Час мёртвых глаз

Цадо дал ему сигарету и откинулся назад. При этом он сказал: - Похоже, обстрел идет на спад. Минометы уже прекратили. Это было действительно так. Минометы молчали. Только 172-милимметровки еще стреляли. Но и их огонь становился слабее. Между отдельными разрывами, лежавшими в удалении, были слышны крики раненых. Цадо снова подумал о тех двоих на минном поле. Они умерли неслыханно быстро, думал он. Они ничего больше не знают об этом обстреле. Они вообще ничего не знали. Нужно было бы пожелать им, чтобы они пролежали несколько часов с разорванным брюхом в лесу. Он покачал головой. Как легко дается кому-то убивать таких как те, подумал он. Зато о тех двух русских, которые спали в будке путевого обходчика, я буду думать еще месяцами. Но об этих...

- Тебе, - напоминал ему мотоциклист, - не стоит отдавать мне все сигареты. Пары пачек достаточно. И одной плитки шоколада. Я не хочу тебя грабить. Наконец, мне ведь ничего не стоило, когда я давал тебе машину. Но несколько таблеток первитина... когда я иногда еду ночью. Они их нам совсем не дают. Как говорит наш шеф, ты можешь спать даже в седле, главное доставить донесение…

- Ты получишь несколько, - пообещал Цадо, - я дам тебе всю горсть, потому что я никогда не принимаю этих штучек, а мы перед каждой операцией снова получаем новые.

Когда обстрел умолк, они вытолкали мотоцикл снова на дорогу. Они слышали, как по лесу ворчат машины. Время от времени где-то голос звал санитара. Дальше справа еще шумели меньшие калибры. Оттуда также слышался отдельный ружейно-пулеметный огонь. Между тем сигнальные ракеты поднимались над лесом и медленно снова скользили вниз. Мотоциклист-связной подошел к машине. Он недоверчиво слушал мотор, который сразу заработал безотказно. Он несколько минут искал место, куда попал осколок, который они слышали, но так и не нашел.

- Слишком темно! - крикнул он Цадо в ухо. - Будет немного. Теперь, однако, нужно только сматываться!

Они проехали мимо цепи грузовиков, медленно приближающихся. Это были грузовики для перевозки людей. Над сиденьями были положены носилки.

- Похоже, порядком потрепали..., - закричал Цадо, но воздушный поток унес его слова в сторону, и связной их не услышал.

Он сначала дал связному сигареты и таблетки первитина, как только они прибыли в деревню. Только после этого он прибыл к лейтенанту. Лицо Альфа было, в принципе, детским лицом. Только наивность детского лица отсутствовала у него. Альф не мог скрывать, что он был расчетливым человеком, это было написано на его лице, в его глазах. Это было что-то вроде расчетливости, которая встречается довольно часто: человек, который признается сам себе безгранично открыто, что его задатков и его приобретенных способностей не хватает, чтобы выполнять то, для чего его определили. Человек, который по этой причине так долго разучивал клавиатуру мягкой любезности, пока не овладел ею с тонкой уверенностью и не научился с ее помощью справляться с инцидентами, проистекавшими из несоответствия между его способностями и его заданиями, в зависимости от обстоятельств бурно или медлительно, иногда резко или с мнимым снисхождением, которое было ничем иным, как превращенная в расчет неспособность. Он распространял вокруг себя атмосферу удобного добродушия. Он распространял ее вполне осознанно, и как раз поэтому редко кто-то замечал, что это было только расчетливостью.

