Здесь следует вспомнить Альфонсо Лoneca Микельсена, бывшего президента Колумбии (1974–1978) и председателя Либеральной партии на протяжении многих лет, который говорил после присвоения писателю Нобелевской премии: «Я знал Гарсия Маркеса, когда он только начинал учебу на факультете права Национального университета. Тогда я возглавлял кафедру конституционного права. Его мало интересовала юриспруденция, он тогда не проявлял никакого интереса к знаниям, которые получил годы спустя. Паскаль говорил, что гений — это долготерпение. Думаю, лишь немногие поклонники Гарсия Маркеса, которые считают его гением, задумывались, насколько его гений обязан терпению, — терпению на протяжении стольких долгих лет».
— Он поражал и своих сверстников, и особенно нас, педагогов, знанием наизусть невероятного количества стихов испанских классиков и колумбийских поэтов. Он исполнял их под гитару, на музыку собственного сочинения. Жаль, в ту пору не было магнитофонов, — рассказывал поэт Карлос Мартин, бывший ректор лицея в Сипакире, уже немолодой человек с приятным баритоном. Он и бывший преподаватель литературы лицея беседовали с президентом Колумбии Альфонсо Лопесом Микельсеном на приеме в президентском дворце 20 июля, в день национального праздника страны.
— Теперь это дело прошлое. Габриель Гарсия Маркес — на вершине Олимпа, — с улыбкой сказал бывший преподаватель литературы Карлос Хулио Кальдерон. Будущий писатель был его любимцем и часто показывал ему свои стихи. — Он был таким тихоней, пока не повзрослел. И вдруг превратился в проказника и заводилу, и не только во время воскресных танцев…
— Помню, когда Габриеля Гарсия Маркеса принимали в Госуниверситет, ректор объявил, что он из тех абитуриентов, которые близки к коммунистам. Я голосовал за него. Экзаменаторы говорили, что он отвечал блестяще и что почти каждый ответ иллюстрировал стихами, чужими и своими. Однако существовала бумага, где было написано, что Гарсия Маркес читал в лицее запрещенные марксистские книги. Их давал ему тайком учитель истории. Он же распространял среди учащихся и еретическое сочинение Нострадамуса «Центурии».
— Зато оттуда, скорее всего, и появился прекрасный Мелькиадес. — Седовласый Кальдерон с удовольствием предавался воспоминаниям. — Я был в лицее префектом дисциплины, и когда Гарсия Маркеса за его проделки следовало строго наказывать, вплоть до предупреждения об исключении, я засаживал его за парту и приказывал написать рассказ к… завтрашнему дню. И он это делал! Я хорошо помню его первый рассказ. Он назывался «Навязчивый психоз», и писать его для Габриеля не было наказанием. Рассказ про девушку, которая превращалась в бабочку, и пока она летала, с ней приключались разные истории. Когда рассказ прочел ректор лицея, то сказал, что это превосходные вариации на тему «Превращения» Кафки. Я же хорошо знал, что Габриель тогда Кафку еще не читал. А как он рисовал! Многие полагали, что он станет художником.
— Да, учился он лучше всех, но последние два года учебы был большим проказником. Это ведь он придумал: как только дежурный педагог засыпал в своей каморке, Габриель вместе с дружками, в основном ребятами с побережья, на скрученных простынях спускались со второго этажа в патио, а оттуда — кто в театр «Мак-Дуаль», кто к своей девушке. Иногда ходили по барам, кабачкам, ну, и прочее… Мне рассказывал о нем единственный в то время уролог города.
— Не исключено, что ваши бунтарские стихи, мэтр Мартин, и подвигали его на подобные поступки. Но, как бы там ни было, сегодня он — гордость Колумбии! — сказал президент. В этот момент к нему подошли иностранные послы, и разговор перешел на другую тему.
Дассо Сальдивар по этому поводу пишет: «Кое-кто, например уролог Армандо Лопес, который не учился вместе с Габриелем, но знал в деталях обо всех его похождениях и злоключениях, утверждает, что юноша из Аракатаки одно время вел весьма беспорядочный образ жизни» (28, 157).
