Полковник Маркес понимал, что в доме, где так много женщин, а мужчин только двое — он и Габо, их многое сближало. Габито старался следовать указанию деда, однако его страстно влекло в мир женских суеверий, выдумок и фантазий.
— А это правда, бабушка говорила, что ты потерял один глаз, потому что долго смотрел на белого коня, которого хотел купить, а денег не было? — Габито с любовью и состраданием глядел на деда.
— Да чепуха это! Я потерял глаз из-за глаукомы. Есть такая болезнь. Однако это верно, я почувствовал, что теряю зрение, когда любовался красавцем конем. Это было еще в Барранкасе. Держи платок. Вытри слезы и послушай, что я тебе скажу. Ты уже много раз слышал от меня об Освободителе Симоне Боливаре, великом патриоте Латинской Америки. Так вот, недавно исполнилось сто лет со дня его смерти. А умер он в Колумбии, в имении «Сан-Педро-Алехандрино», неподалеку от Санта-Марты. На днях мы с тобой, дружок, вдвоем отправимся туда. Пойди надень башмаки. Сходим погулять. Угощу мороженым.
Итак, бабушка и тетки увлекали мальчика фантастическими историями и рассказами о привидениях, по и дед много занимался внуком. Он всюду водил Габито с собой, рассказывал ему волнующие истории о войне, о прошлом страны и ее людях, устраивал дальние походы в тропический лес и далее в горы Сьерра-Невада, водил внука к водопадам, и там, в ледяной воде истоков реки Аракатака, они купались. По дороге пересекали нескончаемые банановые плантации, душные и заброшенные, так ярко описанные в романах «Сто лет одиночества» и «Любовь во время чумы».
Габито беспредельно любил своего деда и стремился во всем ему подражать: он говорил, ел, ходил, как его дед, и старался быть таким же отважным и уверенным в себе. Но его многое связывало с миром бабушки и теток. И это обстоятельство исследователи жизни и творчества Габриеля Гарсия Маркеса признают, говоря не только о «Палой листве» и книге «Сто лет одиночества», но и о других его произведениях.
Первые познания в арифметике, географии, зоологии, ботанике, астрономии, грамматике и даже лексикологии преподал будущему писателю его дед. Внук не оставался в долгу. Он засыпал деда вопросами, которые порой ставили полковника в затруднительное положение.
Дед научил Габито читать, когда тому исполнилось шесть лет, а вскоре будущий писатель впервые принял участие в политической жизни страны. Колумбия воевала с Перу из-за спорной территории (1932–1934), и чиновники военного ведомства по указанию президента принудительно собирали у населения средства и драгоценности на нужды войны. В доме полковника они забрали все, что тот не успел спрятать, а когда они попытались отобрать у бабушки и деда их обручальные кольца, Габито ринулся на чиновников с кулаками, но представители власти указали ему его место.
В семь лет, как пишет Лассо Сальдивар, юный Габито «уже видел и начинал понимать, что жизнь деда, как и всякого другого человека, вращается вокруг некой оси, причем у одних это движение поступательное, у других обратное, потому что одни имели все, а другие ничего, одни командовали, а другие подчинялись, одни знали все, а другие жили в невежестве, и что в этом движении вперед или назад свою долю ответственности несли обитатели заповедного города, американского „электрифицированного курятника“, ведь именно они были в ответе за невиданную забастовку 1928 года, следствием которой явились известные трагические события, именно они изменили русло реки, в которой мальчик любил купаться с дедом, и, что самое главное, именно они навсегда поменяли русло истории страны и судьбы ее людей» (28, 107).
