Час мёртвых глаз

- Ты моя принцесса цветов..., - шептал он устало. У нее были влажные глаза и очень красные губы. Он снова целовал их. Вечером, когда они ехали домой, он говорил ей со смехом:

- Подожди, однажды тебе больше не нужно будет шить платья и пальто. Ты будешь путешествовать со мной на машине. В Париж, в Рим, повсюду, где я буду...

Когда у него был аттестат зрелости в кармане, он поехал в Берлин. Ему потребовалось два дня, пока он не нашел импресарио, который понимал, что можно было делать из этого молодого человека. Импресарио наливал ему коньяк. Вернер пил его глотками и смеялся. – Не пейте много, от этого руки становятся неуверенными...

Импресарио листал свой каталог. Он мог разместить этого человека всюду. Этот человек был хорошей находкой.

- Где вы этому научились? – хотел знать импресарио.

- Я научился сам, - говорил Вернер, - всегда немного тренировался. Еще ребенком. Мне это доставляло удовольствие. Ножи были моей страстью. И в гимнастике я был всегда хорош.

- У меня для вас есть партнер, - объяснил импресарио, - в труппе Карлоффа. Отборная программа. Приглашается в лучшие дома. Дама, которую я имею в виду, выступает с жонглером. Очень трудный номер. Она исполняет его великолепно. Я приглашу ее на завтра. Где вы переночуете?

Вернер переночевал в маленьком пансионе. Он не стал брать задаток у импресарио. Он посетил кино и рано лег спать. Утром он вспомнил, что ничего не ел. Он улыбнулся и подумал о Франциске. Принцесса цветов с огненными волосами...

Партнерша прибыла вовремя. Роскошная блондинка с танцующей походкой. Как укрощенная дикая кошка.

- Мадам Дорис, - представил ее импресарио. Потом он обратился к ней и объяснил: - Этот господин новичок в ремесле. Один из этих природных талантов, которых находят один раз за сто лет. Давайте пойдем в зал...

Вернер метал ножи в стену. Импресарио изобразил мелом на досках фигуру женщины. Рисунок был неуклюжим, и мадам Дорис снисходительно улыбалась. Она была дочерью сапожника из Бохума.

- Хорошо, - сказала она, когда Вернер закончил бросать ножи. - Что вы еще умеете? Импресарио потянулся за матом, но Вернер остановил его.

- Я делаю это без матов!

Его тело было натренированно. Он разучил все это тысячу раз. - Партерная акробатика всегда хороша, - заметила мадам Дорис, - как своего рода интермедия. У нас как раз такого нет. Это повысит ваше жалованье, господин... Как там вас зовут?

Импресарио снова предложил коньяк, когда они сидели в бюро. Мадам Дорис потребовала новый договор.

Импресарио кивнул. Он составлял его, пока мадам Дорис беседовала с Вернером. При этом она пристально смотрела на него. Ее глаза были несколько воспалены. У нее были коричневые кончики пальцев, хотя она курила сигареты только до половины. Пять сигарет за час, «Мемфис», из жестяной коробки. Она смеялась. В хорошем настроении она хлопнула Вернера по колену.

- А что будет, если вы воткнете мне такой нож в горло, месье артист?

Я не попаду ей ни в коем случае в горло, подумал Вернер. Я брошу его так, что он попадет в дерево точно в полусантиметре от кожи.

- Тогда вы мертвы, - сказал он сухо. Он взял бокал с коньяком и поднял его ей навстречу. Импресарио печатал, спиной к ним, на своей пишущей машинке.

Мадам Дорис подмигнула Вернеру. – Вы, похоже, вовсе не такой робкий, как выглядите, - воскликнула она, смеясь. Она поперхнулась коньяком и закашлялась.

- Я скоро закончу! – послышался голос импрессарио.

- Не забудьте страховку! - прохрипела мадам Дорис. Мужчина не дал ответа. Он непрерывно продолжал печатать. Когда договор был готов, они договорились о сроке, когда Вернер должен был приступить к работе. Труппа заканчивала свою программу через две недели. Тогда она делала на некоторое время паузу, чтобы составить новую программу.

