Помоги проекту - поделись книгой:
За несколько секунд до этой выходки он увлеченно рассуждал о барабанах, о недосягаемой для рядового лабуха стоимости фирменной установки Ludwig или Premier.
— Премьер, — добавлял он, — но не Косыгин. Загадка.
Самойлов не мог определить, видит ли он это впервые, или попросту забыл о его существовании — угрюмый пролом в кирпичном заборе, а за ним едва не вплотную стена трансформаторной будки, гипнотически действующая на любителей уличного мочеиспускания. Туда они — один за другим — и шагнули.
Нападающий, позабыв про бутылку, принялся возиться с ширинкой, стоя спиной к тем, кого он сюда притащил. Лукьянов, рискуя что-нибудь себе сломать, скакал по грудам битого кирпича. Верхний этаж школьного здания без света был почти невидим. В сгустившейся темноте заднего двора неясно чернели остатки невывезенного металлолома.
Впервые за все время их знакомства, Самойлов распивал с Нападающим что-то более крепкое, чем пиво. Еще и при свидетеле. Он опасался тошноты, но в меру горьковатая жидкость, похожая на яблочный сок, спокойно пролилась в его желудок. Лукьянов поспешил угостить юного пьяницу «Золотым пляжем».
Через пять минут Самойлову начали становиться безразличными одна за другой все неприятные темы прошедшего дня: обыденный, даже затрапезный вид Ани, если он видит ее грызущей колпачок за партой или в плоских тапочках-чешках на физкультуре, дурацкая репетиция зануды Данченко, дурной глаз алкоголика Шефа, поставленного директором школы непонятно за какие такие заслуги…
Постепенно раскрепощенная память Самойлова, сортируя нужное-ненужное, сохраняет, очертив, только лучшее впечатление последних дней — длинный опус The Who, что играл в похожей на местечковую избу комнате сбитого машиной Лёвы Шульца.
«Хотеть… Дурак… Опять», — напрягая ставший от вина воздушным и пористым мозг, Самойлов восстанавливал известные ему английские слова, чтобы из них, подобно кускам разрубленной змеи, сложилось имя песни — Won’t get fooled again. Он видел зал глубочайшего подземелья, чьи километровые своды простерты выше фонтана, томительно звучат синтезаторы, удерживая от оваций невидимые глазу сонмы слетевшихся ценителей. Изредка громыхнут барабаны, гулкие, будто отлиты из вулканической лавы, и вновь — минуты-века тревожного ожидания, когда же вырвется сигнал и пустое место в центре земного шара внезапно озарится и его затопит мощнейший свет, чтобы все, кто пришел, получили возможность разглядеть наконец друг друга.
Самойлову не давала покоя мысль, отчего данное видение столь властно овладевает им здесь — на данном клочке земной поверхности. Подходящих слов, чтобы разъяснить себе этот феномен хотя бы частично, ему не хватало. Он подозревал, и уверенность эта возрастала, обгоняя опьянение, что открывшиеся ему бездны сами по себе гораздо важнее того, каким слогом они будут изложены. Об их существовании явно известно не ему одному. Кому надо — тем и ведомо.
Двое других ансамблистов тем временем тоже кое-что весьма оживленно обсуждали. В их разговоре неоднократно успело промелькнуть словосочетание «женская параша». В отличие от парализованного темнотой второго этажа, оба окна женского туалета, замазанные, понятное дело, краской, белели, как две абстрактные картины, приглашая желающих посетить эту «выставку».
По левую сторону от них, смутно очерченный, возвышался ход в подвальное помещение, куда уводила довольно крутая лестница со множеством узких ступенек. Если дверь внизу не была заперта, между двух уроков труда можно было взбежать на поверхность, жадно глотнуть кислорода, и обратно туда — под монастырские своды, оглашаемые стуком молотков и скрежетом напильников.
— А что если сейчас за нами кто-нибудь следит? — выпалил Лукьянов ни к селу ни к городу, как часом ранее той девице. — Все видит, все слышит, — развил он свою мысль. — Завтра обо все доложит Шефу.