Полковник Маркес был человек среднего роста, крепкий, подвижный, несмотря на солидный живот, с могучей шеей и высоким лбом. У него были пышные усы, посеребренная годами шевелюра и очки в золотой оправе собственного изготовления. Он смотрел на мир одним глазом, но видел лучше, чем иные люди двумя, говорил не спеша, взвешивая каждое слово, и его речь лилась красиво, была содержательной, а сказанное слово всегда попадало в цель. Но еще больше друзья и знакомые ценили в нем практичность и организованность, верность своему слову и гражданскому долгу — он был казначеем муниципалитета Аракатаки.
— Габо, давай поговорим о нашем деде, — предложила сестра Лихия, «семейный летописец», и раскрыла свои записи.
Писатель оживился, пригладил усы и заговорил:
— А ведь верно, я тебе еще много чего не рассказал. А знаешь, с детских лет во мне зародилось уважение к деду прежде всего потому, что он всегда очень строго одевался…
— Чего не скажешь о тебе!
— Это да. А дед умудрялся, несмотря на жару, носить еще и пиджак, и галстук. В праздники одевался особенно элегантно, в жилетном кармане всегда носил золотые часы с массивной цепочкой. Потрогать цепочку он позволял только мне. Он всегда был тщательно выбрит и благоухал одеколоном — разных сортов, но всегда очень дорогим.
— И любил поесть. Мне говорила мама.
— И не только поесть! Он действительно всегда ел с аппетитом и много. Может, поэтому был неисправимым бабником.
— Как наш отец? — Лихия покраснела.
— Дед гулял напропалую. Однажды — позже мне рассказывала об этом мать — тетя-мама Франсиска сказала бабушке, что у ее Николаса есть любовница, и не одна. Бабушка, вечно витавшая в облаках, была так занята домашними заботами, что пропустила заявление тети Франсиски мимо ушей. А дед был ходок! У него было девятнадцать внебрачных детей! И это только те, которых я разыскал! Когда записывал всех, у меня не хватило бумаги…
— А почему у полковника Аурелиано Буэндия их только семнадцать?
— Потому что мне нравится это число и потому что дед не Аурелиано. А то, как вкусно и много ел наш дед, я использовал при создании образов Хосе Аркадио и Аурелиано Второго.
— Неужели бабушка не ревновала?
— Тогда были другие времена. И потом, ее характер точно соответствовал ее имени — Транкилина[16]. Бывало в дом деда приезжали, особенно на Рождество, его побочные отпрыски, и бабушка принимала их словно родных. Так же, как Урсула Игуаран вела себя с незаконнорожденными детьми полковника Буэндия.
Габриель замолчал, и Лихия почувствовала, как ее брат унесся в мир воспоминаний.
— Аракатака! — произнес он. — Там было столько странных людей, особенно из пришлых; когда я начал писать, достаточно было только вспомнить их лица, поступки и судьбы.
— Как и доктор Хувеналь Урбина, ты проживал «медленные часы твоего детства, наблюдая этих людей со страхом, почти мистическим». — Лихия процитировала на память фразу из романа «Любовь во время чумы».
— Повторяю, Лихия, способностью сочинять романы я обязан «Спящей красавице», Шехерезаде, Жюлю Верну, Дюма, братьям Гримм и Сальгари. Я читал их запоем еще до поступления в школу в Сипакирé.
Летом 1934 года Луиса Сантьяга вернулась в Аракатаку; 8 августа она родила Лихию, а 1 декабря прибыл и Габриель Элихио Гарсия. Габито было семь лет и девять месяцев, он учился в подготовительном классе, когда он впервые увидел своего отца. Тот снял жилье поблизости от дома полковника Маркеса и открыл аптеку. Через год Габриель Гарсия запатентовал «сироп ГГ», который регулировал менструальный цикл, однако его заработков хватало лишь на скудное содержание многочисленного семейства. 27 сентября 1935 года родился Густаво, третий сын и шестой ребенок в семье.
Габито жил в доме деда, но в декабре 1936 года его отец в очередной раз решил поменять место жительства — обнищавшая и опустевшая Аракатака окончательно превратилась в «душегубку для бедных», как ее с первых дней знакомства окрестил отец будущего писателя.