Альф был одним из офицеров, которые так обходились с их солдатами. Они пользуются среди своих подчиненных славой удобного, великодушного начальника, который достаточно умен, чтобы не обращать внимания на маленькие нарушения и отклонения от служебных правил,

и не вмешивается в те дела, которые солдаты охотно решают сами. Он умел использовать своих унтер-офицеров и фельдфебелей так, чтобы никто никогда и не подумал, что он сам не держит все нити в своих руках. Но в действительности в его руках не было ничего, кроме нескольких послушных младших командиров, которые чувствовали себя зависимыми от него и стремились создавать для него приятное впечатление, потому что в итоге получали из этого преимущества для самих себя. Это отношение распространялось определенным способом и на простых солдат, которые были тоже старались не возбуждать негодование их унтер-офицеров, так как из этого возникали неудобства. Собственно, так вот рота управляла собой самостоятельно и, все же, не самостоятельно, а отношение отдельных званий друг к другу было определено необычным видом ее использования и подчеркнуто свободной точкой зрения на жизнь между часто или менее часто следующими друг за другом акциями на фронте.

Это было особенным подразделением, эта рота фронтовой разведки. В штабе дивизии ее не забыли, но едва ли обращали на нее внимание. У нее были свои задания, и тем самым дело шло правильным путем. Дивизия оценивала ценность и боевой дух роты в зависимости от успехов, которых она добивалась при своих действиях. Там смотрели на людей, которых откомандировали для выполнения заданий. Проверяли их на боевую пригодность и на их храбрость и выносливость. Ставили им в рамках подготовки определенных операций маленькие задания и определяли таким образом их ценность. При точном рассмотрении это было единственной связью, которая связывала подразделение с остальным миром военной машины. Не было никого, кто мог бы приказывать что-то этой роте, кроме штаба дивизии и самого командира роты. Не было никого, кто контролировал бы ее, кроме Ic – начальника разведки дивизии, а он вовсе не был любителем контрольных поездок, которые вели в прифронтовую область. Однако подразделение согласно армейскому приказу должно было располагаться в непосредственной близости от фронта. Этот приказ в малой степени касался укрепления фронта в соответствующем месте, так как существовало указание, что роту можно было применять на передовой как обычное подразделение только по приказу с самого верха. Смысл этого приказа в большей степени был направлен на то, чтобы рота была лучше связана с ежедневными боевыми действиями на фронте. Мужчины не должны были терять из слуха звук артиллерийских дуэлей, свист снарядов и вой низколетящих самолетов. Их нервы должны были сохранить высокое напряжение, которое было необходимо, когда они отправлялись на задание. Их нервы, весь их организм не могли подвергаться абсолютному спокойствию, так как такое спокойствие пробудило бы в них инертность, страх перед следующим полетом, словом, ненадежность, по мнению армейского командования.

Лейтенант Альф сидел за грубо сколоченным столом в комнате дома, который служил штабу роты квартирой. Он держал ручку и писал письма, которые сообщали женам четырех погибших о смерти ее мужей. Когда Цадо вошел, он только кивнул, и, продолжая писать предложение, спросил мимоходом:

- Ну, все в порядке?

Он дописал предложение до конца и поднял голову, потому что заметил, что Цадо вернулся один, а обер-фельдфебеля, который хотел подать рапорт о Биндиге, не было с ним. Он увидел грязное уставшее лицо, когда взглянул вверх. Он хотел удивленно спросить, что случилось, но Цадо уже сам открыл рот и доложил ему, что оба жандарма въехали на мины. Он сообщил об артобстреле и об его попытке предостеречь двух жандармов, когда он заметил, что они поехали неправильной дорогой. Он рассказывал все это настолько по-деловому и спокойно, что даже Альф не догадывался, что произошло на самом деле.

Он знал Цадо и знал, что он должен был о нем думать. Только когда Цадо закончил, он пришел к мысли, что могла бы быть связь между ссорой Биндига с жандармами и их внезапной смертью. Альф размышлял. Он сказал себе, что оба жандарма все равно были мертвы и больше не могли бы ничего сказать.

Он решал бросить это дело как есть.

Это был самый удобный способ, чтобы справиться с ним. Он встал и подошел к Цадо. Тот в тот же момент снова так встал навытяжку, что в прочих случаях Альфу никогда не доводилось видеть у него. Это укрепило лейтенанта в его представлении, что Цадо должен был что-то скрывать. Что-нибудь.

Он саркастично спросил: - Почему это вы вдруг стали играть роль образцового солдата, Цадо? Это смерть обоих полевых жандармов так внезапно изменила вашу дисциплину, или что-то другое?

