Новинки инопланетной фантастики. Зазеркальщики

Песня «Venus And Mars» о парне, подружка которого сильно увлечена астрологией; она из тех, кто, знакомясь, в первую очередь интересуется вашим знаком зодиака. В песне поется: «Моя подружка изучает звезды», хотя в первом варианте было иначе: «Моя подружка следит за звездами». Но это выглядело менее определенно.

Я и не знал, что Марс и Венера — самые близкие к нам планеты. Я просто перебирал в памяти названия: Юпитер, Сатурн… Все не то… А вот Марс и Венера — как раз то, что надо. Потом еще и затмение произошло. Впервые за тысячу лет планеты выстроились в одну линию. Но мой выбор пал на эти планеты чисто случайно. Простое совпадение. Я понятия не имел, что они символы любви и войны, вовсе не думал о картине Боттичелли, как позже предполагал Джордж Мелли.

Название песни «Mull Of Kintyre», ставшей в 1977 году в Британии хитом, связано с местом, где находится моя ферма. Вы наверняка не раз слышали в фильмах шотландские народные песни. Почти все они старинные. Я считаю, что современных шотландских песен просто не существует и их не будет до тех пор, пока не появятся подделки в американском или британском стиле. Мне и захотелось самому попробовать написать нечто в стиле шотландской народной песни. Я питаю особые чувства к Шотландии. До распространения романского влияния на Англию здесь существовала древняя кельтская культура. Наше общее прошлое мне нравится.

Я дал объявление, чтобы собрать в моей студии, под которую был специально оборудован большой сарай, всех местных кэмпбелтаунских волынщиков. Ко мне, желая продемонстрировать свои возможности, явился солист их группы. Это было чудовищно. Отказавшись играть на кухне из боязни оглушить нас, он увлек меня в сад и разошелся на полную катушку. Стало ясно, что они ничего не могут на своих волынках, пока не найдут определенную гамму, а уж тональность поменять просто не в состоянии. И все же я написал песню, в которой использовал эти мотивы. Чтобы довести все до конца, пришлось позвать в мой сарай всех волынщиков. Была ночь, но шум стоял невозможный. Так и получился наш хит!

Концерты 1979 года, устроенные мной под эгидой ООН, проводились в помощь кампучийским беженцам. Но они, увы, так и не стали значительным явлением. Мы не смогли в полной мере придать им международное звучание, хотя замысел был интересный: концерты в местах скопления горожан, каждый день в течение недели. В музыкальном отношении альбом получился, а вот само шоу я просто ненавидел. По — моему, оно стало нашей последней совместной работой с «Уингз». В значительной степени неудача была обусловлена мониторами, установленными на сцене. Когда вы не слышите себя, выступление не получается. От скрежета моей бас — гитары меня бросало в холодный пот.

Первым в организации таких концертов был Джордж (Харрисон) со своим Бангладешским шоу, по — своему замечательным и невероятным. Тогда меня приятно поразили музыканты, проявившие большую заинтересованность. Теперь такие концерты, проводимые по инициативе «Эмнисти интернэшнл», попадают в центр всеобщего внимания, и получается, что музыканты делают порой для людей больше, чем целые правительства. Как это было, например, на фестивале «Live Aid».

Целых десять лет я не испытывал удовлетворения от новых песен. И все из — за глупой привычки сравнивать «Уингз» с «Битлз». Лишь постепенно я понял, что «Уингз» пользуются заслуженным успехом. Между прочим, вчера я слышал, как ребенок интересовался моим прошлым творчеством: «Мама, в какой группе раньше пел Маккартни?»

Мой второй сольный диск был задуман как более простой. Не знаю, насколько мне это удалось. В отличие от первого, записанного в комфортных условиях, над вторым я работал в заброшенном фермерском доме на юге Англии. Вооружившись бас — гитарой, ударными и магнитофоном, я устроился в комнате, служившей когда — то гостиной, и один сделал всю запись. Самое удивительное, что работая над этим альбомом, некоторые песни я сделал буквально за десять минут. Еще десять пошло на то, чтобы добавить партию маракас. Я как заколдованный, как малое дитя, тряс этими маракасами, добиваясь нужного эффекта.

Над альбомом «Tug Of War» и «Pipes Of Peace» мы работали вместе с Джорджем Мартином. На запись мы потратили уйму времени. Когда пришли счета на оплату студии, я подумал, что на такие деньги можно смонтировать целую студию. Потому — то я и заимел свою. Что касается песен с этих альбомов, то я предпочитаю заглавные: «Pipes Of Peace» цельная вещь, обладающая какой — то внутренней притягательностью; «Tug Of War» — своего рода пояснение к моей карьере, содержащее довольно точное резюме.

Однажды, в конце 70–х, мне позвонил Майкл (Джексон) [74]. На вопрос, зачем я ему понадобился, он ответил: «Хочу сделать несколько хитов». «Порядок, приезжай», — сказал я. Почувствовав его активную заинтересованность в работе, я написал для него «Girlfriend», которую позже включил в альбом «London Town». Мы вместе написали «Say Say Say» и «The Man», а Майкл самостоятельно сочинил «The Girl Is Mine». Работать с ним было одно удовольствие. Нередко он обращался ко мне за советом, и я чем мог помогал, но постоянно повторял одно: «Имей дело с деловыми людьми, которым ты можешь доверять». Однажды Майкл выкинул номер, заявив, что хочет приобрести права на мои песни. Я не придал значения его словам, бросив в ответ что — то вроде: «Ха! Ну ты даешь, малыш!» Но как — то мне позвонили и сообщили, что он купил мои песни. Я подумал, что это глупая шутка. Но нет, все так и было. Майкл вложил в дело все, что заработал на фильме «Триллер». В свое время я и сам хотел купить права на песни, но моим планам воспрепятствовала Йоко. Правда, это уже другая история. Так или иначе, но Майкл получил их. Что ж, в любви и на войне все средства хороши. Смешно, не правда ли? Получается, что и «Yesterday» в большей степени принадлежит Майклу Джексону, чем мне. Это раздражает. Надо бы переговорить с Майклом. (Криво ухмыляется). Я, конечно, не держу зла. Но, Майкл, если ты меня слышишь, знай, я верну «Yesterday», «Here, There And Everywhere» и несколько других. Просто так — ради смеха.

