<1905>
С острогой*
Костер трещит. В фелюке свет и жар. В воде стоят и серебрятся щуки, Белеет дно… Бери трезубец в руки И не спеши. Удар! Еще удар! Но поздно. Страсть — как сладостный кошмар, Но сил уж нет, противны кровь и муки… Гаси, гаси — вали с борта фелюки Костер в Лиман… И чад, и дым, и пар! Теперь легко, прохладно. Выступают Туманные созвездья в полутьме. Волна качает, рыбы засыпают… И вверх лицом ложусь я на корме. Плыть — до зари, но в море путь не скучен. Я задремлю под ровный стук уключин. <1905>
Мистику*
В холодный зал, луною освещенный, Ребенком я вошел. Тенями рам старинных испещренный, Блестел вощеный пол. Как в алтаре, высоки окна были, А там, в саду — луна, И белый снег, и в пудре снежной пыли — Столетняя сосна. И в страхе я в дверях остановился: Как в алтаре, По залу ладан сумрака дымился, Сквозя на серебре. Но взгляд упал на небо: небо ясно, Луна чиста, светла — И страх исчез… Как часто, как напрасно Детей пугает мгла! Теперь давно мистического храма Мне жалок темный бред: Когда идешь над бездной — надо прямо Смотреть в лазурь и свет. <1905>
Статуя рабыни-христианки*
Не скрыть от дерзких взоров наготы, Но навсегда я очи опустила: Не жаль земной, мгновенной красоты, — Я красоту небесную сокрыла. <1903–1905>
Призраки*
Нет, мертвые не умерли для нас! Есть старое шотландское преданье, Что тени их, незримые для глаз, В полночный час к нам ходят на свиданье, Что пыльных арф, висящих на стенах, Таинственно касаются их руки И пробуждают в дремлющих струнах Печальные и сладостные звуки. Мы сказками предания зовем, Мы глухи днем, мы дня не понимаем; Но в сумраке мы сказками живем И тишине доверчиво внимаем. Мы в призраки не верим; но и нас Томит любовь, томит тоска разлуки… Я им внимал, я слышал их не раз, Те грустные и сладостные звуки! <1903–1905>
Неугасимая лампада*
Она молчит, она теперь спокойна. Но радость не вернется к ней: в тот день. Когда его могилу закидали Сырой землей, простилась с нею радость. Она молчит, — ее душа теперь Пуста, как намогильная часовня, Где над немой гробницей день и ночь Горит неугасимая лампада. <1903–1905>
Вершина*
Леса, скалистые теснины — И целый день, в конце теснин, Громада снеговой вершины Из-за лесных глядит вершин. Селений нет, ущелья дики, Леса синеют и молчат, И серых скал нагие пики На скатах из лесов торчат. Но целый день, — куда ни кину Вдоль по горам смущенный взор, — Лишь эту белую вершину Повсюду вижу из-за гор. Она полнеба заступила, За облака ушла венцом — И все смирилось, все застыло Пред этим льдистым мертвецом. <1903–1905>
Тропами потаенными*
Тропами потаенными, глухими В лесные чащи сумерки идут. Засыпанные листьями сухими, Леса молчат — осенней ночи ждут. Вот крикнул сыч в пустынном буераке… Вот темный лист свалился, чуть шурша… Ночь близится: уж реет в полумраке Ее немая, скорбная душа. <1903–1905>
В открытом море*
В открытом море — только небо, Вода да ветер. Тяжело Идет волна, и низко кренит Фелюка серое крыло. В открытом море ветер гонит То свет, то тень — и в облака Сквозит лазурь… А ты забыта, Ты бесконечно далека! Но волны, пенясь и качаясь, Идут, бегут навстречу мне — И кто-то синими глазами Глядит в мелькающей волне. И что-то вольное, живое, Как эта синяя вода, Опять, опять напоминает То, что забыто навсегда! <1903–1905>
Под вечер*
Угрюмо шмель гудит, толкаясь по стеклу… В окно зарница глянула тревожно… Притихший соловей в сирени на валу Выводит трели осторожно. Гром, проворчав в саду, скатился за гумно; Но воздух меркнет, небо потухает… А тополь тянется в открытое окно И ладаном благоухает. <1903–1905>
Сквозь ветви*
Осень листья темной краской метит: Не уйти им от своей судьбы! Но светло и нежно небо светит Сквозь нагие черные дубы, Что-то неземное обещает, К тишине уводит от забот — И опять, опять душа прощает Промелькнувший, обманувший год! <1903–1905>
Келья*