Цадо прикусил себе нижнюю губу. Он знал, что совершил ошибку. Он хотел дать самому себе пощечину. Ты все-таки не достаточно тупой для таких вещей, сказал он себе. Ты позаботился о том, чтобы эти два стервятника не вернулись, но ты сам еще не совсем справился с этим. Альф куда умнее, чем выглядит. И ты еще облегчил это ему. Сейчас станет ясно, какой человек этот Альф. Он посмотрел на офицера.

Альф засунул руку в карман и подал Цадо открытый портсигар. Это были хорошие сигареты. Он тихо сказал: - Прошу вас. По слуху в его голосе ничего нельзя было различить, никакого недоверия, неодобрения, но Цадо все же знал, что он недооценил Альфа. Он взял сигарету и поторопился подать Альфу горящую спичку. Довольно долго они стояли друг напротив друга и молча курили. Цадо глянул на тусклую керосиновую лампу, которая освещала комнату. Она в сравнении с остальной обстановкой была прямо-таки предметом роскоши. В комнате стояли только лишь несколько ящиков, где лежали вещи Альфа, стул и довольно ржавая железная кровать, с помощью нескольких матрасов и одеял превращенная в место для сна.

Он никакого внимания не уделяет удобству, подумал Цадо, я видел квартиры офицеров, похожие на салоны. А может быть, он слишком ленив, чтобы собирать всякие штучки. Или он хочет демонстрировать свою нетребовательность. Кто знает? Цадо внимательно посмотрел на

висящую косо на стене картину, изображавшую цветущее вишневое дерево перед идиллически размещенным деревенским домом. Это было дешевое, загрязненное мухами печатное издание, поблекшее и выцветшее.

Он не любит порядок, думал Цадо. У него, вероятно, всегда был кто-то, кто содержал обстановку в порядке. Если ему приходится делать это самому, он все оставляет, как оно лежит. Маменькин сынок, который ведет войну. Гимназист, который после окончания военного училища верит, что окончательная победа у него в кармане. Не понятно, что о нем думать. Такие люди могут и шею кому-то сломать.

Альф стряхнул пепел своей сигареты. Он небрежно сбросил его просто на пол. Пол был грязным. На нем валялись сожженные спички и растоптанные окурки. Внезапно Цадо заметил, что у него все еще была каска на голове. Он смущенно снял ее и разгладил волосы.

- Вы убедились, что они оба мертвы? – поинтересовался Альф. Он присел на край стола и рассматривал Цадо.

Тот ответил исключительно спокойно: - Конечно, господин лейтенант. Я убедился в том, что они мертвы. К сожалению, невозможно будет достать их останки. Вы же знаете, минное поле...

- Я знаю, - перебил его Альф, - это минное поле подвернулось как нельзя кстати, не так ли, Цадо?

- Я не понимаю, господин лейтенант, - сказал он осторожно.

- Да и не нужно, - произнес Альф, - я имею в виду, что не нужно, чтобы вы понимали мои мысли. Но что вы вообще думаете, собственно, о полевых жандармах?

Цадо почувствовал, как на лбу у него появился пот. Он сердился, что снял каску. Альф мог бы увидеть пот. Он решил попробовать сменить тему беседы. Это была попытка ввести Альфа в заблуждение, и он начал это в некоторой степени ловко. Но недостаточно ловко, чтобы на самом деле обвести Альфа вокруг пальца.

Он откровенно сказал: „Я ничего не думаю о полевой жандармерии, господин лейтенант. Я считаю их излишними.

Альф улыбнулся. Он довольно долго благосклонно смотрел на Цадо и сказал: - И эту вашу точку

зрения вы делите, очевидно, с Биндигом. Я прав?

- Я не знаю точно, что думает Биндиг об этом, - сказал осторожно Цадо.