Они переехали жить в Синселехо, в дом бабушки по отцовской линии, Аргемиры Гарсия Гарсия Патернины. Там Габито продолжил занятия в начальной школе, однако уровень преподавания был таким низким, что пользы от уроков было немного.
Через два дня после того, как ему исполнилось десять лет, Габо услышал разговор отца с бабушкой Аргемирой, из которого понял, что 4 марта скончался его любимый дед. Полковник Николас Рикардо Маркес Мехия умер в возрасте семидесяти трех лет от «двустороннего крупозного воспаления легких», в Санта-Марте, где и был с почестями похоронен на городском кладбище.
— Расскажи мне о своем легендарном деде, — попросил Плинио Апулейо Мендоса.
— Мы с тобой уже не раз говорили о нем. Ну да ладно. Мне кажется, это был человек, которого я понимал лучше, чем все другие люди, и с которым мне было очень легко. Тогда я этого не осознавал. Когда я узнал о его смерти, казалось, я должен был горько плакать, но слез не было. Насколько он был мне дорог и какую неоценимую роль сыграл в моей жизни, я понял много лет спустя. Коньо, да что я говорю? «Неоценимую». Не было бы деда — не было бы писателя Гарсия Маркеса.
— Кто из персонажей твоих книг похож на него?
— Единственный, кто похож на моего деда, — это безымянный полковник в «Палой листве». Скажу больше: он почти целиком с него списан. Разница только в том, что мой дед был слеп на один глаз, а полковник из «Палой листвы» хромал на одну ногу. Впрочем, у деда на ноге был огромный шрам от раны, полученной во время «Тысячедневной войны». Я видел этот шрам, когда деда осматривал врач; не помню, по какому случаю приходил врач[17], но дед показался мне тогда легендарным героем.
— А я всегда думал, с твоего деда списан полковник Аурелиано Буэндия.
— Нет! Буэндия прямо противоположен полковнику Маркесу. Дед был коренастый толстяк и, кроме того, обжора и бабник. Полковник Буэндия скорее походит на костлявого генерала Рафаэля Урибе-Урибе[18] — как и тот, он склонен к строгости и стоицизму.
В начале 1938 года Габриель Гарсия снова переехал с семьей на новое место — на этот раз в Барранкилью. Габито было десять лет, он был замкнутым и стеснительным. Несмотря на то что в мае того же года Министерство образования Колумбии выдало Габриелю Гарсия Мартинесу диплом врача-гомеопата, аптека и врачебная практика не приносили достаточного дохода. Бывали дни, когда на стол подавали только кофе и хлеб. Габито решил помочь отцу. У него был каллиграфический почерк, так что он стал писать разные объявления, а затем и вывески для владельцев соседних магазинов.
Когда он впервые заработал двадцать пять песо за вывеску автобусной остановки, в доме устроили настоящий пир. На эти деньги семья не только нормально питалась целый месяц, в доме даже появилась кое-какая новая мебель.
Габито в те дни успешно закончил третий, предпоследний класс начальной школы, которая называлась «Картахена-де-Индиас».
В июне 1939 года будущий писатель окончил начальную школу с медалью, однако дома он забросил ее в дальний угол. Учеба в школе его не увлекала. Ему нравилась его работа художника-оформителя, и он очень много читал, не только Дюма, Жюля Верна, Сальгари, братьев Гримм, но и испанских классиков.
В ноябре того же года доктор Габриель Гарсия, пытаясь выбиться из нужды, переехал с семьей в селение Сукре, в департамент того же названия. Там наконец судьба улыбнулась незадачливому доктору, и семья мирно и счастливо прожила в тихом селении двенадцать лет, но без Габито. В возрасте тринадцати лет Габо, который уже чувствовал себя самостоятельным, в начале января 1940 года возвратился в город Барранкилью, чтобы поступить в среднюю школу колледжа иезуитов «Сан-Хосе».