Однако это касалось только внешней стороны его жизни. Его верность литературной группе «Камень и Небо», куда входили Эдуардо Карранса, Карлос Мартин, Хорхе Рохас, Дарио Сампер, Артуро Камачо Рамирес, Херардо Валенсия, Томас Варгас Осорио и другие, была неизменной. Именно эта вполне сознательная любовь и была одной из первопричин, по которой Габриеля Гарсия Маркеса потянуло в литературу.
Сам Гарсия Маркес много раз утверждал: «…если бы группы „Камень и Небо“ не было, я не уверен, стал ли бы я писателем. …Эти поэты восстали против академичности, и когда я увидел, на что они отваживаются, я почувствовал воодушевление и обрел уверенность как литератор. И я сказал себе: если это позволено в литературе, то она мне нравится и я в ней остаюсь. Мне решительно показалось тогда, что мы можем сотрясти пьедестал Валенсии[22] и прочих поэтов-„парнасцев “».
Следует признать также неоценимую роль в духовном становлении будущего писателя его лицейского преподавателя испанского языка и литературы Карлоса Хулио Кальдерона Эрмиды. Тот безошибочно угадал путь, по которому пойдет любимый ученик, поскольку верил в его незаурядные литературные способности.
Именно под руководством этого человека еще в 1944–1945 годах были написаны первые стихи в стиле группы «Камень и Небо» — «Песня», «Если кто постучит в твою дверь», «Сонет о невесомой школьнице» и первые рассказы: «Навязчивый психоз», «Колос», «Драма в трех актах» и «Гибель розы». Именно Хулио Кальдерон опубликовал их в лицейской «Литературной газете». Однако Габриель подписал свои первые сочинения псевдонимом Хавьер Гарсес. Почти все они были посвящены его девушке, красивой, чувственной блондинке по имени Сесилия Гонсалес, которая прекрасно разбиралась в литературе.
Именно Кальдерон познакомил начинающего поэта с Каррансой и Рохасом, вожаками группы «Камень и Небо», посетившими осенью 1944 года Сипакире. «Литературные бунтари» почувствовали в юном Габо «своего», и Эдуардо Карранса, который тогда выпускал литературное приложение к солидной столичной газете «Tiempo» («Время»), опубликовал 31 декабря того же года стихотворение Гарсия Маркеса «Canción» («Песня»). И не кто иной, как Кальдерон повторял Гарсия Маркесу, что стихи его хороши, но что это более проза, чем поэзия, и настоятельно советовал ему писать рассказы. Габо же считал, что он прирожденный поэт.
Прощаясь с учеником, учитель сказал ему: «Ты поэт, но ты должен развивать и свою прозу и без устали читать рассказы и романы, которые попадутся тебе под руку, — только тогда ты станешь лучшим писателем Колумбии».
Мария Луиса Элио с удовольствием приняла приглашение Мерседес, которая только что возвратилась из Буэнос-Айреса, где была свидетельницей шумного успеха книги «Сто лет одиночества». Мерседес попросила съездить с ней в только что открывшийся дорогой универмаг «Паласио де Иерро». Перед отъездом из Мексики нужно было не просто обновить гардероб — следовало поменять его целиком. Они выбирали строгое вечернее платье для официальных приемов, когда Мария Луиса спросила:
— Слушай, это верно, что тебе было тринадцать, когда Габо увидел тебя и влюбился?
— Да. Мы с подружкой были в одном знакомом доме на танцах. Там оказался Габо. Он был нашим соседом, но учился в Сипакире. Приехал на каникулы летом сорок пятого. Сразу выбрал меня и потом весь вечер не отпускал. Танцевал он по-столичному и не переставая читал стихи. Такие красивые, что я даже не знала, какие были его, а какие настоящих поэтов.
— Так же, как потом это делал его герой Каэтано Делаура, читая стихи Гарсиласо де ла Вега в рассказе «О любви и других наваждениях». А верно, что ты ждала его тринадцать лет?
— Да, дорогая! Это было тяжело и сладко. Он сделал мне предложение в тот самый вечер, когда мы познакомились.
— Конечно, ты сейчас уже не помнишь, что он говорил.