- Но я знаю! - подтвердил ему лейтенант. - И, прежде всего, оба полевых жандарма, которых вы провели, они это точно знают. Скажем вернее: они это знали, потому что мертвец ничего больше не знает. И он ничего больше не может высказать. Он больше не может никому ничего сделать и не может ни о чем распорядиться. У смерти есть свои положительные стороны, если посмотреть на нее вот так.

Цадо вздохнул. Он почувствовал себя немного увереннее в этот момент, так как он теперь знал, на что он мог рассчитывать с Альфом. Он задумчиво произнес: - Это философский вопрос, господин лейтенант. Я почти забыл то немногое из философии, что узнал во время учебы…

- Не говорите так! – поправил его Альф. - Вы только делаете вид, что забыли это. Философия – это то, что не забывают. Это как субстанция, которая входит в кровь. Если кто-то несет ее в себе, то больше не может ее потерять. Все, что человек делает, выросло из этой философии. И у вас тоже. И даже если вы делаете вид, что этого не знаете, Цадо.

- Это возможно, господин лейтенант, - согласился Цадо, - я не очень большой знаток в таких вещах.

Альф широко улыбнулся. Он засунул руку в карман брюк и дружелюбно сказал: - Вы пытаетесь стать хуже, чем вы есть, Цадо! Вы же человек с хорошим школьным образованием. И вы же умный человек. Даже очень умный. К этому прибавляются ваши военные способности. И еще умение молниеносно принимать правильные решения. Или это не так?

Цадо взглянул на свет керосиновой лампы. Он скромно ответил: - Я не знаю, всегда ли мои решения правильны, господин лейтенант. Я не могу на самом деле судить об этом с такой уверенностью.

- Зато я могу! - сказал Альф. Он поднялся и продолжил. - Иногда нужно решаться на что-нибудь очень быстро. Вы, к примеру, сегодня очень быстро решились на то, что проведете обоих полевых жандармов. Не думаете ли вы, что это решение было правильным?

- Я думаю, правильным, - ответил Цадо, - связной был в отъезде, а у меня было время, чтобы провести обер-фельдфебеля и унтер-офицера.

Альф приложил руку ко лбу, будто у него болела голова. Он снова улыбнулся.

- Ах, да, связной, - сказал он, - тоже такое вот совпадение. Это совпадение, и то, что впереди было еще и минное поле, оба эти обстоятельства, наверное, спасли Биндига от отправки в штрафную роту.

- Я не понимаю, господин лейтенант, - спокойно сказал Цадо.

Альф кивнул. Он больше не улыбался, но лицо его не было взволнованным. Оно было безразличным.

- Поговорите с Биндигом об этом, - сказал он коротко. Потом он помолчал несколько минут, прежде чем он продолжил. - Цадо, - сказал он, глядя в лицо обер-ефрейтору, - вы дольше служите в этой роте, чем я, вы обер-ефрейтор, а я лейтенанта. Постарайтесь, чтобы вы не закончили эту войну как труп, висящий на дереве. Вы на самом лучшем пути к этому. Он сделал маленькую паузу. Потом сказал: - Приготовьте мне рапорт о том, как погибли оба полевых жандарма. Укажите место и время. И почему вы такой грязный?

- Вечернее богослужение, - ответил Цадо. - Застало меня на полдороги. Я ехал со связным штаба дивизии.

- Но подайте мне этот ваш рапорт еще сегодня. Он не должен быть длинным.

- Конечно, господин лейтенант! - сказал Цадо. - Я не понимаю ваши намеки, господин лейтенант. Это должно быть недоразумение...

- Можно ли добраться до того места, где взорвалась машина?

- Нет, господин лейтенант. - Цадо вытер каплю пота со лба. - Я не понял, из-за чего я на дереве...

Теперь идите, - сказал Альф, - и запомните: я не придаю большого значения тому, что моя рота предоставит следующего солдата, которого осудит полевой суд. Вы меня поняли?