Я часто говорил многим, что мне не хватает хорошего, понимающего коллеги, такого, например, как Джон. Ведь работая с ним, мы прекрасно понимали и дополняли друг друга. Я начинал петь: «Жизнь все лучше и лучше», а Джон потихоньку вставлял: «лучше некуда». Когда у тебя есть такой друг и коллега, тогда ты начинаешь «выкладываться» по — настоящему.

Работа с Элвисом Костелло [75] доставила мне удовольствие.

Мне импонирует его прямота. Элвиса нельзя отнести к уступчивым людям. Это хорошая черта. У него всегда есть свое мнение. Когда его спрашиваешь: «Как тебе нравится вот это?», он не говорит «м — м–м» или «ах». Он отвечает: «Мне это нравится» или «Мне это не нравится». Я даже сказал ему как — то, что он мне немного напоминает Джона. Мы записали только одну песню, а я уже подумал: «Господи, это почти «Битлз», он действительно взял на себя роль Леннона». Сначала нас это несколько беспокоило, но потом мы привыкли. Мы сделали несколько пробных записей тех вещей, которые мне нравились. Наши голоса удачно сочетаются и звучат вместе красиво. К тому же Элвис — работяга, не пижон. Он не будет сидеть и часами думать, грызя карандаш. С Элвисом у меня многое получается, но говорить о постоянном сотрудничестве пока не буду. Ведь тогда все будут ждать от нас чего — то значительного и в конечном итоге могут быть разочарованы.

Я хотел бы записать пару песен Джона, попробовать спеть «Beautiful Boy» и «Imagine» и еще что — нибудь из раннего. Больше всего мне хочется исполнить «You Will Be Mine», и если я не запишу эту песню, то хотя бы исполню на каком — нибудь концерте.

Наверное, собственный стиль меняется с появлением новой музыкальной аппаратуры, электронных ударников и всего прочего. Так было и со мной. Когда мы собрались для записи пластинок «All The Best!» и «Back In The USSR», то хотели просто поиграть, просто попеть, тряхнуть стариной, чтобы подготовиться к записи большого альбома. Мне нужна была та беззаботная атмосфера кофейни, знаете, «давай тащи инструмент, может, посидим, поиграем» — что — то в этом духе. Но, конечно же, обстановка сразу стала более формальной, это неизбежно.

Ребята все время спрашивали: «А твои песни мы будем играть?» И мы исполнили «I Saw Her Standing There». Но я только и думал о том, чтобы играть старый «доисторический» рок. И вот мы начали с «Twenty Flight Rock», потом пошла «Oh, My God, Miss Cloudy», немножко Фэтса Домино, Сэма Кука [76] и т. д. Мы даже осмелились сыграть «Now Or Never» из репертуара Элвиса Пресли. Кое — кто недовольно нахмурился, узнав, что мы будем записывать эту песню, но потом всем понравилось. Прямо как в Гамбурге в старые времена. Там она пользовалась огромным успехом.

Одним словом, музыканты вкалывали, ничье самомнение нам не мешало. Я подумал, что так обычно записывались «Битлз». Ну и, конечно же, ошибки барабанщика, ненастроенные гитары и все такое. Но ведь часто именно благодаря этим ошибкам музыкальное произведение и становится запоминающимся, а потому популярным. Если вдруг возникал какой — нибудь странный звук, мы его оставляли, чтобы у записи был свой, характерный привкус. Когда пытаешься что — то подправить, обычно только все портишь.

Я прекрасно знал, что можно сидеть и обдумывать все это часами, а можно сразу взять и записать. Поэтому я сказал ребятам: "«Kansas City» в тональности соль, немножко безалаберно», показал, где сделать паузы, как закончить. И все. А потом: «…три, четыре, и… начали!» Ну и кивком показал, кому вступать в соло. Они играли великолепно. Весь секрет в том, что у них не было времени на обдумывание. Больше двух дублей мы не делали, и то лишь в том случае, если в первый раз совсем ничего не получилось. Мы записали 18 песен за один день и столько же за следующий. Пластинку «Back In The USSR» я делал для души. На ней рок — н–роллы, песни моей юности. Я думаю, что всегда стараешься исполнять музыку, которая по душе. И конечно, надеешься, что она станет популярной. Мне кажется, что не следует исполнять музыку, в надежде, что она станет популярной, если она самому тебе не нравится. Думаю, что слушатель всегда знает, когда его пытаются обмануть.

Я не думаю, что у музыки и политики много общего, но когда я рос на Западе, мы интересовались Россией. Мои родители, бывало, говорили мне: «Мы вместе воевали, мы были союзниками в войне». Мы всегда смотрели на Советский Союз как на друга. Но потом вмешалась политика, и между нами возникла стена. В то время (60–е годы) многое между Советским Союзом и Западом было запрещено. Это касалось не только музыки. Мы предвидели такое отношение, и нас оно не слишком тревожило. Это не оттолкнуло нас от русских. Мы вас любим. Ужасно! Мы часто слышали, что молодежь интересовалась нашей музыкой и слушала наши пластинки. С тех пор у меня очень много заочных, но преданных почитателей.

Я всегда был оптимистом в вопросе отношений между нашими странами. Сейчас отношения становятся более теплыми и мне захотелось, чтобы это была не просто пластинка, одна из многих. Я подумал, что поскольку все мои пластинки обычно выходят здесь (в Великобритании) или в Америке, а в Россию попадают позднее, было бы неплохо сделать наоборот. Тот новый дух дружбы и открытости, который исходит из России, побудили меня сделать ответный жест — подарить диск моим поклонникам в вашей стране. Для меня важно, чтобы люди там узнали, что здесь у них много друзей.

Возможно, толчком послужил репортаж из Советского Союза, подготовленный американской телекомпанией Эй — би — си, который я увидел по телевизору. Репортер подходил к детям, домохозяйкам, прохожим на улице, заводил самый обыкновенный разговор, и, вы знаете, я увидел обычные, нормальные лица людей. А ведь Россия для нас существовала всегда за «железным занавесом».

Хотите, я составлю символическую рок — группу из тех музыкантов, которые, как мне кажется, на сегодняшний день лучшие? Вокал — Роберт Плант [77], гитара — Эдди ван Хален, клавишные — Стиви Уандер, ударные — Фил Коллинз [78], бас, хоть и нескромно, но на бас — гитаре буду играть я.

При создании группы, как и при комплектовании футбольной команды, весьма трудно найти оптимальное сочетание игроков. Ведь одиннадцать звезд на поле — это еще не команда, как подтвердил чемпионат мира по футболу в Мехико [79]. Объединить усилия двух сильных музыкантов не сложно. А вот найти группу, участники которой отлично понимают друг друга, дело непростое. Все равно что удачный брак.