День распогодился с закатом. Сквозь стекла в старый кабинет Льет солнце золотистый свет; Широким палевым квадратом Окно рисует на стене, А в нем бессильно, как во сне, Скользит трепещущим узором Тень от березы над забором… Как грустно на закате мне! Зачем ты, солнце, на прощанье, В своем сиянье золотом, Вошло в мой одинокий дом? Он пуст, в нем вечное молчанье! Я был спокоен за трудом, Я позабыл твое сиянье: Зачем же думы о былом И это грустное веселье В давно безлюдной, тихой келье? <1903–1905>
Судра*
Жизнь впереди, до старости далеко. Но вот и я уж думаю о ней… О, как нам будет в мире одиноко! Как грустно на закате дней! Умершие оставили одежды — Их носит бедный Судра. Так и мне Оставит жизнь не радость и надежды, А только скорбь о старине. Мы проживем, быть может, не напрасно; Но тем больнее будет до конца С улыбкою печальной и безгласной Влачить одежды мертвеца! <1903–1905>
Огонь*
Нет ничего грустней ночного Костра, забытого в бору. О, как дрожит он, потухая И разгораясь на ветру! Ночной холодный ветер с моря Внезапно залетает в бор: Он, бешено кружась, бросает В костер истлевший хвойный сор — И пламя вспыхивает жадно, И тьма, висевшая шатром, Вдруг затрепещет, открывая Стволы и ветви над костром. Но ветер пролетает мимо, Теряясь в черной высоте, И ветру отвечает гулом Весь бор, невидный в темноте, И снова затопляет тьмою Свет замирающий… О, да! Еще порыв, еще усилье — И он исчезнет без следа, И явственней во мраке станет Звон сонной хвои, скрип стволов И этот жуткий, все растущий, Протяжный гул морских валов. <1903–1905>
Небо*
В деревне капали капели, Был теплый солнечный апрель. Блестели вывески и стекла, И празднично белел отель. А над деревней, над горами, Раскрыты были небеса, И по горам, к вершинам белым, Шли темно-синие леса. И от вершин, как мрамор чистых, От изумрудных ледников И от небес зеленоватых Тянуло свежестью снегов. И я ушел к зиме, на север. И целый день бродил в лесах, Душой теряясь в необъятных Зеленоватых небесах. И, радуясь, душа стремилась Решить одно: зачем живу? Зачем хочу сказать кому-то, Что тянет в эту синеву, Что прелесть этих чистых красок Словами выразить нет сил, Что только небо — только радость Я целый век в душе носил? <1903–1905>
На винограднике*
На винограднике нельзя дышать. Лоза Пожухла, сморщилась. Лучистый отблеск моря И белизна шоссе слепят огнем глаза, А дача на холме, на голом косогоре. Скрываюсь в дом. О, рай! Прохладно и темно, Все ставни заперты… Но нет, и здесь не скрыться: Прямой горячий луч блестит сквозь щель в окно И понемногу тьма редеет, золотится. Еще мгновение — и приглядишься к ней. И будешь чувствовать, что за стеною — море. Что за стеной — шоссе, что нет нигде теней, Что вся земля горит в сияющем просторе! <1903–1905>
Океаниды*
В полдневный зной, когда на щебень, На валуны прибрежных скал, Кипя, встает за гребнем гребень, Крутясь, идет за валом вал,— Когда изгиб прибоя блещет Зеркально-вогнутой грядой И в нем сияет и трепещет От гребня отблеск золотой,— Как весел ты, о буйный хохот, Звенящий смех Океанид, Под этот влажный шум и грохот Летящих в пене на гранит! Как звучно море под скалами Дробит на солнце зеркала И в пене, вместе с зеркалами, Клубит их белые тела! <1903–1905>
Стон*
Как розовое море — даль пустынь. Как синий лотос — озеро Мерида. «Встань, сонный раб, и свой шалаш покинь: Уж озлатилась солнцем пирамида». И раб встает. От жесткого одра Идет под зной и пламень небосклона. Рассвет горит. И в пышном блеске Ра Вдали звучат стенания Мемнона. <1903–1905>
В горной долине*
Бледно-зеленые грустные звезды… Помню темнеющий лес, Сырость и сумерки в горной долине, Холод осенних небес. Жадно и долго стремился я, звезды, К вам, в вышину… Что же я встретил? Нагие граниты, Сумерки, страх, тишину… Бледны и грустны вы, горные звезды: Вы созерцаете смерть. Что же влечет к вам? Зачем же так тянет Ваша бездонная твердь? <1903–1905>
Ормузд*