Ни слова не сказав друг другу, мальчики потушили сигареты и, обогнув будку, медленно пересекли присыпанный гравием двор. Сделав несколько шагов, Самойлов отстал, нагнулся и что-то поднял с земли. Трамвайная линия безмолвствовала. Трамваи стали ходить реже, значит, уже как минимум девятый час.
Их появление никого не спугнуло, ничья фигура не метнулась в испуге от окон женской уборной, тем более — от мужской. Данченко, широко расставив ноги, думал было обмочить порог спуска в подвал, но отказался от этой мысли, пробормотав:
«Бздошновато».
В огромном, как на вокзале, окне по центру просматривался вестибюль, где была расположена вахта ночного сторожа: стол, стул и лампа. Какой-то мужчина, по возрасту и костюму «дяхорик», но вряд ли пенсионер, сидя в ленинской позе, читал газету, словно тоже знал, что за ним кто-то наблюдает. Он был лысый, с выпуклым лбом. Одет тепло — поверх синей кофты безрукавка на меху.
Притихший Лукьянов, замерев, не сводил глаз с читающего вахтера, почти вплотную прильнув к стеклам. А ведь совсем недавно орал и метался по сцене, изображая обезьяну. С неизъяснимым ужасом Самойлов обнаружил, как, в сущности, плохо он знает этого человека, с какой неохотой доверился выбору Данченко с его единственным кандидатом.
Если Лукьянов с детства посещает музыкалку, от него не могла ускользнуть полнейшая бездарность Нападающего. Значит, этот «ансамбль» задуман и организован для каких-то иных, подозрительных концертов и танцевальных вечеров. Самойлов огляделся по сторонам — хмель выветрился наполовину. «Вслушивается так, — подумал он про Лукьянова, — будто надеется определить тональность хруста газетных листов». Губы светловолосого семиклассника бесшумно шевелились.
Самойлов подошел к Лукьянову и, не говоря ни слова, передал ему половинку кирпича, сжимаемую все это время в правой руке. Почувствовав тяжесть, Лукьянов отступил от окна, повернул лицо и кивнул головою в знак согласия, сопроводив кивок загадочной улыбкой. Данченко делал вид, что поведение двух его спутников ему малоинтересно, поскольку ему заранее известен финал этой шахматной комбинации.
Отойдя на полтора метра от темного прямоугольника, Лукьянов с неимоверной осторожностью, даже не прошуршав рукавом болоньевой куртки, размахнулся и метнул камень в густую, будто гуталином набитую, глубину.
Снизу донесся человеческий вопль.
МОЛНИЯ
Кто дал Вадюше этот пласт, он нам так и не сказал. Ранним зимним вечером, когда замерзшие подростки, перетаптываясь вокруг доминошного столика, ставили по очереди на скамью то одну, то другую ноги, Вадюша в гэдээровской шубе и сдвинутой набекрень ушанке, напоминая больше завмага, чем старшеклассника, хвастал своими достижениями. Самойлов все-таки задал ему запоздалый вопрос: откуда у него тогда появилась пластинка Роллингов? — рассчитывая ее выкупить, если она до сих пор у Вадюши. Вадюша не сразу припомнил, о чем речь. Его больше интересовали Нэлла и Лиля, которым он предлагал сигареты. С третьего раза решилась закурить только Лиля. Нэлла, как спортсменка, отказалась. Вадюша гордо заявил, что курево не мешает ему успешно заниматься вольной борьбой и даже побеждать на соревнованиях. Лишь после этого он, рисуясь перед девочками, посоветовал Фрицу (так он называл Самойлова) поменьше слушать разных «роллингстонов» и переходить на нормальную музыку. В ответ Самойлов презрительно скривился, но самовлюбленный Вадюша в темноте этого не разглядел.
Когда Лиля с Нэллой, сославшись на холод и уроки, удалились (они жили в одном подъезде), Вадюша небрежно, но отчетливо прокомментировал:
«Посцать захотели. Могли бы и здесь…»
Он щедро угостил однополую компанию, в том числе и Фрица, «Тракией» и, не выключая зажигалки, показал фотокарточку обычной тётки на пляже, только без купальника.