Надо четко провести границу между критикой и критиканством. Я понимаю, что на всех не угодишь, но здравый смысл в оценке творчества, на мой взгляд, должен быть более серьезным аргументом, чем субъективная схоластика типа «доминант — септ — аккорды в финальной части превалируют над дольными структурами, обедняя гармонию произведения». Это и есть критиканство, когда сказать нечего, а говорить надо. Когда мы со Стиви Уандером написали песню «Ebony And Ivory», мы хотели сказать всему миру, что люди всех цветов кожи должны и могут жить в дружбе и согласии, но нашлись критики — нет, критиканы, которые написали в своих газетах только одно слово: «чепуха». Понимаете? Это как раз тот случай, когда одно слово может убить. И вроде действительно чепуха, но я слег на несколько дней. Все время вертелась мысль: «А может быть, они правы, а я действительно дурак, на что замахнулся?» Но проблема — то существует! В ЮАР, в меньшей степени в США, но она есть. И вы знаете, когда я понял, что работал не напрасно? Во время гастролей в Лос — Анджелесе. Ко мне за кулисы пришел Эрни Уоттс, великий черный саксофонист и сказал: «Огромное спасибо за эту песню». А в глазах у него стояли слезы. Я вначале не понял, почему у него была такая реакция, но кто — то сказал, что он женат на белой женщине… И мне стало безразлично мнение критиканов. В конце концов, если моя песня помогла хотя бы одному человеку, значит, я жил не напрасно.

Большинство моих песен так и остались неоконченными. Нет, нет, я говорю не о черновых набросках, а о том материале, который записан на пластинках. Я иногда слушаю свои старые записи и не могу избавиться от мысли, что большинство песен скомкано, мелодические линии не развиты, ритмы слабые. Поэтому, возможно, некоторые оказались слишком мягкими, но вся беда в незавершенности. Порой критики говорят: «Да это же какое — то желе, а не песня!», — и я готов с ними согласиться — я никогда не спорю с объективными истинами. Но если уж совсем честно, то таких песен у меня немного, например «Be Вор» из альбома «Wild Life». Я просто слышать ее не могу, это какой — то кусок бездумья. Но, к счастью, подобная халтура у меня редко проходит.

Настоящие музыканты никогда не прибегают к сомнительным текстам. Площадная брань как средство самовыражения? Простите, но это вопрос воспитания. Я знаю, когда, например Блэкмору [80] некуда девать свои эмоции, его разговор со слушателем становится наиболее выразительным — его гитара смеется и плачет, умоляет и обличает. Не забывайте, мы же музыканты! И для нас прежде всего важна музыка — ни одна даже самая пламенная речь не сможет передать вопль души так, как это можно сделать одним аккордом. А насилие, убийства, сатанизм — от бесталанности и плохого воспитания. И слушают такие песни тоже, как правило, невежественные люди. Это замкнутый круг: одни создают, другие потребляют, но создатели и потребители в этом случае принадлежат к одному клану — клану нравственных уродов. Вы поймите, я за свободу творчества, но здесь эта свобода сводится к лозунгу «Да здравствует идиотизм!». Вы обратите внимание, такие музыканты никогда не участвуют в совместных концертах с рок — музыкантами, работающими в других направлениях. А почему? Да потому, что концерт — главная проверка твоих профессиональных способностей, а такие деятели на фоне настоящих музыкантов выглядят просто дилетантами. Да, они гастролируют, но это не гастроли групп или певцов, а демонстрация достижений электроники.

У нас в Англии мало хороших радиопрограмм. Беседуя с одним чиновником из «EMI», я предложил создать станцию для трансляции только хорошей музыки: «Роллинг Стоунз», «Битлз», «Лед Зеппелин» — ведь именно ее хотят слушать люди. Ответ был категоричен — у них нет такой возможности.

Хотите не потерять контакт со своими детьми — заполните их жизнь тем, что придется им по вкусу. Когда я был ребенком, то лишь раз в неделю в течение часа мог слушать то, что мне было интересно. Но в это же время в эфир выходило любимое шоу отца, и каждый раз нам приходилось полюбовно договариваться, кто же на сей раз будет слушать радио. Сегодня можно было бы пожертвовать частью времени «Ярденинг Типс» для «Лед Зеппелин», но человек из «EMI» заявил мне: «Старик, ты никогда этого не дождешься в Англии». Никогда! И все.

Подобная проблема существует и в кинематографе. Недавно я наконец — то выбрался в кино, уже не помню, как назывался фильм, но дело не в названии. Мне трудно пересказать вам содержание — его попросту не было: герои лупили друг друга чем попало, море крови, каждое второе слово в диалогах нецензурное. Я не пуританин, но это, по — моему, слишком. После сеанса возникает единственная мысль: «Неужели искусство может пасть еще ниже!» Я не против того, чтобы режиссеры и прочие деятели искусства расширяли границы своего творчества, просто мне кажется, что некоторые двигаются в направлении тупика. Может быть, я рассуждаю по — стариковски, я и есть старик (смеется), но вообще — то неплохо устроить какой — то надзор за всей этой стряпней, только чтобы он не был очень назойливым.

Я превосходно знаю, как превратиться в твердого парня: надо быть желчным, говорить, что в мире нет ничего, кроме рок — н–ролла, быть самым мрачным в мире, одеваться с утра до вечера в черное, как металлист ходить в шипах, иметь группу, которая носила бы поистине зверское название, типа «Злость»… Я могу это сделать, конечно могу, это легко. Но просто это не тот образ жизни, который мне подходит. Я знаю таких людей, насмотрелся на них вдоволь, и мне не понравилось. Это угнетает. Нужно быть очень — очень сильным, чтобы в жестоком мире музыкального бизнеса публично отстаивать нормальные ценности, чтобы сказать: «Да, мне нравится любовь. И мне нравятся дети». Что? Говорить, что ты любишь детей, в мафии рок — н–ролла? Или что тебе нравится семья? Фу! Пошел ты… Но мне нравится. Выходит, что мне повезло, у меня чудесная семья, меня окружает народ из Ливерпуля, рабочий народ, добрый и крепкий, абсолютно нормальный, веселый, симпатичный, дружелюбный и солидарный. Это самые обыкновенные люди. Но клянусь Богом, в них есть здравый смысл в самом верном смысле этого слова. Я встречал многих: премьер — министров, государственных деятелей и мэров большинства американских городов. Однако я никогда не встречал таких интересных, удивительных и мудрых людей, как мои ливерпульские родственники.