Цадо не подтвердил этого, и Альф все же отпустил его. Цадо вышел из дома и подумал: он хочет стать старшим лейтенантом. Еще до того, как война кончится. От этого увеличится пенсия. И он в затруднительном положении. Хорошо знать об этом. Это успокаивает. Он, спотыкаясь в темноте, выбрался наружу и отправился искать дом, в котором он квартировал. Он не нашел Биндига. Тогда он решил умыться, а потом отправиться к одинокому хутору. Он накачал во дворе воду в ведро и принес его в дом. Биндиг взял с собой мясные консервы, подумал он. Я должен поторопиться, он будет меня ждать.

Вернер Цадоровски: Я не вернусь, моя рыжеволосая молитва на ночь

Он прислонился к садовой изгороди, не очень большой, проворный паренек с сильно загнутым носом. Он стриг волосы очень коротко, и его колени были разодраны, короткие брюки разоблачали это. Он смотрел за сады, туда, где начинался город. Она начинался с рекламных афиш «Персиля» и маргарина «Рама». Он смотрел туда, как будто ждал кого-то, но через луг с высушенной травой никто не приходил. И на дороге между садами тоже никого не было видно. В это время женщины готовили обед, а мужчины работали. Было жарко. Вернер Цадоровски напряженно обдумывал, стоит ли, еще до обеда пойти к ручью. Он решил пойти туда только после обеда. Дома будут сердиться, если он опоздает.

- Давай, - сказал он одному из мальчишек, окружавших его. – Сделаем это еще раз. У каждого по три броска. Он полез в карман брюк и вытащил 5-пфеннинговую монету. Он подбросил ее в воздух и снова ловко ее перехватил.

- Я ставлю пять пфеннигов. Вы что поставите? Мальчики ставили сиреневые пастилки и липкие леденцы в грязной бумаге. Девочка оставалась сидеть на траве и смотреть на Вернера. - Ты нет? – спросил он ее.

Это была маленькая, худая, рыжая девочка. Шестой класс, как и он. Она сидела на парте перед ним. Иногда он весь час смотрел только на ее спину, а не на учителя у доски. У нее была тонкая спина, и ее волосы свисали широко как горящий факел. Девочку звали Франциской. Она была чисто одетой и умытой. У нее были глаза семнадцатилетней. - Я только посмотрю, - сказала Франциска.

Он скривил лицо и взял нож из кармана. Один из остальных прикрепил картину на задней стене беседки. Он делал это очень добросовестно, булавками, которые вынимал из низкой жестяной коробки. Это была рекламная картинка из упаковки кофе Франка. Под головой мужчины с серьезным взглядом стояло имя Карла Петерса. На обратной стороне можно было прочитать, из-за чего именно его портрет напечатали на рекламной картинке, но мальчишки этого не прочитали.

- Косо висит, - раскритиковал Вернер, - и слишком высоко.

Через несколько минут картина висела правильно. Они все вынули свои ножи. Полудюжина мальчишек с полудюжиной различных ножей. Начищенные шкуркой до блеска перочинные ножи, кухонные ножи.

У Вернера был самый красивый нож. Он заплатил за него целую марку. Заработал он ее как посыльный. Он взял нож и дал ему блестеть на солнце. Он был до остроты наточен, и с ручки свисали две длинные красные ленты. Он взвесил его на руке и сказал: - Бросайте вы сначала. Три броска, каждый считается. Тот, кто попал, делает еще один круг.

Он присел на корточки рядом с Франциской, пока другие становились на удалении нескольких метров от картины и бросали ножи. Он не должен был бояться за 5-пфеннинговую монету, другие не могли обходиться с их ножами. Только случай мог принести ему неудачу, но этот случай был редок. Другие мальчики надеялись на это, но их надежды оставались несбывшимися. Один попал в край картины. Это был единственный нож, который вообще мог бы оказаться опасным мужчине на картине. - Ах..., - произнес Вернер, поднимаясь, - теперь складывайте красивенько ваши леденцы!

Девочка смотрела на него с опущенной головой. Она была единственной, кто играла с мальчиками. Она бегала за Вернером, все знали это, но никто не решался ничего сказать. Вернер не понимал шуток, когда речь шла об этой девочке. Он остановился перед дощатой перегородкой, там, где только что стояли все остальные. Девочка не отводила от него взгляда. Она низко наклонила голову и наблюдала за мальчиком своими живыми темными глазами.

- Внимание! - произнес Вернер вполголоса. Он приготовился. Нож вибрировал в воздухе, с вращающимся движением. Он держал его особенным способом, положив указательный палец на лезвие. Когда он его метнул, нож как молния ударил в дощатую перегородку, обе красные лентам трепетали на его ручке. Он застрял с дрожанием. Голова мужчины на картине была невредимой, но на ширине пальца перед глазами мужчины воткнулось лезвие. Вернер принес нож снова назад, не сказав ни слова. Мальчик, единственный, который попал в картину, спросил наполовину восторженно, наполовину сердито: - Как же все же ты это делаешь, что нож всегда застревает…

Вернер не отвечал. Нож во второй раз попал в дощатую перегородку. За садовым домиком взлетела птица.

Девочка слышала шум, но не отводила глаз от картины с ножом.

- Плечо, - сказал Вернер коротко, когда вытаскивал нож. Другие недоверчиво проверяли результат. Нож сидел там, где в плечах костюмов находятся ватные подкладки. - Ты выиграл леденцы..., сказал один из мальчишек робко. Вернер не обращал на него внимания. Он бросил нож в третий раз, и прежде чем бросить, он заботливо взвесил его в руке. Он был для него более ценным, чем обе его книги об индейцах и бинокль, подаренный ему отцом на десятилетие. - Внимание, - крикнул он со смехом, - теперь он умрет!

Девочка Франциска немного приоткрыла рот. У нее были маленькие острые зубы. Она провела языком по губам и при этом видела, как летел нож.

- Так! - сказал Вернер и засунул руки глубоко в карманы. Он позволил сначала другим рассмотреть картину, потом сам подошел достаточно близко. Мальчик, который тоже попал в картину, сказал с уважением: - Выиграл. Два попадания. Он передал ему леденцы. Вернер взял их и при этом потер свой нос. Он взял Франциску за руку: - Вот, возьми. Я их не ем.

Девочка послушно взяла сладости и поднялась. Она подошла к дощатой перегородке и молча стояла возле нее, удерживая руку с леденцами от тела.

- В шею, - сказал один из мальчиков. – Умер бы он от этого?

Вернер вытянул нож из древесины и вытер его. Пока он клал его в карман брюк, он небрежно объяснил: - Еще как умер бы. Там, куда попал нож, находится сонная артерия. Он умрет очень быстро. Вы могли бы его сразу похоронить...

Мальчики засмеялись и заговорили наперебой. Один из них снял картину и хотел ее выбросить. Но Франциска забрала ее у него из рук. Тихо и без ужимок она положила ее в карман своего фартука для игр.

- В голове было бы лучше, - сказал один мальчишка, - в глаз там или куда-то еще.

Вернер снова посмотрел туда, где начинался город. В доме с рекламной афишей «Персиля» он жил. Одним этажом выше Франциски. - Ты балбес..., - сказал он снисходительно, - ну как нож вошел бы в кость! Голова состоит из кости, ее ты не пробьешь ножом. Сонная артерия единственная правильная цель... Он посмотрел на Франциску и спросил ее: - Ты уже проголодалась? Она покачала головой, но это было не очень убедительно. – Пойдем поедим, - предложил Вернер. Он обдумывал на мгновение, потом спросил других: - Вы придете после обеда на речку?

У них не было лучших идей. Были каникулы.

- Хорошо, - сказал Вернер и рассмеялся, - через час. Соберите еще других. Посмотрим, если те с Мауэрштрассе будут на речке, мы их снова прилично поколотим.

Они разбежались, пока шли домой. Вернер протянул руку и сказал Франциске: - Пошли, мелкая краснохвостка... Девочка обиженно ударила его по протянутой руке. Но она пошла рядом с ним. Она была меньше его, и ее красные волосы горели на солнце.