Сделав несколько затяжек, Фриц осмелел и начал было про фоторепортаж в одном журнале:
— Штаты, проститутки вдоль улицы стоят…
— И шо они делают? — тут же перебил его Вадюша и, понизив голос, невозмутимо уточнил: —
Фриц, он же Самойлов, не нашелся, что ответить, и лишь ухмыльнулся в ответ. От сырого и морозного ветра глаза у него и так слезились.
Самойлову известно, почему Вадюша всячески подчеркивает свою мужественность, щеголяя знакомством с «королями» других районов, бросаясь кличками типа Бен или Босс. Подслушанная за гаражами история, чей смысл все еще не до конца понятен, не полностью доступен воображению Самойлова, гласит, будто пухлого Вадюшу заманил кульком «дюшесок» на самый чердак среднего подъезда какой-то «армянин». А родители потом его «мыли, мыли», «отмывали, отмывали…» Скурив до конца болгарскую сигарету, Самойлов мнет ледяными пальцами ее пятнистый фильтр, размышляя: была ли на брюках того «армянина» молния? Или он носил галифе?
С некоторых пор Самойлов, будучи полным идиотом в вычислениях, несмотря на не менее обидную, чем Фриц, кличку Купи-Продай, начал бредить цифрами, точнее номерами. В нем вдруг пробудилась запоздалая страсть к всевозможным шифровкам и кодам. Причем все эти комбинации сейфов, где хранятся секретные планы наступлений, «одобренные самим фюрером», или распечатки шпионских радиограмм, перехваченные алкоголиками в париках и с пронзительным взглядом, никак не волновали его в том возрасте, когда другие мальчики, отбросив застенчивость, изображают азбуку Морзе и мастерят из гвоздей и лески подобия радиопередатчиков. Эфир интересовал его исключительно как источник поп-музыки — чтобы ее было как можно больше, столько, чтобы забить ею голову до такой степени, когда туда против его воли уже нельзя будет вдалбливать бесполезные знания, превращающие изначально свободного человека (он видел это, наблюдая за взрослыми) в суетливого слугу, в самому себе противного раба!
Самойлов с трепетом изучал номерные индексы западных пластинок, тех немногих, с которых он успел что-то переписать — за деньги, естественно. Но ведь для себя, для себя. Он уже твердо решил, что не будет зарабатывать на жизнь честным трудом, но если ему что-то надо, готов потратить — хуй с вами, рассчитаемся. Только бы не отставать от Запада, круглый год неутомимо фонтанирующего живительным водопадом ошеломляющих новинок.
Дело доходило до странностей, но они не смущали Самойлова, хотя в самом слове «шизофрения» ему слышался жутковатый оттенок. Никто об этом не знал, но Самойлов энное количество раз уединялся в телефонной будке и, развернув бумажку, набирал череду магических чисел, ждал — а вдруг двушка провалится, и на другом конце провода голос — и так, без перевода, понятный — вопросит: «
Возможно, отголоски детских впечатлений тут тоже играли свою роль. Он, например, не знал, что делать с латинскими буквами, ведь они отсутствовали на дисках общественных таксофонов. С таким же успехом можно было рассчитывать, что в ответ на опущенные тобой две копейки автомат вместо воды с сиропом наполнит тебе стакан кока-колой. Он обнаружил, что номера машин и телефонов состоят из чисел и букв, раньше, чем выучился читать и считать. Дворовые автомобилисты посмеивались друг над другом: ЩТ 08–50 — Щастливая Теща. Или — ЧТ 09–29 — Чужие Тысячи. Машина у деда была трофейная — «Опель Олимпия». Вадюша бесился и орал, что это не «Опель», а «Москвич», к тому же старый. Правда, потом заткнулся.
Эх, если бы Каганчик удосужился, переписывая названия песен, заодно зафиксировать и номер того пласта! Самойлов топнул ногой, не соображая, где и в каком состоянии он это делает — во сне или наяву; до такой степени был он одержим своей страстью, что нередко забывал, где находится и как обязан себя вести. Впрочем, прежние увлечения, вскружив голову, отпускали довольно быстро: марочки, монетки, солдатики, рыбки, желание иметь собственную собаку… Все это заслоняли ничего не говорящие профану, даже если профан — директор школы, поднимай выше — завода, «почтового ящика»! — цифры и буквы. В том числе и те, что до сего времени остаются Самойлову неизвестны по вине потерявшего невинность столь паскудным путем Вадюши.