— Уже почти восемь месяцев, как Габито живет с нами. Он поправился, окреп и скоро снова уедет от нас в колледж, а между вами будто черная кошка пробежала. Ты с ним общаешься как со знакомым, а не как с сыном, — с грустью говорила Луиса Сантьяга своему мужу в январе 1942 года.
— Он сам виноват! Молчун. Слова не вымолвит, вечно сидит, уткнувшись в книгу.
— Но ты же, слава Богу, сам ему их приносишь. Он тебе за это очень благодарен. И не забывай, Габриель, Габо узнал тебя как отца, когда ему было почти восемь лет!
— Вот и я говорю. Во всем виноват дед! Он воспитал его не моим сыном. И потом, Габо все время врет. Ты только послушай, что он рассказывает братьям и сестрам. Такие небылицы!
— Это от бабушки и его теток. Но Габито фантазирует, а не врет. Он сказал мне, что, может быть, станет писателем, — заметила Луиса.
— Хорошо, что уже не детективом. Больше его слушай! А вы с ним спелись! Тебе этого недостаточно? — Габриель Элихио улыбнулся.
— У тебя в юности тоже было богатое воображение. Этим ты мне и понравился. Стихи писал, играл на скрипке и тоже любил читать.
Конечно, эти качества, присущие отцу писателя, сыграли определенную роль в формировании литературного призвания Гарсия Маркеса, и он убедительно показал это в романе «Любовь во время чумы». А его жизнь в селении Сукре, в основном во время каникул, дала будущему писателю обширный материал.
В романе «Любовь во время чумы» есть эпизод, где юный Флорентино Ариса впервые познает близость с женщиной. Вот как описал Гарсия Маркес то, что произошло с ним самим и легло в основу этой сцены. Ему было чуть больше двенадцати лет, когда он по поручению отца должен был отнести лекарство какой-то проститутке из публичного дома. Габито постучал в дверь и, когда ему открыли, назвал имя девушки, которой предназначалось лекарство. Женщина, которая открыла ему дверь, окинула его взглядом с головы до ног и пригласила войти. Она провела его за руку по темному коридору и привела в комнату, где ловко его раздела и проделала с ним все то, что делала с любым другим мужчиной. Испанский журналист Росарио Агудело записал со слов Гарсия Маркеса: «..это было самым ужасным, что случилось в моей жизни, я совершенно не понимал, что происходит. Я был абсолютно уверен, что обязательно умру».
На этом закончилось детство мальчика из села Аракатака, который три десятилетия спустя удивил весь читающий мир.
В школе Габриель Гарсия Маркес учился только на пятерки и очень много читал, даже во время перемен, когда другие мальчишки играли в футбол, бейсбол, прятки или чехарду. Подростки бывают весьма наблюдательны и часто дают друг другу меткие прозвища. Очень скоро сверстники прозвали Габриеля Стариком. И через много лет Флорентино Ариса в романе «Любовь во время чумы» проявит «странное свойство казаться старым с детского возраста».
Интересно процитировать Дассо Сальдивара, который записал пятьдесят два года спустя мнение своего однофамильца, падре Игнасио Сальдивара, преподавателя литературы в первых классах колледжа «Сан-Хосе»: «Он почти не занимался спортом, был типичным интравертом, интеллектуалом и по-взрослому оценивал жизненные проблемы; он не был склонен к озорству и разного рода проделкам, был обаятельным и обладал чувством юмора. В свободное время он всегда был рад поговорить с кем-нибудь из преподавателей о книгах, о жизни и почти всегда высказывал свои соображения с позиции взрослого человека». В противоположность своим бывшим коллегам по школе падре Сальдивар утверждал: «Никто не предполагал, что Габриель достигнет того, что он достиг; он был замкнутым тихоней, правда, любил читать. Был опрятно одет. Однако это было все» (28, 137).