— Хорошее быстро забывается. Но мне врезалось в память, как он страдал, живя вдали от моря, высоко в горах. Габо страдал от холода, а главное, от отчужденности тамошних людей. Он не любил «качакос».
— Это поймет каждый, кто прочтет «Любовь во время чумы», где Фермина Даса откажется от поездки в Боготу, «город холодный, мрачный и угрюмый, где женщины покидали свои дома лишь для того, чтобы идти на пятичасовую мессу». В том же романе Флорентино Ариса в годы своей юности откажется подняться в Анды.
— И в романе «Сто лет…» он тоже плохо вспоминает о Сипакире.
— Скорбное и мрачное поселение людей, за тысячу километров от моря, куда Аурелиано Второй отправится искать Фернанду дель Карпио.
Тут к ним подошел продавец, и Мерседес купила дорогое платье.
В Национальный университет, основанный в 1867 году в Боготе, Габриель Гарсия Маркес был зачислен 25 февраля 1947 года[23] на факультет права как подававший надежды юрист. Однако скоро стало ясно, что поэта Гарсия Маркеса юриспруденция абсолютно не интересовала: на лекциях он вместо кодексов и учебников по вопросам права запоем читал стихи разных поэтов. Читал Габо стихи и студентам во время перемен на университетском дворе, где росли раскидистые сосны и стройные эвкалипты. По воскресеньям, когда шел дождь, а в этом городе всегда шел дождь, его любимым занятием, как он впоследствии признавался друзьям и критикам, было с девяти утра и до тех пор, пока не зажигались фонари, ездить в теплом трамвае, за пять сентаво, от кольца до кольца и читать стихи поэтов всех стран мира. В будние дни, по вечерам, он покидал свою сырую комнату в бедном пансионе и проводил время в кафе, барах и кабачках центральной, 7-й карреры[24], а затем, накачавшись рома, отправлялся в бордель, где иной раз и ночевал.
Единственной радостью для двадцатилетнего Габо было общение с признанными поэтами столицы, такими как Хорхе Саламея, Рафаэль Майа, Леон де Грейф, и с несравненными Хорхе Рохасом и Эдуарде Каррансой. Они тоже быт завсегдатаями кафе «Рейн», «Аутоматико», «Колумбия», «Астурия», «Мельница» и «Черная кошка», расположенных на 7-й каррере между площадью Боливара и 24-й улицей, где по вечерам велись бесконечные разговоры о литературе и политике, о писателях и журналистах, обо всем, что появлялось на страницах журналов и газет.
Часто его сопровождали друзья и однокурсники, земляки Хосе Паленсия и Хентиле Чименто, будущий Сантьяго Нассар из «Истории одной смерти, о которой знали заранее», Плинио Апулейо Мендоса, Луис Вильяр Борда, Гонсало Мальярино и Камило Торрес, в будущем священник, принимавший участие в партизанских действиях, сторонник революционной борьбы с буржуазией, и молодые поэты Даниэль Аранго и Андрес Ольгин.
В августе в модном кафе «Астуриас» Хорхе Саламея, пожалуй самый авторитетный покровитель молодых литераторов Боготы того времени, говорил с Габо о «неповторимом писателе» Франце Кафке, и Габо тут же поинтересовался в пансионе у своего земляка, сына богатых родителей, занимавшего лучшую комнату, нет ли у него какой-нибудь книги Кафки. Хорхе Альваро Эспиноса дал Габо почитать рассказ «Превращение». Это было первое произведение Франца Кафки, которое он прочитал, и, пожалуй, именно Кафка, подобно скульптору, окончательно вылепил представление Габриеля Гарсия Маркеса о том, каким должен быть писатель.
Вот как описывает это Плинио Апулейо Мендоса: «Сегодня он вспоминает, как пришел в свою комнату в бедном пансионе, с книгой, которую ему дал один сокурсник. Габриель сбросил пиджак и ботинки, лег на кровать, открыл книгу и прочел: „Проснувшись однажды утром после тревожного сна, Грегориу Самса обнаружил, что он лежит в своей постели и что он превратился в чудовищное насекомое“. Габриель закрыл книгу и ощутил дрожь. „Карахо, — подумал он, — значит, подобное может случиться“. На следующий день он написал свой первый рассказ. И забросил учебу».