- Через две недели вы должны здесь быть, - сказал импресарио. Вернер кивнул. Мадам Дорис с улыбкой протянула ему руку. Он поклонился. Он был хорошо воспитан. Когда он приехал домой, то забрал Франциску из пошивочной мастерской и пошел с нею в универсальный магазин. Он купил ей за полученный задаток платье, пальто и пару туфель. Спустя две недели он уехал. Отец только качал головой. Он был слишком слаб, чтобы удержать сына от его планов. Кроме того, договор был подписан. Старый Цадоровски должен был тоже подписать его. Он сделал это, так же покачивая головой.

Мадам Дорис стояла, ярко освещенная прожекторами, у доски на манеже, и ножи встревали в доску вокруг нее. Она не двигалась. Она даже не закрывала глаза. Цадоровски метал уверенно. У него не было ран. Скорее они были у жонглера, когда на репетиции стопка тарелок соскользнула на него с шеста.

Вернер метал ножи очень спокойно. Здание было набито битком. Карлофф в Винтергартене. Берлин знал толк в хорошем варьете.

Послезавтра отправляемся в турне, думал он. Впервые. В Париж. Действительно ли так прекрасен Париж, как написано в проспектах? Он бросил последний нож. Хорошие, до миллиграмма сбалансированные ножи. Он с дрожанием застрял в доске, на несколько милимметров выше белокурой макушки мадам Дорис. Вернер опустил руки и поклонился публике, раздались шумные аплодисменты. Мадам Дорис отошла от доски в сторону и тоже поклонилась. На ней было удивительно облегающее трико, украшенное вышивкой с золотыми блестками. У нее тело как у женщины-вамп, думал Вернер. Дора Будельманн из Бохума. Он поклонился еще раз и взял за руку мадам Дорис. Ее рука очень сильно сжимала его руку. Прожектор повернулся вокруг. Люди неистовствовали. Пока он метал ножи, тут было тихо как в доме покойника. Теперь люди шумели. В первом ряду сидели несколько офицеров. Они хлопали, ударяя свернутыми программками спектакля по ладоням. Надутая свора, думал Вернер. Он поклонился еще раз и покинул манеж. Публика очень медленно успокаивалась. Метатель ножа был первоклассным.

Мадам Дорис появилась, со свободно накинутым купальным халатом, в его гримерной. Она бесшумно закрыла дверь и присела в кресле. Она пахла пудрой; она еще не смыла грим. Из сумки купального халата она вынула бутылку коньяка. На туалетном столике стояли стаканы. Они были использованы, но мадам Дорис налила в них коньяк, даже не вымыв их.

- За тебя, малыш, - сказала она в хорошем настроении. - Завтра у нас выходной. А потом еще три дня поездки, и мы в Париже. Пойдем выпьем сегодня вечером по маленькой?

Вернер сдирал с себя фальшивые бакенбарды и произнес без большого интереса:

- Ты и так уже пьешь! Хочешь всю ночь пропьянствовать?

- Нет, - сказала женщина, - играть в шарики.

Когда они закончили гастроли в Париже, они поехали в Копенгаген, оттуда в Будапешт и оттуда в Вену. Зиму они гостили в Лондоне и Дублине. Когда пришла весна, они отправились в Рим. Оттуда в Амстердам.

Вернер поселился у танцовщицы, которая была метиской. Она ставила ему малайские пластинки и угощала его синим «болсом».

- Не так много, Мейшье, - говорил ей Вернер, - это не самый лучший шнапс...

В Стокгольме его пригласил владелец кинотеатра, в котором они выступали. Его сын тоже метал ножи. Сын пошел спать в восемь часов, и владелец театра начал собираться в поездку. Он не брал с собой жену, и она снова и снова приглашала Вернера.