Не совсем «все». Гарсия Маркес был лучшим учеником школы, а в сохранившихся экземплярах школьного журнала «Хувентуд» («Юность») исследователи находят и стихи, и статьи, и заметки, и талантливые рисунки Гарсия Маркеса. Первые школьные сочинения Габриеля проникнуты юмором, характерным для жителей атлантического побережья Колумбии. Но, пожалуй, еще более важным обстоятельством в процессе формирования личности будущего писателя явилось то, что Габриель довольно скоро стал тяготиться обществом священников-иезуитов, монашеской дисциплиной и даже школьной программой. По этому поводу Марио Варгас Льоса высказал свое мнение: «Аракатака — это незаживающая рана, это ностальгия, которая со временем не угасает, а только усиливается, это очень личное воспоминание о том, каким представлялся ему мир во времена его отрочества» (35).
— Что же все-таки послужило истинной причиной того, что ты ушел из семьи и оставил колледж, Габо? — спросил Альваро Мутис. Они сидели в доме у поэта, пили пиво и с жаром обсуждали последние страницы рукописи «Ста лет одиночества». — Тебе не хватало двух месяцев до шестнадцати лет. Что вынудило тебя так поступить? Ты говорил, трудное положение семьи. Или причина в твоем отце?
— Честно говоря, и то и другое.
— Но, насколько я знаю, твой отец в то время прилично зарабатывал.
— Да, но у меня уже было семь братьев и сестер: Луис Энрике, Марго, Аида, Лихия, Густаво, Рита, Хайме, и мама вот-вот должна была опять родить. Появился Эрнандо, и я знал, что это не последний ребенок в семье. Что же касается отношений с отцом, он был со мной чересчур строг. Мне казалось, он не любил меня. Я не хотел, чтобы он платил за колледж. В январские каникулы сорок третьего я отправился в Боготу, чтобы там держать экзамен на получение стипендии Министерства образования. На пароходе, хлюпавшем по реке Магдалена, я встретил одного боготинца. Этот «качако» всю дорогу или читал, или слушал, как я пел болеро и куплеты, и ему понравилось. Уже в поезде, который пыхтя карабкался в гору…
— Представляю! Паровоз должен был притащить вас на высоту двух тысяч шестисот метров. — Альваро откупорил очередную пару бутылок.
— Так вот, в том самом поезде я и ухватил свою первую счастливую звезду, если не считать деда. Твое здоровье, дорогой Альваро! Ты тоже моя счастливая звезда. «Качако»-книголюб попросил меня записать ему слова одного болеро для его невесты. И он же помог мне разместиться в пансионе.
— Кто-то мне говорил, что в день приезда в Боготу ты плакал от того, что там увидел.
— Еще бы! Меня охватило такое отчаяние! Отсыревшее постельное белье, на улице целый день дождь, все тепло одеты, и только в черное, и у всех зонтики. И все спешат, неприветливые, чужие, а мне так холодно, и, кроме того, я задыхался от недостатка кислорода на такой высоте. Богота была не моя Колумбия. Однако есть Бог на свете! Я уже хотел было возвращаться, но тут наступил день экзамена. В тот день я встал рано и пошел в Министерство образования, а там, карахо, очередища! Я совсем скис. Но… — вот она звезда! Я был уже близко от дверей министерства, когда увидел того боготинца, которому записывал слова болеро. И он меня узнал. «А ты что здесь делаешь?» — спросил он. «Стою в очереди, чтобы сдать экзамен на стипендию», — ответил я. «Не будь пендехо[19], пошли со мной!» — сказал он и провел меня в свой кабинет. Коньо, он оказался ни больше ни меньше как директором департамента госстипендий. Адольфо Гомес Тáмара. Житель побережья из Синселехо. Но при всем желании, даже несмотря на то что экзамен я сдал на «отлично», Адольфо не мог устроить меня в самый престижный колледж «Сан-Бартоломэ» и отправил в Национальный мужской лицей в Сипакирé. В «Сан-Бартоломэ» брали детей только из привилегированных семей.