Бабушка Самойлова, узнавая по справочной забытый телефон друзей, чтобы не ошибиться, делала это так: «
Сонный по-летнему день на дворе. Такое ощущение, что каникулы уже начались. Сохнет после пятничной стирки белье. Агитплощадка, обновленная неделю назад во время субботника, все еще пахнет краской. Груда мусора на помойке, словно жертвоприношение божеству очисток, пустых коробок… Каких еще пустых коробок? Коробки никто не выбрасывает. В них складывают и хранят что-нибудь другое — кубики, игрушки, радиодетали, нитки, иголки, просто документы. В картонном ящике можно отправить фрукты туда, где их нет.
Откуда же такая гора отходов? Самойлову кажется, что он различает жужжание мух, кружащих над курганом, знакомым с детства. Но это ему действительно только кажется, а на самом деле он слышит совсем другое. Он возбужден, ему бы самый раз попрыгать с лавки на лавку, но это невозможно, поскольку не он их покрасил, не он краску покупал. При мысли о стоимости краски у Самойлова делается противно во рту, как после стоматита. Можно было бы побесноваться поздно вечером, но с наступлением темноты агитплощадка принадлежит другим существам, среди которых ему делать нечего. А в данное время изо всех обитателей двора, делает что хочет, один Вадюша, судя по необычным звукам, тем что примерно после десяти утра, с перерывами, доносятся с его балкона под самой крышей.
Нет, нет — оттуда никто не рыгает, и не кроет матом, допустим, отливающих на торец соседнего дома, алкоголиков. Все гораздо оригинальнее. Вадюша занимается «раскаткой». Перепишет, получит бабки, и тут же кто-то невидимый спускается за вином. Кто-то, кого никто не знает в лицо. У Вадюши появился фирменный пласт. Предки уехали на дачу — возвратятся только в воскресенье ближе к вечеру. Вот он и куражится. Казалось бы, музыка, гремящая на весь двор, так, что ее слыхать даже за гаражами (Самойлов убедился в этом, когда ходил туда покурить), должна повышать настроение, но почему-то она — одновременно доступная и недоступная, лишь усугубляет убожество и безысходность дворовой жизни.
Каким образом в лапах этого скота могли оказаться Роллинги? И кто он такой, чтобы на них калымить, зарабатывать на вино, которым воняют здесь все поголовно предметы, способные выдержать струю мочи? Самойлов уже четвертый раз за эти часы слушал тягучую You gotta move, с восторгом и тоской ожидая удара похоронных тарелок, беззвучно шевеля губами под нехитрую и глумливую мелодию, словно рыба без воды… Оставленная подыхать вот на этих подмостках, где выступает заводская самодеятельность. Сколько раз он ее гоняет на своем гробу? Четыре, или уже пять? Даже Стоунзы могут звучать противно, как патриотические песни из репродукторов. А что если сейчас из вон того подъезда и действительно возьмут и вынесут покойника? Самойлов сладко поежился, прикидывая, сколько сумеет заработать Вадюша, учитывая непопулярность этой группы. Может быть вообще нисколько? Тогда на что же он пьет? На что же он пьет в таком случае? Я вас спрашиваю или нет?
Мозг Самойлова улавливает и фиксирует только те отрывки разговоров, которые его раздражают. Один такой разговор имел место прошлым летом, здесь же, на агитплощадке. Братья Голики, два оборвыша из Крыма, бедные родственники каких-то артистов, что живут в соседнем доме, доказывали ему свою правоту. Делали они это как заправские конферансье, не перебивая друг друга, давая высказаться по очереди, будто заранее отрепетировали свой номер. Причем тот, что помладше, похож на Збруева, а старшенький — ну совсем правильный, вылитый майор Вихрь (фамилию актера Самойлов не знает). Жаль, нет Пана Юзефа, чтобы вломить этому Вихрю хороших пиздюлей. Вот что они ему говорили.
Старший: «
(Самойлов вообразил очень жестокую и нехорошую сценку).
Младший: «Там и играть нечего! За них аппаратура играет. Вот к нам на базу «Ассоль» приезжают из Ленинграда «Савояры»… (Кто? Кто?!) «Савояры». Они так классно объявляют себя: Миша — бубен, Дима — бас… (Пидорас!)