Когда ему исполнилось шестнадцать лет, отец подарил ему велосипед. Он сделал это очень торжественно. Старый Цадоровски был налоговым инспектором. Его жена умерла два месяца назад, и теперь он остался один с сыном. От налогового управления до квартиры на городской окраине было очень далеко, и Цадоровски не приходил домой на обед. Он давал парнишке деньги, чтобы тот каждый день в обеденное время мог купить себе что-то поесть. Вернер в полдень приходил из гимназии домой. Тогда он отрезал себе от хлеба в банке несколько кусков, намазывал на них маргарин и ел. К этому он пил холодный, черный кофе, оставшийся с утра. Он собирал деньги. Через полгода он собрал достаточно, чтобы купить велосипед. Он пошел в ближайший магазин и купил самый красивый дамский велосипед. Он проехал на нем несколько домов дальше, туда, где жил мальчик, который тогда тоже попал ножом в картинку. Мальчик учился на слесаря. Он уже зарабатывал деньги и обходился с ними достаточно щедро.

- Смотри, Макс, - сказал Вернер, - я оставлю этот велосипед у тебя. Он принадлежит Франциске. Если тебя кто-то спросит, скажи, что он принадлежит тебе или твоей сестре, и вы даете его на время Франциске.

- Он краденый? - поинтересовался мальчик.

- Нет, - сказал Вернер, - я его купил.

- В порядке, - объяснял Макс, - у тебя есть сигарета?

У Вернера сигарета была. Они закурили, и Макс сказал с уважением: - Франциска будет красивой девушкой. У нее такая грудь...

Был май. Они лежали где-то под розовыми цветущими деревьями в маленьком лесу, далеко от города. Горы поднимались над ними. Они были одни. Велосипеды лежали в стороне. Было воскресенье, они уехали за город, чтобы остаться наедине друг с другом.

- Ты уйдешь, и я буду чувствовать себя одинокой без тебя..., - сказала Франциска. Она выглядела как двадцатилетняя. У нее все еще были длинные рыжие волосы. Они спадали ей на плечи. Он играл этими рыжими волосами, и его рука скользила под ее расстегнутой блузкой. Кожа ее грудей была белой, как свежее молоко.

- Я всегда буду однажды дома, - ответил он. Его голос звучал сдавленно. Он гладил ее груди.

- Твой отец говорил, что ему это не очень нравится. Он хотел бы еще попробовать отговорить тебя от этого. Он говорил это моей матери.

Он совсем расстегнул ее блузку и целовал ее кожу.

- Я буду писать тебе, - тихо произнес он, - и я всегда буду однажды дома. Я буду писать из Берлина, и из Амстердама и Парижа. Во всем мире, где бы я ни был...

Она гладила его лицо. Ее пальцы играли с его волосами. Она видела его глаза над ее лицом. Немного полуоткрытые, блестящие глаза.

- У тебя..., - говорила она, - у тебя не может быть ни одной другой, когда ты уедешь, ты слышишь? Никого другого, кроме меня...

Он не отвечал. Он обнял ее тело. Это тело было гибким и горячим. Кожа была гладкой и шелковистой.

- Только подожди..., - шептал он. - Однажды я вернусь, и тогда я припаркую свою машину перед домом. Потом мы уедем вместе. Когда наступит время, вы поженимся, и ты всегда будешь сопровождать меня...

Ее тело прижалось к нему. Она кусала его в губы, но он не чувствовал этого. Он видел ее глаза. Коричневатые с красным мерцанием.

У нее самые странные глаза в мире, думал он. Она прекрасна. Когда она станет старше на несколько лет, люди будут смотреть ей вслед. Она сможет хорошо одеваться. Элегантно.

Цветок качался по воздуху и зацепился в ее волосах. Принцесса цветов, думал он. Принцесса цветов с огненными волосами и горящими глазами. Принцесса цветов, огненные волосы, Франциска, принцесса цветов...

- Ты…, - шептала она, - никто не может знать этого... никто! Только мы двое. Никто кроме нас. Это наша тайна... Их тела лежали, поглощенные травой, и цветы, скользя, падали с крон деревьев.