В пятидесяти километрах от столицы, в маленьком живописном городке колониальной архитектуры, где было всего пять тысяч жителей, юный Габриель Гарсия Маркес чувствовал то же одиночество, как и в первую неделю пребывания в Боготе. Он еще глубже ушел в себя и первое время в интернате почти ни с кем не общался. Уже будучи писателем, Гарсия Маркес вспоминал, что в школе учились представители самых разных культур из всех регионов страны, в основном подростки из бедных семей, из которых было множество одаренных детей, занимавшихся с истинным рвением. «Всеми моими знаниями я обязан лицею в Сипакирé». Это и понятно: уровень преподавательского состава был весьма высок.
Колокол звонил в пять сорок пять утра. В шесть тридцать учащиеся садились завтракать, а уже в семь часов были за партами. Два часа занятий, перемена и снова в класс. Второй завтрак в двенадцать часов, и потом часовой урок физкультуры. Снова два часа занятий, обед, получасовой отдых и опять занятия до семи вечера. Затем два часа на подготовку домашних заданий тут же, за партами. В девять часов вечера ужин и отход ко сну под наблюдением дежурного педагога, комната которого представляла собой отгороженный угол в спальне воспитанников.
Габриель в ту пору был худощавым юношей с удивленными глазами, одетый в мешковатый костюм; учился он прилежно, хотя постоянно страдал от холода и боялся заболеть воспалением легких. Его мучила казарменная дисциплина лицея, который он называл «монастырем без отопления и без цветов». Именно в это время приключенческие романы, которые он раньше читал, были окончательно вытеснены испанскими и греческими классиками, прозой ведущих латиноамериканских писателей. Особенно его увлекали стихи отечественных поэтов-«ниспровергателей», объединившихся под влиянием творчества Хуана Рамона Хименеса и Пабло Неруды в альянс «Камень и Небо»; это Хорхе Рохас, Эдуардо Карранса, Аурелио Артуро Камачо, Карлос Мартин, Дарио Сампер и другие. Их сочинения отличались от творений лириков, «парнасцев» и неоклассиков. Они использовали невиданные ранее смелые метафоры. «Они терроризировали время, — признавался впоследствии Габриель своему другу Плинио Апулейо. — Если бы не было группы „Камень и Небо“, не уверен, стал ли бы я писателем» (20, 43).
Однако правы и те исследователи жизни и творчества Гарсия Маркеса, которые утверждают, что писателем он бы не стал, не будь в его жизни Национального университета в Боготе, лицея в Сипакирé и, главное, его Аракатаки.
В 1946 году, 12 декабря[20], Габриель Гарсия Маркес, прочитавший все книги в библиотеке лицея, причем многие не один раз, оказался первым учеником среди тех, кто получал в лицее города Сипакирé диплом бакалавра, и в своем выступлении на выпускном вечере заявил, что, кроме всего прочего, именно в Национальном мужском лицее он «по-настоящему заболел литературной корью».
Юношеское тщеславие порой не знает границ, но намерения осуществляются редко. Как оказалось, юный Габриель Гарсия Маркес не ошибся.