В этом месте два оборвыша сцепились и заспорили. Один утверждал, что Дима — бубен, а Миша — бас, другой с ним не соглашался, пока не получил от братика по уху. Это Збруев-то! Скорее всего, последние подробности Самойлов придумал себе в утешение.
Из подъезда, словно портрет из рамы, выходит ровесник Вадюши, легкоатлет Каганчик. Дом, где он живет, расположен таким образом, что подъезды и окна первых этажей находятся в постоянной тени, а тьма сгущается перед ними часом раньше, чем в других местах, расползаясь оттуда дальше по двору — за гаражи и сараи, всплывая к верхушкам тополей… Даже растения, высаженные вдоль стены, выглядят иначе тех, что красуются на клумбах со стороны улицы. Про себя Самойлов называет их «Цветы зла», хотя не помнит, откуда взялось такое название. Для книги вроде бы странновато, а фильма «Цветы зла» точно не существует. Забывчивость очень пугает его с тех пор, как в гостях один ветеран громко (на ломаном украинском) произнес
По виду Каганчика можно догадаться, что тот располагает некой секретной информацией. Самойлов приближается к нему с известной долей недоверия. Что нового он мне сообщит? После рукопожатия аккуратно подстриженный старшеклассник достает из нагрудного кармана цветное фото «Шокинг Блу», и с гордостью, чтобы глянец играл на солнце, демонстрирует новинку младшему соседу.
— Инкпот, — флегматично говорит Самойлов. — Там перед третьей вещью баба дышит.
— Тока що звонил Вадик, — сообщает Каганчик, застегивая карман на пуговицу. — Предлагает записать Роллингов за трояк.
— Обожди. Если вдвоем — за пятерик. Но мы поступим умнее. Я беру у него пласт, пишу у себя, потом звоню и говорю, что первый раз записалось лажово. Выигрываю время и успеваю накатать на бобину (ту шо ты мне давал) и тебе. Кстати, знаешь, как называется этот концерт — «Стики Финджерс», «Липкие пальцы»!
Подсмотрел в словарике, отметил про себя Самойлов, но дразниться не стал, благоразумно принял условия Каганчика и получил на другой день сделанную мимо Вадюшиного кармана запись всего за два рубля, из которых Каганчику достался только один.
Самойлов виновато поживает плечами в ответ, чувствуя дуновение, будто из могилы; в соседнем дворе, говорят, какой-то тип пырнул мальчика ножом за слова: «
Лена Шилова — объект недосягаемый. Пусть сами разбираются. Женский пол к его любимым группам равнодушен.
Откуда ни возьмись на агитплощадке возник Короленко — связующее звено между поколением Вадюши и Самойлова. На этот раз без велосипеда. Его появление было симптомом близких сумерек. Хулиган кого-то ждал. Короленко сидел на спинке скамьи, ноги в синих кедах свисали. Одной из них он незаметно поддел бетонную плитку. Под ней оказался песок вперемешку с серыми ракушками.
Взгляд Короленко описал кривую, всполз по столбу и задержался на розетке, приделанной достаточно высоко. Ему давно уже хотелось что-нибудь с нею сотворить…
Где-то в районе двух Самойлова, как и любого другого в его возрасте, позвали обедать, и, должно быть, в это время Каганчик прохилял вдоль дома с завернутой по здешнему обычаю в газету пластинкой.
Каганальдо каждое название проверяет по словарю. Если в его словаре какое-то слово отсутствует, значит, и группы такой не существует. Так получилось с «
— То они в своей Америке могут как угодно называть, а у нас написано правильно!
— Они — англичане… — едва успел даже не возразить, а квакнуть, как раздавленная лягушка, Самойлов.
— О! Худой! — дружелюбно окликает его ловкий и прыткий, как обезьяна, Короленко. Самойлов злится, но не реагирует. Вторично Короленко приветствует его уже по имени. Самойлов приближается, снова усаживается на дощатую «эстраду», и Короленко, заполучив слушателя, минут сорок пересказывает ему ужасы из книги «СС в действии».