Я живу в Англии и буду здесь жить. Мне нравится это место. По крайней мере, в доброй старой Англии ни ураганов, ни землетрясений не бывает. И вообще, когда я возвращаюсь сюда из Америки, я всегда вижу — англичане не подведут. Они стойкие. Я люблю англичан. Англия — это Англия, и Британия — это Британия, и я люблю эту страну, я люблю идти по улице в солнечный день — ну вот как сейчас — и знать, что люди вокруг такие же, как я.

С вступлением Англии в «Общий рынок» связаны и некоторые неприятности. Например, замена милей километрами, акров гектарами и т. д. Как много иностранных слов! Я не против их введения, но ведь надо сохранять и английские названия. У нас очень сильны традиции, а некоторые их ненавидят, стремятся уничтожить, заменить чем — то новым. Но идти на перемены без уважительного отношения к старому неразумно. Можно наделать массу ошибок. У нас и так достаточно заимствований в языке, и нет смысла переходить на все эти километры, гектары, килограммы, литры… Лично я не собираюсь заниматься изучением подобных слов, они меня слишком раздражают.

Недавно мы участвовали в кампании протеста против закрытия местной больницы в графстве Сассекс, где мы живем. В принципе, лично меня это не касается. Я мог бы построить себе собственную больницу, если бы захотел. Но меня волнуют люди, которым эта больница действительно нужна. Почему их жизнью дозволено манипулировать какому — то безымянному бюрократу, сидящему у себя в кабинете? Вот это по — настоящему меня задевает. Я не вижу никакой причины вдруг становиться членом среднего или высшего класса, потому что у меня есть деньги. Мне говорят: «Ты больше не принадлежишь к классу трудящихся». А я говорю, что принадлежу — я чертовски много работаю.

Возьмем хотя бы наши тред — юнионы: да, они борются за права трудящихся, но при этом совершенно забывают о рабочих — пенсионерах, которые умирают в неотапливаемых квартирах. Часто мы об этом задумываемся? А отношение Англии к апартеиду? Не знаю как вас, а меня оно просто бесит: после стольких лет болтовни политиков о равенстве, после убийства Мартина Лютера Кинга [81] мир все еще продолжают делить на белых и черных. Какая — то повальная паранойя среди политических деятелей. Когда же они наконец выздоровеют?

Я просто восхищен оборотистостью «Сан»! Подумать только, Маккартни — расист! Это же сенсация! Вот уж поистине рыцари пера без страха, а главное, без совести. Знаете, когда мы делали альбом «Let It Be», возникло два варианта песни «Get Back», но ни один из них не содержал в себе каких — либо расистских мыслей, наоборот, они были антирасистскими песнями. В то время много писали о Пакистане, о тяжелом экономическом положении в стране, о том, что много пакистанцев приезжают на заработки к нам. Я где — то прочитал, что они ютятся по шесть человек в крошечных комнатушках. И в одном из вариантов «Get Back» появилась строчка: «Слишком много пакистанцев живет в одной комнате». «Сан» почему — то сочла эту фразу призывом к расистским выступлениям против пакистанцев, но эти писаки сознательно не цитируют следующую строчку: «Господа в правительстве, обеспечьте этих несчастных нормальным жильем». Иначе рухнет весь их замысел.

Раз уж мы заговорили о расизме, я вам вот что скажу: если в те годы и была какая — то нерасистская группа, то это «Битлз». И это не сложно доказать. Когда мы впервые приехали в Штаты, на пресс — конференции кто — то задал вопрос: «Кто ваши любимые музыканты?» Мы начали перебирать: Рэй Чарльз, Чак Бэрри, Смоки Робинсон [82]… У них челюсти отвисли: в те годы ни один белый музыкант в Америке даже в мыслях не признался бы, что любит черную музыку. Да и в Англии предпочитали не распространяться на эту тему. Никогда бы не подумал, что меня обвинят в расизме.

Какие женщины мне нравятся? На мой взгляд, хорошо, когда в женщине сочетаются несколько качеств: привлекательная внешность, ум (пустых и легкомысленных женщин я не люблю), душевность.

Ни внешне, ни внутренне миссис Тэтчер [83] мне не нравится. Ее отличает лишь ум. Но если говорить серьезно, она мне надоела. Очень равнодушный человек и политик. Не принимает никаких мер помощи безработным, меня бесит ее безразличное отношение к проблемам в Южной Африке. Черные совершенно справедливо требуют принятия санкций. Нельзя делать вид будто таких проблем не существует вовсе, как поступают Рейган [84] и Колль [85]. Мы очень виноваты перед черными. Именно мы, британцы и янки, превратили их в рабов.

Легко все отвергать. Например, права чернокожих людей. Нас так воспитали. Но я не приемлю расизм. Я за мир и считаю его возможным. В какой — то степени я верю в бога, но не люблю религии, которая ведет к бедам. Арабы и евреи, католики и протестанты в Северной Ирландии… Моя мать — католичка, отец — протестант. Я продукт смешения религий. Моя семья не слишком религиозна, но мы свято верим в добро. Вообще хорошо было бы, если б люди избавились от зла, которого в них еще много.

Очень многое изменилось в людях с поры моего детства. Моя тетушка Милл была воспитана в духе «Британской империи». Я ее спрашивал, «Почему мы убиваем индусов и туземцев на Ямайке, превращаем их в рабов? Ради сахарного тростника? — «Нет, нет, для них это благо», — был ответ. «Но мы же убиваем их. Как может убийство нести благо?» — «Мы приобщаем их к цивилизации, — отвечала тетушка. Ей уже 80 годков. У нее никогда не было доказательств своей правоты — она просто верила в то, что ей вдолбила империя, и не могла видеть того, что империя творила.

Эпоха 60–х была чрезвычайно богата искренними и благородными желаниями жить свободно, верить в возвышенное и доброе, любить искусство. Люди жаждали свободы в политике, сексе, во всем. Но в итоге мы вынуждены были вернуться в клетку.

Когда мы сочиняли песню «Revolution», Джон все время повторял, что главное — это духовный переворот, а не политический. Помните строки: «Ты говоришь, что хочешь революции. Ну что ж, все мы хотим изменить мир… А если вы идете, подняв над головой портреты председателя Мао [86], ничего вам не сделать, ибо вас не поддержит никто». По — моему, все предельно ясно, не так ли? Мы призывали к революции духа.

Мы легко могли бы бросить в многотысячные толпы: «Долой правительства — они плохие!» Мы же говорили: «Дайте миру шанс», «Все, что тебе нужно, это любовь», призывали: слушайте «Трубы мира». Мы пытались делать добро.

Я считаю, что Леннон сыграл очень большую роль в окончании вьетнамской войны. Миллионы людей пришли к Белому дому и спели «Дайте миру шанс». После этого Ричард Никсон отозвал войска из Вьетнама. Если бы эти люди просто крикнули: «Мы хотим мира», — эффект был бы гораздо меньше. В истории человечества можно найти массу примеров, подтверждающих силу музыки. Я совершенно уверен, что именно симфонии подтолкнули русскую революцию.

Россия «открывается» для нас. Как — то я посмотрел репортаж из Советского Союза, подготовленный американской телекомпанией Эй — Би — Си. Репортер просто подходил к детям, домохозяйкам, заводил самый обыкновенный разговор. И я увидел, что это обычные, нормальные люди. А ведь Россия всегда была Россией, Америка — Америкой, но их разделял «железный занавес».

Мальчишкой я часто задавал отцу вопрос: «Хотят ли люди, например немцы (а тогда они ассоциировались с образом врага), мира?» И он всегда отвечал: «Да. Люди во всем мире хотят мира. А ругаются в основном правительства, лидеры, генералы и тому подобные типы». В том же телефильме показали старушку в платочке. Когда репортер приблизился к ней и спросил, не хочет ли она пожелать что — нибудь американцам, она шарахнулась от него в испуге. Потом остановилась. По ее лицу видно было, что она о чем — то напряженно думает. А затем, глядя в камеру, промолвила: «Скажите, что мы хотим мира». И мне подумалось: это же великолепно, что именно такие слова сказал представитель советского народа — американскому. Эта сцена произвела на меня огромное впечатление.

В Шотландии у меня есть овечья ферма. Мои соседи постоянно имеют дело с землей. У этих парней ладони, как наждак, все в трещинах. И у всех один и тот же ставший привычкой жест, — Пол потер пальцы, словно очищая невидимые комья земли.

В фильме о России был показан русский крестьянин, делавший абсолютно те же движения пальцами, что и фермеры в Шотландии. Значит, все люди одной породы, все живут на одной планете и все хотят мира и труда. Может, мои рассуждения наивны, но меня это не тревожит. Мы идем в правильном направлении. И я сделаю все, чтобы помочь этому. Ведь так легко понять жесты близких к земле людей. А альбом — это ответ на вашу гласность. Я понял, что у нас одни заботы, интересы. Чтобы сделать такой вывод, не надо быть политиком.

Разница между нынешним десятилетием и 60–ми поистине огромна. Постоянный творческий поиск и романтику 60–х в 90–е годы, к сожалению, во многом вытеснил рационализм. Что хорошего принесли людям годы правления Рейгана? Я считаю, что ничего.

В 70–х и 80–х годах не произошло ничего такого, что взбудоражило бы умы. Не появилось никакой новой философии, никакой новой мысли, никакой новой идеи, ничего, что продвинуло бы людей вперед.

В то время у молодежи впервые появилось чувство собственного достоинства, уверенности в себе. И они стали говорить по — своему о том, что их волновало: о любви, о дружбе, о медитации, об экологии. В 70–х многое из этого было отброшено и забыто. Может быть, потому, что сами идеи были скомпрометированы тем, что многие молодежные лидеры стали известны как наркоманы. А сегодня многие вспоминают 60–е годы с хорошей стороны. Экологическое движение набирает силу, хотя в целом ситуация с охраной окружающей среды не внушает мне оптимизма.

Сегодня мы вновь стоим перед выбором: или примириться с обыденными взглядами, или сохранить верность идеалам. Или в погоне за модернизацией промышленного производства мы окончательно уничтожим все живое, или отвергнем традицию разрушения окружающей среды. Вроде и политики начинают говорить здравые вещи. Даже Мэгги (М. Тэтчер) как — то заявила: «Зеленое — это так красиво!» Хотелось бы верить, что большинство людей придет к этой мысли. Только не опоздать бы.

Джордж Буш хотел бы войти в историю как экологический президент. Прекрасно. Но что он для этого сделал? Ничего. Американцы только эксплуатируют природу. Они вложили кучу денег в вооружение, в котором они уже больше не нуждаются. На развитие альтернативного источника энергии, например энергии ветра, в Америке идет смехотворно маленькая сумма, точно так же, как и в Англии, ведь это на самом деле никого не интересует. Атомная энергия по — прежнему является основной, даже после Чернобыля.

Я действительно против бегов и вообще всяких экспериментов над животными. Я видел совершенно жуткую фотографию: коту подключили электроды прямо в головной мозг. В его глазах, полных боли и ужаса, я прочитал: «Боже мой, что же вы со мной делаете?»

Меня злит, когда меня обвиняют в наивности. Когда я был с концертами в Японии, мне посоветовали ничего не говорить об экологии, дескать, там очень развит китобойный промысел. Но я не позволил этим себя запугать, и теперь в Японии также есть отделение нашего движения «Друзья Земли». Конечно, это наивно, хотя, по — моему, это скорее романтично. Но в любом случае это лучше, чем вообще ничего не делать.

Я думаю, что концерт «Лайв эйд» очень хорошо продемонстрировал, как важно помогать людям в беде. «Лайв эйд» был организован потому, что политики в мире не реагировали на проблему голода миллионов людей. И поэтому музыканты, исполнители должны были вмешаться. Вообще — то это не дело, когда группа музыкантов пытается исправить положение дел в мире. Этим должны заниматься правительства. Но правительствам свойственно давать обещания и не выполнять их. Мне кажется, что музыканты всегда старались помочь в беде. Так, например, в свое время состоялся концерт в помощь народам Бангладеш, Камбоджи. Я считаю, что очень важно проявлять заботу о других.

Когда мы впервые услышали об угрозе озоновому слою, то многие из нас подумали, что правительства не допустят катастрофы. Но они позволили этому случиться. И теперь всем нам необходимо сделать что — то для того, чтобы спасти нашу планету. Это может быть и участие в организации «Друзья Земли», и отказ от использования аэрозолей, и организация вторичной переработки бумаги. Суть в том, что, хотя в мире существует множество проблем, спасение планеты — самая главная проблема. Потому что, если наша планета погибнет, то тогда попросту не будет смысла решать другие проблемы. Что бы я сделал, если бы был волшебником?

Спас бы нашу планету. Ну и, конечно же, сделал бы так, чтобы на Земле установился мир. Установился навсегда.

Трагедия Чернобыля сильно меня взволновала. Я ведь сам живу всего в десяти милях от реактора. Беспокоит и то, что Великобритания импортирует ядерные отходы, а потом создает морские могильники. Бред, да и только. Правда, и в Англии потихоньку набирает силу движение зеленых.

В Бога я верю, а в официальные религии, со всеми их структурами и атрибутами, нет. И, конечно, Бог не персонифицирован. Дух добра — вот, во что я верю. В этом смысле концерт «Лайв эйд» [87] в пользу народов Африки был для меня подлинно религиозным событием. А Церковь для меня ничего не значит, хотя я и был крещен. Ужасно смешно, когда папа римский, человек не состоящий в браке, назидательным тоном указывает правила поведения для супружеских пар. Глупость! Моя вера — синтез различных учений. Несколько больше мне импонирует индуизм, мы тоже вегетарианцы.

Увлечение наркотиками в 60–е годы было своеобразной реакцией на употребление нашими родителями спиртных напитков. В Америке мы открыли для себя марихуану, которая показалась нам весьма безобидным средством, по сравнению с алкоголем.

Наш менеджер Брайан Эпстайн [88] умер от того, что часто употреблял смесь алкоголя и таблеток. Сегодня я хочу сказать, что найти счастье в жизни можно, не принимая наркотиков. А всем начинающим мой совет: «Выбросьте наркотики прочь! Думайте о здоровье!»

Я не понимаю, почему всем так хочется, чтобы я был наркоманом, расистом?! В моей жизни нет места наркотикам, я ненавижу их! Однажды, дело было в студии «Эбби роуд», когда мы работали над альбомом «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band», кто — то из персонала подсунул мне таблетку ЛСД. Боже, если бы вы знали, через какой ад я прошел! Никогда не думал, что окажется так страшно! До этого мне много рассказывали об ощущениях, которые по яркости не сравнимы ни с чем, но, кроме ужаса и невероятного страха, я ничего не почувствовал. Честно говоря, я не понимаю, зачем люди сознательно принимают эту отраву. После того случая у меня больше ни разу не возникало желания еще раз погрузиться в такой кошмар. И слава Богу, что я не стал принимать наркотики — слишком много моих друзей прошли через этот ужас, я был свидетелем их падения. Вы не представляете себе, как страшно, когда талантливый человек на твоих глазах превращается в убогое, трясущееся существо, находящееся в рабской зависимости от укола или таблетки. Слишком много было таких… И лишь немногие сумели выбраться из трясины.

После распада «Битлз» я много пил, пристрастился к героину. Дела мои были совсем плохи. Был у меня один приятель, который повторял, что героин не повредит, коль скоро я всегда могу найти деньги на него. «Ты в порядке, — твердил он мне, — ты написал «Yesterday»", и какое — то мгновение я чуть было не поддался ему. Потом появилась Линда, а с ней и здравый смысл. Я ей многим обязан.

А то, что происходит сейчас… По — моему, новое поколение наркоманов еще более невежественное, чем все предыдущие. Если раньше мы прекрасно понимали, что наркотики — самообман, даже сами наркоманы отдавали себе в этом отчет, то сегодня есть такие, кто считает, что наркотики такая же естественная составляющая жизни, как телевизор. Логика простая: одним источником дурмана больше, одним меньше — какая, в сущности, разница?

Что касается бремени славы Пола Маккартни, мой способ защиты — не чувствовать себя Полом Маккартни. Он — знаменитая часть меня, он бизнес. Внутри же я чувствую себя как прежде — парнем из Ливерпуля. Мне нравится то же, что и раньше. Природа, например. Такие вещи меня внутренне поддерживают, потому что они неизменны. Весеннее пение птиц сейчас совершенно такое же, как в то время, когда мне было пять лет, оно не меняется от того, что я Пол Маккартни. Во мне как бы две личности: одна — знаменитая, которая делает свою работу, а другая — мое подлинное я. Вот — музыкант, а вот — импрессарио. Музыкант поет и играет, а тот, другой, разбирается с проблемами, порожденными славой, и общается с бизнесменами. Стараюсь их не смешивать.

Для бизнесменов музыка — товар. Они заставляют или «уговаривают» группу выпустить пластинку, скажем, до Рождества, чтобы годовой итог деятельности компании выглядел получше. Мне это не по душе, я не люблю деловую сторону творчества. Помню, был год, когда мы с Джоном писали мало песен, и тогда акционеры компании в ужасе забегали и закричали: «Конец! Продавайте! Продавайте!» Они толпами прыгали с нашего корабля. А мы работали над «Sgt. Рерреr» или чем — то еще в этом роде.

Зарабатывание денег и творчество — вещи связанные, но не зависящие друг от друга. Я уверен: если бы компании мира разом отказались выпускать мои пластинки, я все равно бы продолжал писать. Музыка — это то, что я всегда делал с 14 лет, когда написал первую песню. Если кто — то и давит на певца, когда он становится «коммерческим», так это он сам. Я пишу не для критиков, а для собственного удовлетворения. Каждый раз, когда я сажусь сочинять новую песню, это оказывается ни легче, ни труднее, чем было раньше. Но мне это по — прежнему нравится. Садишься за рояль и начинаешь играть «динь — дэн», музыка постепенно захватывает, я воодушевляюсь и говорю: «У — у, похоже, что — то получается». Проблема состоит в том, что известность и богатство приносят с собой определенные трудности. Но именно эти трудности все хотят испытать, не правда ли? Все говорят: «Дайте мне стать богатым, а уж с трудностями я как — нибудь справлюсь». Но когда оказываешься в таком положении, это становится бременем, о котором ты не перестаешь сокрушаться. Когда я еще играл в «Битлз», то понял, что возврата нет и уже невозможно перестать быть знаменитым, поскольку даже если бы я ничего больше не создал и уже ничего собой не представлял, то я все равно оставался бы тем, кто входил когда — то в ансамбль «Битлз». Я сказал себе: «Что ж, будет лучше, если ты научишься с этим жить, чем сожалеть об этом».

Я всегда пытался остаться нормальным человеком и ненавижу, когда говорят: «Смотрите, Пол пытается быть мистером Обычным, мистером Обыкновенным». Ненавижу, потому что знаю, что я не такой и никогда не смогу быть таким. Помню, Джордж (Харрисон), большой любитель машин, не понял меня, когда я захотел ехать на простом автобусе, а не на только что купленном роскошном автомобиле. Его отец был водителем автобуса, и для него это был шаг вниз, шаг назад. Я же далек от этого. Для меня проехаться на втором этаже автобуса, подумать и посмотреть по сторонам — по — прежнему удовольствие. Я по — прежнему это люблю.

В конце июля 1990 года я завершил крупнейшее мировое турне в своей жизни — исполнил 102 концерта в 13 странах. В конце этого года я снова надеюсь выйти на дорогу. Между этими двумя турне я выпустил тройной «живой» альбом, акустический альбом «Unplugged — The Official Bootleg'91». Песни из него прозвучали на шоу «Эм — Ти — Ви». Выпустил альбом «Liverpool Oratorio'91». Выпустил, наконец, на Западе альбом рок — н–ролла «Back In The USSR», который до этого выходил только в России. Этой зимой работаю со своей группой над новым студийным альбомом, с которым и надеюсь отправиться в турне. Вслед за альбомом «Unplugged — The Official Bootleg'91» мы сделали несколько импровизированных концертов в Барселоне, Копенгагене, Лондоне и Корнволе. Так что я по — прежнему нахожу сегодняшнюю музыкальную сцену довольно привлекательной.

В 50–х и 60–х годах было очень много оригинальной новизны в музыке. Может быть, в этом смысле музыка и была чуть лучше. Однако и сегодня сочиняется много хорошей музыки. Мне нравится ансамбль «У-2» [89]

Что я знаю о советской эстраде? Ну что здесь можно услышать — разве что «Подмосковные вечера». Да еще этого парня… (морщится вспоминая). Да, Юрия Антонова. Мои познания ограничиваются хором ансамбля Красной Армии. Но их исполнение — великолепно.

«Автограф», «Диалог». И еще я видел по телевидению отрывки из выступления авангардистского джаза. Весело. Приятно было видеть, что это происходит в СССР. Это еще раз доказывает, что люди везде похожи. А во всех недоразумениях виновата неумная пропаганда. Ни мы толком не знаем русских, ни они нас. Я считаю, что все эти «холодные войны», «железные занавесы» — чушь. Чем больше людей будут понимать, что русские так же, как и англичане, любят поп и рок, тем больше мы и наши дети сможем общаться друг с другом.

Вообще — то мы мало слышим зарубежных песен и исполнителей, я же предпочитаю англоязычную музыку.

Я не хочу писать танцевальную музыку, тем более техно. Это для идиотов — компьютер сам делает тебе и ударные, и басы, и саксофон. Ах да, саксофон там вообще не нужен… Дискотеки — это не музыка, а световое шоу. Не больше. Один раз я участвовал в таком деле. Это было на радио. Мне сказали: «Пол, ты будешь Ди Джеем». Единственными словами, произнесенными мною в эфир, были: «Ну ладно, ребята, я вам включаю эту пленку, а уж слушать ее придется вам самим».

У нас много молодых талантливых ребят, например, группа «UB-40», «Simple Minds» и другие. Сейчас мы проходим фазу электроники, синтезации, те — низации музыки, активно используем компьютеры. Думаю, этот период идет к концу. Люди хотят слышать естественное звучание. Об этом говорит рост популярности Брюса Спрингстина. Люди хотят человечности — роботизированная музыка могла увлечь лишь на время. Но, с другой стороны, совсем уж маловероятно, что достижения технического прогресса останутся в стороне.

А к критике я отношусь философски. Уж если Ван Гогу не удалось при жизни продать ни одной своей картины даже брату своему, если Стравинского освистывали, а про Моцарта говорили, что «слишком много нот» в его сочинениях, то куда уж дальше. А это все величайшие люди. Я в конечном итоге пришел к выводу: если ругают, значит, я лучше, чем они думают. Меня не любят — прекрасно. Говорят пакости — отлично. Однажды они все окажутся не правы.

Я чувствую, что можем выйти на стадион и раскачать народ. Есть еще что — то такое в нас, старых птеродактилях… Но если люди меня освистают, то я уйду навсегда. Но, по — моему, до этого далеко.

Я слушаю множество групп: «РЭМ», «Стоун Кроуз», «Стоун Роузез». Думаю, группы, сохранившие популярность, просто по — настоящему умеют играть. По этой причине «Роллинг Стоунз», «Зе Ху», мы, «Грейтфул Дэд» продолжают оставаться на сцене, потому что в самом начале все мы учились играть, играть на инструментах. Именно на маленьких сумасшедших концертах, вечерниках, в пивнушках и рабочих клубах мы научились настоящей игре, настоящему искусству выступать на сцене.

«Вернись назад» — это в первую очередь работа Ричарда Лестера. Еще в 1964 году он снял первый фильм о «Битлз» «Вечер после тяжелого дня». На этот раз он хотел сделать короткий 14–минутный фильм, но потом добавил записи концертов, кое — что из нашей истории, и появился 95–минутный фильм.

Однажды вечером съемочная группа отвезла меня на Лечестер — Сквер, заляпала грязью с автомобильной стоянки, разодрала мои джинсы и выставила на углу. Ну вот я и стою там, струны дергаю, выдаю запростецкий такой вариант «Yesterday». Никто же бродяге в глаза смотреть не любит, так что никто и не замечал, что это я…

У меня примерно так получалось: «Yesterday, All My troubles (о, спасибо сэр) Seemed so far away». Сколько я тогда заработал — все сразу пошло в приют для старых моряков. Один старый шотландский пьянчуга сгрузил мне под ноги всю свою мелочь, приобнял эдак и говорит: «Ш — шо, сынок, в — во как з — здорово па — аешь!». Для гитариста такой спектакль перед такой публикой — самое главное и интересное.

Почему — то упорно распространяются слухи, что этот фильм — моя автобиография. Это не так. Эту картину можно также было бы назвать «Пол Маккартни играет «Битлз». 17 песен из 21 — это старые вещи «Битлз».

Я ничего не забыл из моего прошлого.

Распад «Битлз» был очень болезненным. Это было, как семейный развод, и коснулось в равной степени всех. Даже Джон не играл после этого старых хитов. Но на представлениях во время турне 1989 года нужно было спеть сначала известные вещи, а затем уже что — то более новое.

Во время последнего турне мы исполнили много песен «Битлз», которые я раньше никогда не играл со сцены — «Sgt. Pepper», «Hey Jude», «Let It Be». Это подействовало на меня как освежающий душ. Я чувствовал себя так, как будто пою совершенно новые песни. На маленьких концертах в Южной Америке мы исполняли много рок — н–роллов: «Неге, There And Everywhere», «I've Just Seen A Face», «Blackbird», «She's A Woman».

Мы очень хотели попасть в Советский Союз. Но, увы, нам не повезло с погодой. А играть «живьем» под дождем, когда под ногами у тебя электропровода, не очень — то удобно и небезопасно.

Я давно подумывал о том, чтобы написать полное классическое произведение для Ливерпульского Королевского филармонического общества, чтобы отметить его 150–летнюю годовщину. Уже несколько раз я проигрывал варианты классического подхода к музыке — в таких моих песнях, как «Yesterday» и «Eleanor Rigby», но до сих пор мне не удавалось написать настоящую 90–минутную вещь.

Карл Дэвис сел за фортепиано, я сел рядом. Я был художником, он палитрой. Затем мы обсудили, сколько нужно использовать виолончелей: три или восемь.

Нет ни одной части, в работе над которой я не принимал бы участия. Но если критики знают лучше — пожалуйста. В свое время они не любили Ван Гога. Он не смог продать ни одной своей картины, а сегодня им нет цены….Между хорошим поваром и критиком я всегда выбираю повара.

Работать над этой композицией было нелегко, но она стала для меня совершенно новым испытанием. Мне никогда не хотелось всю свою жизнь писать музыку только в одном стиле. С годами я изменился — от песни «Я увидел ее стоящей там» пришел к «Элеонор Ригби». Это большой путь, и я хочу продолжать его дальше.

Однако Линда меня убедила в один прекрасный день, что дело Майкла Джексона танцевать, а мое дело петь и играть на гитаре. Каждому свое.

Я предложил Карлу (Дэвису) мелодии для фортепиано и гитары, а он позаботился об оркестровке. На этой стадии я тоже участвовал в работе и вносил, где надо, мои корректировки. Знаете, многие известные музыканты, например Бернстайн, говорили мне, что как композитор я не так уж и плох. И потом я всегда чувствовал тягу к классическим жанрам. Очень люблю Бриттена [90], Штокхаузена. Коллекционирую картины — мне нравится Магрит [91], но и Тьеполо [92] тоже. И потом, помните — первая версия «Yesterday» шла в сопровождении квартета арф, a «Eleanor Rigby» — камерного оркестра.

Поначалу я и не знал, что такое оратория. Я спросил тогда Карла: «Мы что, симфонию пишем?» А он ответил: «Нет, это немного не то», — «Тогда концерт, что ли?» — «И это не то». — «Сюита?» — «Да нет же, Боже ты мой, нет!». И только когда я случайно в самолете прочитал статью, в которой объяснялось, что оратория — это духовное музыкальное произведение для оркестра, хора и солистов, но без костюмов и прочих театральных атрибутов, то понял, что это более или менее точное описание того, что мы делаем. Но я должен был это проверить, поэтому, вернувшись домой, позвонил Карлу и сказал: «Я хотел бы считать эту работу ораторией, ты как?»

Я и не знал, пойдут ли у нас с ним дела вообще. Ведь мы совершенно разные люди. Он — нью — йоркский еврей, человек изрядно поднаторевший в шоу — бизнесе, женатый на актрисе, завсегдатай театральных премьер. Я — уроженец Ливерпуля, англиканского вероисповедания, никакого отношения к шоу — бизнесу не имеющий, на театральных премьерах никогда не бываю. Я пришел к Карлу и сказал: «Так с чего мы начнем?» Он ответил: «Начнем с начала — с войны», — и взял несколько мелодичных аккордов вполне в стиле моих современных песен. А я: «Нет, нет, совсем не то, мне хочется, чтобы музыка была тревожная, чтобы она вызывала в памяти военный Ливерпуль, с бомбежками, с пожарными, несущимися во всех направлениях, с яростным звоном колоколов. Хочется, чтобы люди заерзали на своих местах — бум, бум, бум…» И Карл начал быстро — быстро писать, так что листы бумаги полетели из — под его пера во все стороны. Я ведь до сих пор не могу писать или читать по нотам, и до конца не был уверен, как музыка прозвучит. Мы с Карлом много работали в течение двух лет, и вещь мне страшно нравится, но я уже заранее набираюсь мужества, потому что наверняка появятся критики, которые попытаются не оставить от оратории камня на камне. Я готов к этому. Сначала меня немного беспокоило то, что вещь получилась несколько сладкозвучной. Я даже говорил об этом Элвису Костелло, который ответил мне, что последние два года ходит только на концерты классической музыки и буквально упивается ею. Его слова придали мне уверенности. Теперь мне нравится и сладкозвучие оратории. И когда я впервые услышал ораторию в исполнении целого оркестра, к горлу подкатил комок, я чуть не заплакал.

Эта работа дала мне шанс кое — что вернуть Ливерпулю, городу, в котором я родился и вырос. Я хотел, чтобы это произведение впервые прозвучало в Ливерпульском Кафедральном Соборе, чтобы его исполнили кафедральные хористы — члены того самого хора, где я пробовал петь еще ребенком. Правда, тогда меня так и не приняли: не умел читать по нотам.

Когда я присутствовал на концерте в Кафедральном Соборе, люди вставали со своих мест и приветствовали финал стоя. Вот было бы здорово, если бы родители могли услышать ораторию. Хотя отцу она вряд ли понравилась бы. Он был страстным поклонником джаза, и как только по радио начинали передавать серьезную музыку, всегда говорил: «Выключи эту дрянь, пожалуйста».

Мы записали «живой альбом», и по всей Британии он вышел на первые места в списке популярных классических произведений. То же самое произошло в Штатах — такое со мной случилось в первый раз.

Оратория — это рассказ о жизни ребенка в Ливерпуле во время войны. Ребенок вырастает, становится мужчиной, влюбляется и сталкивается с проблемами обыкновенного человеческого бытия. Оратория начинается звуками налета военных самолетов на Ливерпуль. Я пытаюсь рассказать, как этот парень и его беременная жена прячутся в убежище от бомбежки.

Я хотел бы написать еще что — нибудь в том же духе — концерт для скрипки или симфонию для гитары. Мне нравится, что необязательно их исполнять самому. Когда мне исполнится 90 лет, я смогу прийти на концерт и послушать свою музыку в исполнении профессионалов.