Колумбийский критик Оскар Кольясос считает, что на решение юного Габриеля стать писателем повлиял конкретный эпизод. «В пятнадцать лет[21] он вместе с матерью отправляется в Аракатаку, чтобы продать „Дом“ (таким будет название романа, задуманного еще в ранней юности), „который был полон призраков усопших“. Донья Транкилина, в старости ослепнув, умерла в окружении теней умерших родственников. Тогдашняя встреча с домом и Аракатакой была для Габриеля решающей: молодому человеку уже не казалось, что дом овеян легендами, как это было в детстве; все, что он видел вокруг, глубоко его ранило. С одной стороны, все было как прежде, однако время нанесло невосполнимый урон, и то „пыльное, с удушающей жарой селение“ теперь, увиденное им „в страшный полдень“, было уже селением-призраком, где не было „ни единой души на улицах. <…> Я совершенно уверен: моя мать страдала, как и я, глядя на то, что сделало время с Аракатакой и домом“. Картина опустошения переворачивала душу: он видел, как Луиса, его мать, безутешно плакала вместе с одной из своих подруг прошлых лет. „В ту минуту, — скажет Гарсия Маркес позже, — у меня родилась мысль запечатлеть на бумаге все то, что предшествовало этой встрече» (6, 21).
Следует обратить внимание на то, что писатель Гарсия Маркес в своих интервью, выступлениях, беседах и даже в собственных статьях весьма неточен в отношении событий своей жизни. Это не раз ставило его биографов в затруднительное положение. Вряд ли это объясняется забывчивостью. Скорее всего это черта характера, своеобразный юмор, привычка писателя mamar gallo. Это выражение принято в Колумбии и Венесуэле. В переносном смысле mamar gallo означает «дурачить кого-то», «насмешничать», «издеваться».. Сам Гарсия Маркес объяснял, что mamar gallo — это «уметь говорить о серьезных вещах с юмором».
— Писать я начал случайно, хотел доказать одному моему другу, что в моем поколении тоже может родиться писатель. Но оказалось, что это ловушка, я стал получать удовольствие от этого занятия и, таким образом, попал в капкан, и сейчас больше всего на свете я люблю писать, — говорил Гарсия Маркес в уже знакомых нам «Беседах» с другом Плинио Апулейо Мендосой.
— Ты утверждал, что писать для тебя — это радость. Однако ты также говорил, что это — мучение. Так что же это все-таки такое?
— Оба утверждения правильны. Когда я только начинал осваивать ремесло, писать было радостно, ведь я не чувствовал почти никакой ответственности. Я тогда заканчивал работу в газете в два-три часа ночи и после этого был в состоянии сочинить четыре, пять, а то и десять страниц. Однажды в один присест я накатал целый рассказ.
— А теперь?
— А теперь считаю удачей, если за рабочий день выходит один стоящий абзац. Со временем писательство обернулось мучительным трудом.
— Но почему? Казалось бы, теперь, когда ты столько знаешь, когда владеешь профессией, писать не составляет никакого труда…
— Просто со временем возрастает чувство ответственности. Теперь кажется, что каждое слово, написанное тобой, может иметь резонанс и волновать множество людей.
— Может быть, это следствие славы? Она не мешает тебе?
— Мешает! Худшее, что может произойти с человеком, лишенным тщеславия, к тому же жителем континента, не готового иметь литературных знаменитостей, это то, что его книги продаются, как сосиски. Ненавижу быть участником публичного спектакля. Ненавижу телевидение, съезды, конференции, круглые столы.
— А интервью?
— В равной степени! Нет, славы я не пожелаю никому. Похоже на то, что происходит с альпинистами. Они рискуют жизнью, чтобы достичь вершины, а когда взбираются на нее, что делают дальше? Спускаются, стараясь при этом не утратить достоинства.
— Когда ты был молодым и зарабатывал на жизнь журналистикой, ты писал ночами. Ты тогда много курил?
— По две пачки в день!
— А теперь?
— Теперь не курю и работаю только днем.
— По утрам?
— С девяти до трех, в комнате, где тихо и тепло. Чужие голоса и холод мне мешают.
— У многих писателей чистый лист бумаги вызывает страх. У тебя тоже?
— Да! После клаустрофобии для меня это поначалу была самая страшная штука. Но после того как я, по совету Хемингуэя, стал заканчивать рабочий день, только когда точно знал, о чем буду писать завтра, с этим покончено (20, 43).