Каганчик не поверил Вадюше, когда тот описал ему, как выглядит обложка пластинки тех самых Роллингов:
— Техасы, а ширинка, мотня со змейкой, на молнии. Расстегиваешь — а под нею трусы, вернее — плавки. Наверняка брехня!
Люди умеют оформлять, вздыхает Самойлов так незаметно, словно ему необходимо экономить кислород. А что умеет лично он? Ботинки зашнуровывать научился, когда пошел в школу, и понадобилось переодеваться для физкультуры? Тогда же он выучился и полюбил делать петли из продуктовой бечевки. Но на него орут — куда понес! В хозяйстве пригодится… Тот же Короленко может виртуозно сплести из цветной проволоки перстень и подарить его какой-нибудь Шиловой за красивые глаза…
А я что умею? Якорь, симметричный якорь из проволоки сплести не сумею. Что я могу? — Елку установить и украсить не смогу. Ее мне уже второй Новый год как перестали покупать.
Он припомнил, какую песню противопоставлял год назад, здесь, на этом месте, старший из Голиков. Песню из кинофильма «Белый флюгер». Он запомнил несколько строк, часть припева, но ему хватило одной, чтобы Короленко почти серьезно всполошился, заметив, как изменилось у Самойлова лицо:
— Э, Худик! Ты чё? Не принимай близко к сердцу — это же немцы.
А у Самойлова в голове скрипело:
— Заменяет мне маму и папу товарищ комендант.
Вон об тот канализационный… канализационный (!) люк его якобы ударили головой, подбрасывая, какие-то девчонки. Он был младенцем. И каждый раз, вспоминая это событие, домашние снова бьют его башкой об люк. Что же он, если дорастет, сфотографирует на паспорт?
Последняя шутка Самойлову понравилась, мысленно он уже настроился на изучение пугающе неотразимых «Роллинг Стоунз», от которых он сам себя отлучил год назад, угробив бобину с «Let it Bleed«. Стараясь не бесить Короленко, он начал мечтать о хорошей гитаре — такой, чтобы струны было легко прижимать.
Почему-то если смеркается, каждый участник дворового спектакля временно впадает в оцепенение, размышляя о чем-то своем. Просыпаются летучие мыши. Под ногами хозяек в шлепанцах вертятся мохнатые комочки болонок. Нарастает паника, после нее — усталость и сон. Сумерки не заставили себя ждать, они спустились чуточку раньше, чем на другой день. Ломающийся голос Самойлова уже не мог изобразить детское отчаяние.
Если бы это вдруг оказалось каруселью и сдвинулось с места, размышляет Самойлов, заранее испытывая тошноту, — тогда бы ветерок освежил его, высушил испарину, проветрил шведочку, заправленную в бесцветные штаны… Почему он до сих по ни разу не видел молнию в мужских брюках? Только сзади на юбках, но об этом сейчас думать не хочется. Тем более в обществе читающего мысли лемура Короленко.
На воздухе не жарко, градусов восемнадцать, однако из-за скованности, почти растительной недвижимости, призрак июльского зноя, едкой духоты, обретает власть над действительностью.
Самойлову мерещатся морщины на лбу, хотя их там нет, и не может быть в таком возрасте. Пряди выпадающих волос, так и не успевших отрасти, чтобы хоть как-то… Ему кажется, что жизнь заело в одном месте, и без конца повторяется одна пружинистая фраза, один выебон гитары с саксом. Самое странное, что он к этому привык. Даже подпевает в унисон. Но еще страннее, между прочим, что так оно потом и оказалось на самом деле: диск заедал, и секунд сорок записи сожрали полтора такта Can’t You Hear Me Knockin’.
Темнеть по-настоящему начнет после семи. Короленко, держа в кулаке сигарету, глаз не сводил со все той же розетки на столбе: один гвоздь — в одно отверстие, другой — в другое, а сверху, таким вот образом, перпендикулярно мы кладем третий гвоздь. Бесподобное будет зрелище… Замечтавшись, он разжал пальцы, и вместо гвоздя уронил под ноги чинарик. Искры сверкнули, рассыпались рубиновым цветом. Стемнело.