И не только учебу. Габо отошел от поэзии, вспомнив совет Кальдерона, своего лицейского учителя литературы, и сменил сборники стихов на книги Кафки, Флобера, Бальзака, Золя, Стендаля, Достоевского, Толстого, Гоголя, Диккенса, Гонгоры, Кеведо, Кальдерона, Лопе де Веги, Софокла, Сократа, Геродота, после которых пришла очередь Джойса, Вирджинии Вулф, Фолкнера и Хемингуэя. И это несмотря на то, что Луис Вильяр и Камило Торрес, его друзья, издававшие по вторникам «Университетскую жизнь», приложение к столичной газете «Расон», как раз в это время, 1 и 22 июля 1947 года, напечатали две удачные поэмы Габо «Небесная география» и «Поэма внутри улитки».
Дассо Сальдивар пишет со слов Гарсия Маркеса: «Тогда я подумал: значит, такое в литературе возможно, а раз меня это так привлекает, я тоже буду так делать. Я-то полагал, что в литературе подобное не дозволено. Получается, что до того момента у меня было искаженное представление о литературе, я привык считать, что она совсем другая. Я сказал себе: если можно выпустить джинна из бутылки, как в сказке из „Тысячи и одной ночи“, и можно делать то, что делает Кафка, значит, существует иной путь создания литературы» (28, 180).
Именно в ту ночь, как считает биограф Сальдивар, и определилась судьба литератора Габриеля Гарсия Маркеса. Он понял, что станет писателем, и понял, как именно он будет писать.
За полгода до этого, еще в городе Сукре, в доме аптекаря и врача-гомеопата состоялся такой разговор.
— Послушайся моего совета, Габриель. Лучшее, что ты можешь придумать, — это стать священником. — Отец старался говорить как можно убедительнее. — Они живут лучше всех. Стать фармацевтом и взять дело в свои руки ты не хочешь. Иди в священники.
— Габриель, неужели ты не видишь, что Габо совершенно для этого не годится! Живешь, будто не на земле. Больше половины преподавателей лицея в Сипакире — коммунисты, — высказала свое мнение мать Габриеля-младшего. — Ты готов помочь ему деньгами, так пусть идет в университет. Ему надо продолжать учиться!
— Согласен! Для меня было бы самым большим счастьем дать тебе высшее образование, сын мой. Я его получить не мог.
— Я знаю, что Габо не хочет быть врачом, — сказала мать.
— А что же он хочет?
— Если говорить об университете в Боготе, то я буду поступать на факультет права. Стану юристом, — заявил Габо.
— Учти! Будешь плохо учиться, наш сосед ни за что не отдаст за тебя свою дочь Мерседес. Я знаю, она тебе нравится.
На следующий день после того, как он прочел «Превращение», Габриель Гарсия Маркес, которому следовало отправиться на лекции в университет, сел писать свой первый рассказ «иного пути». Он работал над ним, по утверждению сверстников, как «седовласый академик»: по два-три раза переписывал каждое предложение, по пять раз менял слова в поисках подходящего варианта. Как раз в это время Габо прочел в колонке «Город и мир», которую вел известный журналист и писатель Эдуардо Саламея Борда в столичной газете «Эспектадор», ответ читателю. Некий читатель обвинял Эдуардо Саламею в том, что в литературном приложении к той же газете, редактором которого тоже был Эдуардо Саламея, печатаются рассказы лишь известных писателей и нет новых имен. В своем ответе редактор заверял, что готов печатать молодых, однако они не присылают своих сочинений.
Это подхлестнуло Габо, работавшего над рассказом уже двенадцать дней, и он в последние выходные дни августа дописал рассказ и в понедельник отправил его в газету.
Каково же было изумление будущего писателя, когда в субботу, 13 сентября, он случайно увидел, как один из посетителей кафе «Аутоматико» читает его рассказ «La tercera resignación» («Третье смирение»), Габо бросился к газетному киоску, но тут будущий лауреат Нобелевской премии обнаружил, что у него в кармане нет пяти сентаво, чтобы купить газету. Выручили однокурсники. В тот день в пансионе кафкианский рассказ Габо прочли все его товарищи.
Через полтора месяца, 25 октября, та же газета «Эспектадор» опубликовала второй рассказ Гарсия Маркеса «Eva está dentro de su gato» («Ева внутри своей кошки»), и тут же появилась первая критическая статья. Автором ее был Эдуардо Саламея Борда, который объявил о рождении в Колумбии нового большого писателя.
Меж тем студент первого курса Гарсия Маркес уже почти не посещал занятий в университете, на экзаменах был рассеян и первый курс окончил посредственно и с двумя «хвостами» — по статистике и демографии.
Дома, в Сукре, чтобы предупредить неприятное объяснение, Габо, едва успев поздороваться, тут же стал говорить отцу:
— Один очень хороший человек, крупный писатель и поэт Эдуардо Саламея Борда…
— По прозвищу Улисс, — перебил отец. — Все его знают. Он издает прекрасное литературное приложение «Конец недели» лучшей газеты Колумбии «Эспектадор».
— Ну, отец, лучшая газета — «Тьемпо», но это для богатых, туда не сунешься. Так вот, Эдуардо Саламея напечатал в своей газете мой рассказ «Третье смирение». И не потому, что я его друг. Саламея говорил, в Колумбии нет хороших писателей, тут пустыня, одни поэты.
— А тебя он считает писателем? — Отец усмехнулся.
— Да, как и учитель лицея Хулио Кальдерон. Саламея говорит, что я подаю надежды. Не веришь, тогда послушай. — Габо извлек из кармана брюк потрепанный экземпляр газеты «Эспектадор» от 28 октября 1947 года и стал читать: — «Читатели „Конца недели“, литературного приложения к этой газете, отметили появление нового оригинального дарования, с ярко выраженной индивидуальностью. Были опубликованы два рассказа за подписью Гарсия Маркеса, о котором я никогда прежде не слышал. Теперь от коллег по редакции я узнал, что автор рассказа „Ева внутри своей кошки“ — двадцатилетний студент первого курса факультета права, который еще не достиг совершеннолетия. Меня немало удивила эта новость, поскольку сочинения Гарсия Маркеса ошеломляют неожиданной для его возраста зрелостью. Он пишет в новой манере, которую порождает малоизвестная область подсознания, впрочем, это закономерно. Человеческое воображение безгранично. Однако не каждому двадцатилетнему юноше, который совершает первые шаги в литературе, под силу такая естественность.
В лице Габриеля Гарсия Маркеса рождается новый писатель, и писатель значительный. Вместе с тем, не сомневаясь в его таланте, неординарности, в его желании упорно работать, я отказываюсь думать, — не умаляя никоим образом личных достоинств Гарсия Маркеса, — что среди колумбийской молодежи это единственный и исключительный случай». — Габо перевел дыхание и вытер со лба пот.
— Я давно знаю, что Эдуардо Саламея умеет красиво писать, — заявил отец.
Габо пропустил обидное замечание мимо ушей — он был слишком взволнован.
— У меня голова закружилась, отец, и не потому, что меня похвалили. Я почувствовал ответственность, которая вдруг обрушилась на мои плечи. Я не знал, что мне делать, как мне быть, чтобы не подвести Эдуардо Саламею. А теперь я хочу сказать тебе, что я должен и буду писать всю свою жизнь. И хорошо писать, отец!
— Но ты не сможешь на это прожить! Подумай, писатели и поэты не могут литературным трудом зарабатывать на жизнь. Стань адвокатом, черт возьми, открой контору и тогда забавляй себя и Эдуардо Саламею. — Габриель Элихио Гарсия Мартинес был убежден в своей правоте.
Однако Луиса Сантьяга передернула плечами и решительно заявила:
— Нет, мой сын должен писать! Тем более, у тебя это хорошо получается и ничем другим ты заниматься все равно не хочешь. Я же вижу!
Сын с благодарностью посмотрел на мать.
— А я буду зарабатывать литературой, отец! Клянусь, карахо, даю тебе слово! У тебя будет обеспеченная старость!
На втором курсе, за время каникул, Габо отпустил длинные волосы и густые усы, однако ко вкусам «качакос», особенно в одежде, привыкнуть не мог. Стоило ему появиться на улице, в кафе, в университете, в нем безошибочно угадывался провинциал, житель побережья. Одевался он «а-ля кубана»: носил пестрые рубашки, яркие свитера, цветастые галстуки и кричащих тонов носки. Все, кто знал Гарсия Маркеса в ту пору, вспоминают его как худощавого парня с бледным лицом, который очень много курил, был не слишком веселого нрава, но с реакцией бейсболиста и танцора румбы. Многие, однако, считали его ни на что не годным, не понимая, что он жил среди чуждых ему по духу людей, что изучал профессию, которая не была его призванием, и что он страдал от одиночества. И еще одно. Писатель говорил об этом в интервью Герману Кастро Гайседо: «Если я хотел пойти в кино, то не мог, потому что мне всегда не хватало пяти сентаво. Билет стоил тридцать пять сентаво, а у меня было тридцать. Если хотел посмотреть бой быков, а это стоило одно песо двадцать сентаво, у меня было лишь песо и пятнадцать сентаво. И так постоянно».
Между тем 17 января 1948 года газета «Эспектадор» опубликовала третий рассказ Гарсия Маркеса «Тубаль-Каин выковывает звезду», в котором, так же как и в первых двух, присутствовала тема смерти. Дассо Сальдивар считает: «За четыре месяца он опубликовал три совершенно необычных в контексте колумбийской прозы рассказа и уже рассматривался критиками как восходящая звезда отечественной литературы» (28, 185).
Это так, однако, каким бы «блистательным выдумщиком», в стиле Шехерезады, Кафки или бабушки Транкилины, ни был Гарсия Маркес, он не мог предвидеть поворотов истории. 9 апреля 1948 года случилось событие, которое совершенно изменило судьбу будущего писателя.
В Боготе был убит Хорхе Эльесер Гайтан, лидер либеральной партии, наиболее вероятный кандидат на пост будущего президента, за которого был готов голосовать простой народ Колумбии. Убийство вызвало волну негодования. Повсюду громили богатые дома и магазины, а их владельцев расстреливали тут же на улице.
Вот как о тех событиях вспоминает сам Гарсия Маркес: «Я был в пансионе и собирался обедать, когда мне сообщили, что убили Гайтана. Я поспешил к месту преступления, но Гайтана уже увезли на такси в больницу. Я пошел обратно в пансион и по дороге видел, как толпы людей разносили магазины и поджигали соседние дома. Я присоединился к манифестантам. Что за день! В тот вечер я по-настоящему понял, в какой стране живу. Я много думал о своей жизни и пришел к убеждению, что мои рассказы чрезвычайно далеки от действительности.
Я возвратился в Барранкилью, на Карибское побережье, где прошла моя юность и где была иная моя жизнь, которую я знал и о которой хотел писать. Я решил оставить университет и начать работать в газете. В домашних библиотеках моих друзей из Барранкильи было много книг современных авторов, усердным чтением которых я и занялся. Я читал и писал, и в этом была вся моя жизнь».
Дойдя до улицы Флориан (сейчас 8-я каррера), Габриель увидел, что горит его пансион. Сердце у него сжалось, в висках застучало, он бросился бежать. Увидев, что пылают только верхние этажи, Габриель бросился к входной двери и тут почувствовал, как кто-то схватил его за руки и за плечи. Друзья оттащили Габо подальше от огня, а когда отпустили его, он раскричался:
— Коньо! Сукины дети! Там мои рукописи! Они сгорят!
— Напишешь новые, а если сам сгоришь, идиот, их не будет никогда! — пытался увещевать Габо Хорхе Альваро Эспиноса, в будущем ведущий экономист страны, который и познакомил Габо с «Превращением» Ф. Кафки.
Хентиле Чименто, один из лучших друзей Габо, положил руки ему на плечи:
— Габито, это революция! Карахо, что они сделали с Гайтаном! Столько убитых…
— Но там мои вещи, книги и последние деньги! Коньо, как ты этого не понимаешь? Мои рукописи… — Из глаз Габриеля брызнули слезы.
— Не печалься, мы тебе поможем. — К нему подошли его брат Луис Энрике, который месяц назад поступил в Национальный университет, и верный друг Хосе Паленсия, с которыми Габриель делил комнату в пансионе.
Через два дня, в понедельник, 12 апреля, стало известно, что Национальный университет закрыт и занят солдатами, и Габриель Гарсия Маркес с братом Луисом Энрике решили лететь домой в Барранкилью, чтобы продолжить учебу в тамошнем университете. Габриель к тому же решил попытаться найти там работу журналиста.
Немного денег прислал ему отец, и помогли друзья. Габриель Гарсия Маркес купил билет на самолет до Барранкильи и вместе с Хосе Паленсия надолго распрощался с Боготой и навсегда — со своей юностью. Это было 20 апреля 1948 года.
ГЛАВА III
Зрелость. Журналистика. — «Дом»
(1948–1949)
— Я больше не мог жить в Боготе! Я не понимал этих дерьмовых «качакос», а они меня, провинциала, презирали. Отчужденные и чопорные, как англичане, вечно в черных отутюженных траурных костюмах и в пижонских шляпах. И что они могли понимать в современной литературе? Их проза и поэзия писалась в башне из слоновой кости. Их столичные души законсервировались в колониальном формалине! А потом, этот холод и проклятая вечная изморось! — говорил Габриель за столом, за которым в день приезда старших сыновей собралось все многочисленное семейство.
— Не у всех же законсервировались души, — возразил Луис Энрике, младший брат писателя. — Вспомни хотя бы Эдуардо Саламею. Фактически это он вывел тебя на дорогу как писателя, Габо.
— Ты ничего не понимаешь! Не он, так другой написал бы обо мне то же самое. Просто он намного умнее прочих. Писателем меня сделало другое…
— Не отвлекайся, Габо, — попросила мать. — Что было дальше с тобой в день убийства Гайтана? В котором часу в него стреляли?
— Около часу дня. В час и пять минут. В двух шагах от нашего пансиона. На 7-й каррере, между авеню Хименес де Кесада и 14-й улицей. Стрелял в упор из револьвера человек по имени Хуан Роа Сьерра.
— А кто его нанял и сколько ему заплатили? — спросил отец.
Габриель запнулся, посмотрел на отца и решительно ответил:
— Платили консерваторы, олигархи, реакция. Этот тип был безработным, и к тому же оказался шизофреником. Но народ взбунтовался. И я участвовал. В одном офисе взял пишущую машинку, вынес на улицу, чтобы разбить. И не смог. Тут мне помог один кубинец. Громадного роста, сильный мужик. Мы вместе с ним раскачали машинку и подбросили вверх. Она упала и разлетелась на куски.
— А откуда там взялся кубинец? — спросил отец.
— Он с друзьями приехал в Боготу, чтобы в противовес Девятой Панамериканской конференции, проводившейся под руководством США, организовать там же Конгресс латиноамериканской молодежи. Мы с ним подружились. Смелый парень, на два года старше меня. Фидель Кастро Рус. Он пытался стихийный народный протест превратить в революцию. Еле ноги унес. Его как кубинского коммуниста, хотя, по словам Фиделя, он им не был, искала полиция, чтобы свалить на кубинцев убийство Гайтана и уличные беспорядки. Когда он подошел к своему посольству, вход охраняли солдаты. Кастро перемахнул через забор.
— Много крови пролилось, а у нас сгорели все вещи и деньги. Иначе я бы не стал просить у тебя на самолет, папа. Теперь будем здесь устраиваться в университет. — Луис поглядел на мать.
— Это обязательно! И говорить нечего! — заверил Габриель.
— Габо, я скажу родителям правду. Мама, папа, он, конечно, будет учиться, но его заветная мечта — писать! А пока он хочет стать журналистом. — Луис протянул руку брату и пожал ее, как бы желая успеха.
— Вот увидите! Я стану и журналистом, и писателем! И в Колумбии не будет лучшего, чем я! — Габриель стукнул кулаком по столу.