Он лежал рядом с нею и смотрел, как она затягивалась из глиняной трубки с крохотной головой. У нее было слабое и все же возбуждающее тело. Она пахла духами, удаленно напоминающими аромат цветов корицы. Вся кровать пахла ими, когда Вернер заснул к утру. Он все чаще лежал в этой кровати. Когда хозяин вернулся из его поездки, Вернер гастролировал в Брюсселе. Турне приближалось к концу. Карлофф возвращался в Берлин, чтобы отдохнуть, составить новую программу, снова воодушевлять публику. Мадам Дорис сидела в том же самом купе, что и Вернер. Поезд грохотал на рельсах между Ганновером и Берлином.

- Какую машины ты купишь? - поинтересовалась мадам Дорис. Вернер ответил ей после некоторого размышления: «Ханза».

- Прекрасная машина. Ты как-то возьмешь и меня прокатиться? -Вероятно. Он зажег сигарету. Он хорошо зарабатывал. Он бросал ножи и делал партерную акробатику. В прошлом полугодии он выучил много салонных трюков. Труппе Карлоффа нужен был фокусник. Он выучил двенадцать фокусов. Они не стали бы брать фокусника со стороны. Они взяли бы Вернера. Вернер получал бы тройное жалованье. Он вспомнил, что ничего не написал Франциске из Копенгагена. Я ничего не расскажу ей о Копенгагене, подумал он. Я ничего не расскажу ей, вообще. Девушка слишком хороша, чтобы рассказывать ей, как выглядит мир на самом деле.

Она встретила его на вокзале, и они целовались, до тех пор пока платформа не опустела. Потом он сказал ей весело: - Маленькая краснохвостка, мы должны выйти за заграждение! Она слегка шлепнула его по губам, как всегда, когда он говорил про маленькую краснохвостку. Он решал больше не делать это.

Отец лежал в больнице. Он лежал там уже три месяца.

В светлой, со свежим воздухом отдельной палате. Вернер посетил его в тот же день.

- Мне нужно поговорить с вами..., - начал врач. Он сделал серьезное лицо и отвел Вернера в сторону. Он положил ему руку на плечо. Доктор был стар, у него были седые волосы и усталые глаза.

- Рак, - сказал он. - Это безнадежно, господин Цадоровски. Ваш отец проживет еще некоторое время, но он больше не покинет наш дом. Он населяет нашу самую прекрасную палату. Он чувствует себя там хорошо. Мы позаботимся о том, чтобы он умер без болей. У него и теперь уже нет болей. Мы даем ему морфий.

Операция ничем больше не помогла. Они открыли ему тело и немедленно зашили снова. На второй день после операции они дали ему гольштинский шницель, и старый Цадоровски был твердо уверен, что худшее позади. Он строил планы, когда Вернер сидел у него. Вернер не смог вынести это дольше одного часа.

Он купил «Ханзу», совсем новую машину фиолетового цвета. Люди на улице считали его миллионером. Он забрал Франциску, на другой день. Он припарковался перед швейной мастерской, в которой она работала, и от ученицы до мастера все лежали, согнувшись на подоконниках, и смотрели, когда они отъезжали. У него было две недели отдыха. Франциска взяла отпуск, и они поехали в Шварцвальд. Ручьи с рыбой и пение кукушки, когда садилось солнце. Ручьи с форелью и темные ели перед окнами.

Впервые у него снова было это гибкое тело с молочно-белой кожей. Ее волосы скользили сквозь его пальцы. У Франциски были влажные глаза. Ему бросилось в глаза, что она не спрашивала, была ли у него другая женщина. Она была очень тихой, и он думал: их зовут мадам Дорис или Мейшье или Франциска.

- Что ты делала все это время? - спросил он.

- Строила планы, - ответила она. - Планы для нас двоих. И экономила. Я накопила восемьсот марок.

- Ты выгодная невеста! - заметил он, смеясь. И он кормил ее бананами и апельсинами. Он покупал ей одежду и обувь. Он селился в самых дорогих отелях, и они потратили кучу денег, которые он накопил. Когда он снова покидал ее, он сказал: - Я напишу тебе доверенность. Когда мой отец умрет, ты продашь все, что нам принадлежит. Кроме того, что лежит в моей комнате. Ты заберешь это к себе. Отец уже не проживет долго.

Старый Цадоровски умер, когда Вернер гастролировал в Софии. Они были в балканском турне. Сообщение пришло вечером, на который Вернер договорился о свидании с черноволосой оперной певицей. Ее звали Мелиндой, и он ничего не сказал ей о том, что его отец умер. Он посылал домой деньги. Это были значительные суммы, потому что Вернер жил экономно, если он не занимался женщинами. Иногда он искал таких женщин, которые платили за него. Он неохотно вспоминал о Франциске. Его настроение ухудшалось, если он встречал девушку с рыжими волосами.

Когда они вернулись домой, газеты сообщали, что труппа Карлоффа сделала сенсационную программу. На самом деле, хоть программа и не была сенсационной, но была очень хорошей. В программе у них был поляк, который кувыркался на проволочном канате, в четырех метрах над землей. Это было в 1939 году. В Винтергартене поляка освистали. Свист издавался из угла зала, там сидело более ста человек, похожих один на другого как две капли воды.

Поляка звали Эдвардом. Он был молод, и он плакал, когда сидел в своей гримерке. Вернер утешал его. Он принес бутылку «Мампе» и выпил ее с ним. Они покидали дом так, какими были, в темных костюмах, с пудрой и косметикой на лицах, качающимся шагом. Вернер буянил, а поляк был тих, с печальными, задумчивыми глазами. Они спали где-то на Курфюрстендамм в комнате, которую населяли две проститутки, работавшие с хорошей клиентурой. Утром менеджер объявил им, что они с программой поедут в Гамбург.

Газеты объясняли, что Германия нуждается в землях на востоке и Польша не может правильно управлять своими землями. Эдвард ничего не говорил об этом. Он только однажды сказал Вернеру: - Когда мой договор закончится, я не стану его продолжать. Я поеду в Варшаву. Я чувствую себя здесь как заяц среди собак.

Вернер утешал его с «Мампе», но Эдвард оставался при своих намерениях.

Эдварда не было с ним, когда Вернер развлекался в Гамбурге. Он засел в «Циллертале», и там было еще больше артистов. Они все вместе сидели в одной из ниш за столом и шумели.

У мужчины, с которым Вернер повздорил, не было партийного значка. Он подсел к ним за стол и заказал вино. Потом он произнес речь, так как был уже сильно пьян. Он говорил: - Как вы думаете, ребята, как мы поколотим этих поляков. Если они не отступят, мы за три недели сыграем в Варшаве «Песнь немцев».

Он поднял свой бокал и пролил половину вина из него, прежде чем донес его к своим губам. Он сидел рядом с Вернером. Он пролил вино Вернеру на брюки.

- Хватит с тебя! - сказал Вернер сердито. - Иди домой, ты уже набрался!

- Мы сыграем «Песнь немцев» в Варшаве! - горланил пьяный. - Да, - сказал Вернер, - хорошо. Убирайся!

- «Песнь немцев»... , - орал мужчина.

Другие не обращали на него внимания. Но Вернер злобно произнес: - Вы с вашей «Песней немцев»! Один единственный польский канатоходец стоит больше, чем вся ваша сраная «Песнь немцев» и целый Рейхстаг в придачу...

Мужчина ударил первым. Он не попал, но он бросился на Вернера, а тот прижал ему его бокал к лицу. Он ударил его им по рту, чтобы не повредить ему глаза. Мужчина отшатнулся назад и столкнулся со следующим столом. Он схватил оттуда наполовину пустую бутылку шампанского и бросил ее в Вернера. При этом он орал, что нужно схватить государственного изменника. Вернер приблизился к нему и ударил кулаком в живот. Он сделал это не из-за немецкого гимна и не потому, что он все еще думал об Эдварде. Он просто быстро сказал так. Мужчина свалился, и Вернер вытащил его из кафе. Он оставил его там и совершил ошибку, сев снова за тот же стол, за которым он ел.

Они допрашивали его, но ему повезло. Имперская палата культуры назначила ему временный запрет на выступления. Его адвоката вызвали в Гестапо. Когда он вернулся, то посоветовал Вернеру: - У вас есть один шанс. Запишитесь добровольно в армию. Этим вы сможете ускользнуть от всех осложнений. Дело уйдет в песок, а когда война закончится, все будет забыто.

- Война? - спросил Вернер.

- Да. Война, - ответил адвокат, - это вопрос только нескольких дней.

Он записался в парашютисты. Они искали людей. Они сразу взяли его, и он получил еще четырнадцать дней отсрочки, пока он должен был прибыть в часть. На повестке был указан город Штаде. Вернер воспринял все это так безразлично, как будто речь шла о новом турне.

Он долго не был у Франциски, и чувство говорило ему, что он переоценил верность этой девушки. Когда он был у нее в последний раз, она была девочкой, которая любила его. Только его. Когда он снова пришел к ней теперь, он нашел женщину. Она казалась ему чуждой, но он ничего не сказал. Он взял женщину, и он почувствовал, как последняя струна в его сердце, которую он так хотел сохранить, лопнула. Ему было больно, и он думал: так же как ты лежишь у нее теперь, у нее лежали и другие. Так же как ты целуешь ее, ее целовали другие. Он думал, что чувствует запах других, что дышит их помадой. Для него это никогда ничего не значило, ни у кого другого. Только у Франциски. Он понимал, что он любил эту девушку.

- Что ты сделаешь с машиной? - спросила девушка. - Продам, - ответил он односложно.

Они снова скользнули друг к другу. Была душная августовская ночь.

- Ты вовсе не устаешь..., - произнес он.

Она тихо засмеялась. Потом прошептала: - Тебя долго не было у меня.

Он сглотнул, но ничего не сказал. Через некоторое время он сказал: - Это чушь, если мужчина требует от женщины, чтобы она оставалась ему верной. Это чепуха...

Она снова засмеялась. У нее был благозвучный, глубокий голос. - Не нужно требовать этого, - произнесла она, - ни как мужчина, ни как женщина. Жизнь очень коротка. Каждый день на счету. Никто не знает, что будет завтра. Вообще, не стоит так много думать. Это лишает удовольствия...

Ты мог бы лечь с любой шлюхой, думал он, и это никак бы не отличалось. Ты мог бы остаться в Гамбурге или в Берлине. Ты мог бы думать об этом. Девушка - это девушка. Они все одинаковы. Зовут ли их мадам Дорис или Мейшье или Франциска. Можно мечтать, что они отличаются, но они не отличаются. Самое большее – только внешне. Во всем остальном все одинаковы. И мы сами тоже такие. Эта жизнь куча дерьма, а мы - личинки, которые по ней ползают. Это внушает отвращение. Но это нельзя изменить. Мечты молодости закончились. Больше нет девочки с огненными волосами. Принцесса цветов с огненными волосами. Проститутка с эластичными членами. С духами подмышками. Франциска встала с кровати и открыла окно. Ночной воздух ворвался внутрь, и он увидел силуэт ее тела перед бледным звездным небом. Она склонилась над ним, нагишом, как она была, и он вспомнил, как она раньше натягивала на себя одеяло, когда она только поднималась.

- Завтра я уеду, - сказал он задумчиво. Она присела к нему на край кровати. Он не видел ее наготы. Она больше не касалась его.

- Я буду писать тебе, - обещала она, - и я буду тебя ждать. Когда война пройдет, ты снова будешь работать, и тогда мы купим новую машину. Ты тогда женишься на мне?

Принцесса цветов, думал он. Принцесса цветов с огненными волосами. Шлюха с красными прядями. Он чувствовал, что его тело спит и осталось без напряжения. Как будто ему рассекли все сухожилия.

- Ложись ко мне..., - сказал он. - Мы хотим спать. – Когда ты вернешься, мы поженимся? – настаивала девушка.

- Вернешься... – он взглянул на ее острые груди и тонкую линию шеи.

- Я не вернусь, - сказал он, - я знаю, что я не вернусь. Я еду на на гастроли, а на войну. Иди сюда, ложись ко мне. Это в последний раз. Последний час, когда мы вместе. Последняя любовь и последняя молитва на ночь. Он двинулся в сторону, и она легла рядом с ним. Она была тихой. Он нюхал аромат ее волос и слушал ее дыхание. Ее члены были горячи. Он чувствовал все это в глубокой печали, которой до сих пор не знал. Он не чувствовал гнева на нее. Он даже не мог бы точно сказать самому себе, было ли это действительно разочарованием.

- Ты должна будешь искать себе других, - сказал он жестоко. - Другие тоже могут быть нежными. У других тоже есть машины и деньги. Я не вернусь, я это знаю. Я не вернусь, моя маленькая молитва на ночь, рыжая...

Он насухо вытер тело с наполовину чистым полотенцем. Потом он снова надел форму, которую почистил раньше. Он вынес воду для умывания наружу и с шумом вылил ее во двор. Комната была полна солдат. Некоторые из них спали на соломе на полу. Другие сидели вокруг лампы и играли в карты.

- Двадцать! – сказал один. Он подмигнул Цадо, как будто хотел заверить того, что он выиграет эту игру в любом случае. Оружие висело на гвоздях, вбитых в стены. Помещение была прокуренным. Цадо присел за сколоченным из березовых стволов столом и за четверть часа написал рапорт о смерти двух полевых жандармов. Потом он вытащил из своего снаряжения еще одну коробку шоколада и несколько сигарет. Он нашел упаковку галет и тоже взял ее с собой. Когда он взглянул на часы, то поднял брови; ему нужно было поторопиться. Он перебежал улицу и отдал рапорт, который написал.

Альф принимал его, не задавая никаких вопросов. Он только сказал: - Все в порядке, Цадо. Идите и отсыпайтесь.

Цадо надел пятнистую камуфляжную куртку. Он застегнул над ней портупею с пистолетом и покинул свою квартиру.

Потом он прошел вдоль деревенской улицы, мимо бронетранспортера, к одинокому хутору. На фронте было тихо. Только весьма редко слышна была стрельба малокалиберных пушек. На горизонте мерцали белые огни. Они запускают сигнальные ракеты, думал Цадо, они нервничают. Они подстерегают друг друга.

Женщина

В комнате было странно тихо. Слова падали в пространстве тягуче, как бы медля. Похоже, как будто они состояли из густой массы, с трудом спадающей с губ. Не было ничего живого, только глаза трех человек. На стене тикали часы с кукушкой. Они были из черной древесины, немного поврежденные с одного края, светлые стрелки на темном циферблате, на котором едва ли можно было видеть цифры.

Окна были занавешены, хотя керосиновая лампа давала только мрачный красноватый свет, который не выходил за пределы стола и оставлял все остальное в полумраке. Это была простая кухня. Печь с лениво мерцающим огнем за проломанной дверью. Стол из сырой древесины, протертый до белизны за многие годы. Несколько стульев, таких же натертых добела. Шкаф, краска цвета слоновой кости которого уже растрескалась. Над плитой висели несколько металлических кухонных принадлежностей. Все было просто и чисто. Чистота, пахнущая свежим молоком, паром конюшни и испарениями картофеля.

Томас Биндиг слегка двинул ладонями, которые держал лежащими на бедрах. Он чувствовал, что его ладони вспотели. Что с тобой? спрашивал он себя. Это странная, забытая жизнь делает тебя таким неуверенным? Или женщина? Только женщина? Немой?

Он посмотрел на женщину. Она сидела напротив его, на стуле за столом, под окном. Ее глаза были

направлены на плиту. Биндиг долго рассматривал ее, и женщина почувствовала его взгляд, но сама не отводила своих глаз от плиты. Это были большие глаза янтарного цвета, которые сами сверкали в слабом свете керосиновой лампы. Они придавали что-то материнское, божественное ее полному, овальному лицу. Впечатление, которое усиливалось еще из-за туго зачесанных назад, блестящих черных волос с пробором на середине головы и узлом, в который были стянуты длинные пряди на затылке. Биндиг вспомнил, что в движениях женщины была какая-то странная, спокойная уравновешенность. Он пришел, и она открыла ему дверь, с большими, широко открытыми глазами, в которых он, как ему показалось, заметил некоторый страх. Она прошла впереди него, и он все еще видел ее тело перед собой. Она не носила крестьянскую одежду. Никаких черных застиранных бесформенных юбок, а дешевая, тесно облегающая одежда из ситца. Она - женщина, подумал Биндиг, не девочка. Женщина, которой может быть тридцать лет. У нее, кажется, не было детей, но ее движения - это движения женщины, которая была матерью. Ее тело зрелое и полное. Она старше меня на десять лет. Почему же я так уставился на нее? Что в этих глазах?

Он мало имел дела с крестьянами. Он не знал их и не знал их вида и манер. Но эта женщина здесь была в меньшей степени крестьянкой, чем женщиной. Биндиг мог вспомнить только нежные, чувствительные городские существа. Он сознательно смотрел на них и испытал их. Эта женщина была первой крестьянкой, которая встретилась ему, если не считать того, что он иногда квартировал у крестьян, которых он, правда, едва ли замечал, едва ли успевал понять их вид и манеру, прежде чем он снова продолжал путь.

Перед ним на столе стояли обе консервные банки с мясом. Женщина кивнула и разожгла огонь в плите. Он сказал ей, что нужно подождать Цадо, и она кивнула снова. Он вспомнил, что это не выглядело неприветливым. Скорее с полным пониманием. Но также и с вполне ощутимым намеком, что она вовсе не была приятно удивлена неожиданным посещением. Биндиг почувствовал бутылку со шнапсом в кармане его брюк. Он еще не вытащил ее. Он не знал другого выхода, кроме как подождать Цадо. Цадо уехал с полевыми жандармами. Что должно было из этого получиться? Все равно, они подадут рапорт, и, вероятно, они допросят меня. Мне нужно заранее продумать мои ответы. Если это ничем не поможет? Я не смогу попасть с небес в ад. Самое большее из одного ада в другой. Он ощущал особенное безразличие к этим мыслям. Они больше его не касались. Он видел только женщину перед собой, и пока он смотрел на нее, он не мог думать ни о чем другом. Он поднялся и спросил: - У вас еще есть коровы?

- Да, - ответила женщина через некоторое время. Она говорила это растянуто, но без выражения.

- Две коровы.

Он заметил, что при этом она взглянула на слугу. - Русские не забрали их у вас? Слуга сидел на скамеечке для ног у печи. Большой, широкоплечий человек, белокурый. Лицо его было бы красивым, если бы не этот слабо открытый, влажный рот. Он был неухоженным. У него была длинная щетина. Его глаза были мягкими, непонимающими. Он переводил взгляд от Биндига к женщине и снова к Биндигу, глаза его скользили всегда одним и тем же путем. Он следил за всем, что происходило в комнате, не понимая этого. Его длинные сильные руки свисали вяло. Биндиг дал ему сигарету. Батрак закурил ее с голодным блеском в глазах. Потом он захотел уйти. Он дошаркал уже до дверей, медленными, шумными шагами, но женщина удержала его. Она указала ему снова на скамеечку для ног, и он беспомощно опустился там, ухмыляясь.

- Снаружи холодно, - сказала женщина, - пусть погреется немного. В его каморке тоже холодно.

Биндиг согласился с нею. Он подумал: мы ему тоже дадим немного мяса. Он будет голоден. Он, кажется, только ее работник, не любовник.

- Русские... , - медленно сказала женщина, - были в нашей деревне один день и половину ночи. Потом им пришлось отступить. У них не было времени заниматься коровами.