«Взвились вымпелы строек ударных, там, где бой ураганный прошел…» Агитационные щиты, изображающие историю комсомола с перечислением наград, служили неплохой ширмой для любителей выпить на свежем воздухе. Короленко уверял, точнее — добивался, чтобы ему поверили как немецкому перебежчику (Гитлер стягивает войска и т. п.), будто поздно вечером здесь «сношаются». Ему вторил жирный Флиппер, которого сегодня тоже вывезли на дачу. Если Флиппера спрашивали «
Удостовериться, что они говорят правду, Самойлов никак не мог, потому что поздно вечером вертел свой приемник, с жадностью отслушивая и запоминая названия групп, имена солистов, фрагменты мелодий, какие только можно поймать в эфире.
— Вертел свой приемник… — усмехнулся Самойлов и неожиданно для себя, с чувством превосходства уточнил: — А не что-нибудь другое.
Правда, он тотчас покраснел, затем несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, разгоняя бесполезные и назойливые мысли. Ему показалось, что все вышеперечисленные подробности, включая «вымпелы строек», он не заучил поневоле, от нечего делать, а был вынужден из последних сил выдумывать сам, как будто пишет школьное сочинение.
За балконной дверью у Вадюши свет не горел. Видимо он перебрался к себе в комнату с красивейшим полукруглым балконом, где могли бы танцевать пары. В квартире этого гада почему-то два балкона. Интересно знать, за какие заслуги?
Пора домой! — спохватился Самойлов. Что я здесь сижу? Какой сегодня день — суббота? Суббота. Так бы и проворонил «Музыку для танцев». Он прижал к носу левую ладонь — пальцы почти не пахнут никотином. Хорошо.
Алкоголики не заставили себя долго ждать. Один из них — человек с «Радиоприбора» по фамилии Мещанинов, с бакенбардами под Хампердинка, негромко, но назидательно втолковывал Короленке: «
Штаны на молнии достались Самойлову и еще половине города гораздо раньше, чем он ожидал. Пролетели три летних месяца споров, анекдотов и киносеансов. Зашуршал болоньей и опавшей листвою сентябрь. Фигуры изящных девочек стали еще изящнее в осенних нарядах. То ли он сам так подумал, то ли опять где-то подцепил эту мысль. Самойлов не разбирался. Осенними днями он начал выходить на угол проспекта и, стоя под киоском, присматриваться к прохожим, больше внимания обращая уже на
Однажды, в самом конце сентября, Самойлов увидел первую в своей жизни непраздничную толпу советских людей — очередь. Сперва он заметил лишь ее прирастающий к трамвайной остановке хвост. Потом он обратил внимание на синие свертки в руках бодро шагающих мимо него пешеходов. В «Доме Одежды» с черного хода «выбросили»
ТАЛИСМАН
Мой транзистор давно на помойке, если только я не забыл его туда вынести. Если забыл, значит, он до сих пор валяется где-то здесь в кладовке, но я его больше не слушаю. Последняя новость, дошедшая до меня по радио, была достаточно печальной, чтобы стать поводом для запоя, короткого, как полеты первых космонавтов.
Солнечным зимним днем, успев надышаться холодным воздухом, я вошел в дом, включил приемник, и оттуда прозвучали примерно такие слова:
«… Тина пригласила его в Лондон выступить на своем концерте, но он уже в самолете так налегал на Jack Daniel’s, что петь не смог…»
Затем женский голос пояснил: «Чарльз Шаар Мюррей говорил о Вильсоне Пиккетте, скончавшемся…»
Значит, это был некролог, а заодно и повод «налечь» если не на Jack Daniel’s (мы — не в самолете, и в Лондоне никто нас с песнями не ждет), то на что-либо попроще. Главное — чтобы в супермаркете не разобрали херсонские томаты.
«Люблю поговорить со старыми людьми, — вздыхал Сермяга, — через них постоянно узнаешь что-нибудь уникальное».
Он и вправду не пренебрегал возможностью пообщаться со стариком или старушкой, будь то в пригородном автобусе или в больничной очереди. Добытую у них информацию Сермяга обрабатывал как заправский журналист-иностранец — в самом злопыхательском духе, и без стеснения отравлял ею и настроение, и алкогольный кайф своих податливых собутыльников.
Поделиться книгой: