны и нападения».

Но разве это было новостью? Кладо твердил об этом на протяжение многих лет, доказывал необходимость развития стратегического мышления, предупреждал о катастрофических последствиях метода «проб и ошибок» на войне. «Сбивчивость в исследовании в области военных явлений главным образом вызывается тем, что, во-первых, между элементами этих явлений и самими явлениями не существует точных доказательных соотношений, как это имеет место в математике… Единственный доказательный опыт – это война, но мы не руководим этим опытом, как это делается в естественных науках, а только наблюдаем его. Время, обстановка и течение этого опыта ни в коей мере от нас не зависят, и, понятно, не могут зависеть. И никто не возьмёт на себя даже пожелания возможности такой зависимости – война слишком серьёзное и страшное явление, чтобы даже тень её могла быть вызвана для опыта».

В марте 1917 года Кладо был избран начальником академии. В 1919 году он скончался. Постепенно его имя забылось, его идеи словно растворились. Почти все его ученики погибли в годы сталинских репрессий.

И вот понемногу о нём начинают вспоминать. Но теперь, когда понятие «стратегическое мышление» стало вроде бы само собой разумеющимся, а Кладо признан основоположником военно-морской науки, может возникнуть новый крен, как это нередко происходит в тех случаях, когда кого-то начинают чрезмерно превозносить.

В одной из своих центральных работ, которая называется «Ведение в курс истории военно-морского искусства», Кладо приступил к серьёзному обсуждению вопроса о том, почему Россия потерпела сокрушительное поражение в русско-японской войне. Его ответ звучит как приговор: русская армия не умеет воевать. Не в том смысле, что солдаты не умеют пользоваться оружием, а что у русского народа есть «характерная черта, вошедшая и в традиции – пренебрежение к той части военного искусства, которая заключает в себе уменье предвидения, заблаговременной подготовки и руководительства». Не относится ли это впрямую к нашим военным, застрявшим в Чечне, а в былые времена увязшим в Афганистане? Этот же вопрос относится и к политикам, ибо война и политика неразделимы.

Но в этой же работе Кладо подходит в вопросу о победе и с другой стороны. В качестве мерила «способности побеждать» Кладо выводит ненависть, очень тщательно обосновывая эту позицию высказываниями многих видных военных деятелей. Вот цитата: «Джен считает, что степень стремления в народе к победе к истреблению своего противника выражается в личной живой ненависти к нему… Знаменитый адмирал Нельсон говорил, что хороший английский офицер должен ненавидеть француза, как самого чёрта. Это было грубо, но говоря так, Нельсон только показывал своё понимание сущности дела… Способность побеждать является следствием личной ненависти к врагу. С наибольшей силой это качество проявляется в том случае, если ненавистью пропитан весь народ, но хорошо, если ею воодушевляется хотя бы только военное сословие. И мне думается, нет у нас этой ненависти, а потому нет у нас настоящей способности побеждать».

Высказывая эту мысль, Николай Кладо забывает, к сожалению, что мы не англичане и не французы, не японцы и не германцы. Мы – Россия. Нам ненависть не нужна. Мы достаточно велики, чтобы жить без ненависти. Ненависть нужна только малым странам и малым народам, ибо у них всегда обострено до болезненности чувство собственного достоинства. Малые народы полны национальных амбиций, им надо противопоставлять своё собственное «Я» другим народам, чтобы не раствориться в них, сохранить своё лицо. Россия настолько велика и многолика, что она не может взращивать в себе ненависть, иначе она передерётся внутри себя.

После печального для России завершения русско-японской войны Кладо написал: «Японцы, когда мы помешали им утвердиться на материке после их войны с Китаем, возненавидели нас за это жестоко. Десять лет вся нация воспитывалась в непримиримой ненависти к России и воспользовалась первым благоприятным случаем, чтобы жестоко нам отомстить… А ненавидим ли мы Японию за то, что она отобрала у нас половину Сахалина, отбросила нас от свободного океана, сделалась хозяйкой в наших рыбных промыслах, унизив нас перед всем миром?»

Но почему Кладо употребляет слово «унизить»? Разве ученик, не подготовивший домашнее задание и получивший за это «двойку», может считаться униженным? Разве должен он ненавидеть учителя за «двойку»? Россия не подготовилась к войне с Японией, отнеслась к ней халатно, по-настоящему безалаберно. Николай II брезгливо говорил о японцах «эти макаки», императору вторили высокопоставленные чиновники, все надеялись на «авось», артиллеристы наши, как вспоминает полковник Генерального штаба Грулев, «пошли на войну, почти совершенно не зная свойств своей новой пушки». За что же нам всем, и солдатам в частности, ненавидеть Японию? В солдатах естественным образом зародилась ненависть по отношению к своему правительству, которое решило одержать победу количеством «живого мяса», а не хорошей подготовкой к боевым действиям.

Наш народ всегда будет винить в неудачах своё руководство, а не врага, и в этом наш народ прав. Через это развалилась великая империя под названием Советский Союз. Нас учили ненавидеть мир капитализма, не создав твёрдой базы для благополучной жизни на нашей территории. И вот мы имеем результат…

Нет, призывая страну ненавидеть врага, Кладо глубоко заблуждался. Но беда не в его заблуждении, а в том, что сегодня его имя начинает звучать с новой силой, на него указывают военные специалисты, его начинают цитировать. А вот это уже чревато дурными последствиями.

Кладо был ведущим специалистом в области стратегии. Он разработал основы науки о стратегии, объяв взглядом величайшие пространства военного мира. Но талантливый стратег и великий философ – далеко не одно и то же. Полагаю, что Кладо понимал это. Не случайно ведь он, рассуждая о необходимости ненавидеть, всё же приводит слова Достоевского, который высказался в «Дневнике писателя» на эту тему так: «Я просто говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия…»

Разве не должно радовать нас сознание того, что мы легко прощаем? Забывать нам, конечно, ничего не следует, но копить ненависть к кому-то – хуже быть не может. Ненависть даже не воинственна, она просто разрушительна, она низменнее, чем война, ибо войну можно остановить, а ненависть нельзя.

«Литературная Россия» №28, 2002