Ни алтарей, ни истуканов, Ни темных капищ. Мир одет В покровы мрака и туманов: Боготворите только Свет. Владыка Света весь в едином — В борьбе со Тьмой. И потому Огни зажгите по вершинам: Возненавидьте только Тьму. Ночь третью мира властно правит. Но мудрый жаждет верить Дню: Он в мире радость солнца славит, Он поклоняется Огню. И, возложив костер на камень. Всю жизнь свою приносит в дар Тебе, неугасимый Пламень, Тебе, всевидящий Датар! <1903–1905>
День гнева*
Апокалипсис, VI …И Агнец снял четвертую печать. И услыхал я голос, говоривший: «Восстань, смотри!» И я взглянул: конь бледен, На нем же мощный всадник — Смерть. И Ад За нею шел, и власть у ней была Над четвертью земли, да умерщвляет Мечом и гладом, мором и зверями. И пятую он снял печать. И видел Я под престолом души убиенных, Вопившие: «Доколе, о владыко, Не судишь ты живущих на земле За нашу кровь?» И были им даны Одежды белоснежные, и было Им сказано: да почиют, покуда Сотрудники и братья их умрут, Как и они, за словеса господни. Когда же снял шестую он печать, Взглянул я вновь, и вот — до оснований Потрясся мир, и солнце стало мрачно, Как вретище, и лик луны — как кровь; И звезды устремились вниз, как в бурю Незрелый плод смоковницы, и небо Свилось, как свиток хартии, и горы, Колеблясь, с места двинулись; и все Цари земли, вельможи и владыки, Богатые и сильные, рабы И вольные — все скрылися в пещеры, В ущелья гор, и говорят горам И камням их: «Падите и сокройте Нас от лица сидящего во славе И гнева Агнца: ибо настает Великий день его всесильной кары!» <1903–1905>
Черный камень Каабы*
Он драгоценной яшмой был когда-то, Он был неизреченной белизны — Как цвет садов блаженного Джинната, Как горный снег в дни солнца и весны. Дух Гавриил для старца Авраама Его нашел среди песков и скал, И гении хранили двери храма, Где он жемчужной грудою сверкал. Но шли века — со всех концов вселенной К нему неслись молитвы, и рекой Текли во храм, далекий и священный, Сердца, обремененные тоской… Аллах! Аллах! Померк твой дар бесценный — Померк от слез и горести людской! <1903–1905>
За измену*
Вспомни тех, что покинули страну свою ради страха смерти.
Коран Их господь истребил за измену несчастной отчизне, Он костями их тел, черепами усеял поля. Воскресил их пророк: он просил им у господа жизни. Но позора Земли никогда не прощает Земля. Две легенды о них прочитал я в легендах Востока. Милосерда одна: воскрешенные пали в бою. Но другая жестока: до гроба, по слову пророка, Воскрешенные жили в пустынном и диком краю. В день восстанья из мертвых одежды их черными стали, В знак того, что на них — замогильного тления след, И до гроба их лица, склоненные долу в печали, Сохранили свинцовый, холодный, безжизненный цвет. <1903–1905>
Гробница Софии*
Горный ключ по скатам и оврагам. Полусонный, убегает вниз. Как чернец, над белым саркофагом В синем небе замер кипарис. Нежные, как девушки, мимозы Льют под ним узор своих ветвей, И цветут, благоухают розы На кустах, где плачет соловей. Ниже — дикий берег и туманный, Еле уловимый горизонт: Там простор воздушный и безгранный, Голубая бездна — Геллеспонт. Мир тебе, о юная! Смиренно Я целую белое тюрбэ: Пять веков бессмертна и нетленна На Востоке память о тебе. Счастлив тот, кто жизнью мир пленяет. Но стократ счастливей тот, чей прах Веру в жизнь бессмертную вселяет И цветет легендами в веках! <1903–1905>
Чибисы*
Заплакали чибисы, тонко и ярко Весенняя светится синь, Обвяла дорога, где солнце — там жарко Сереет и сохнет полынь. На серых полях — голубые озера, На пашнях — лиловая грязь. И чибисы плачут — от света, простора, От счастия — плакать, смеясь. 13. IV.06
Купальщица*
Смугла, ланиты побледнели, И потемнел лучистый взгляд. На молодом холодном теле Струится шелковый наряд. Залив опаловою гладью В дали сияющей разлит. И легкий ветер смольной прядью Ее волос чуть шевелит. И млеет знойно-голубое Подобье гор — далекий Крым. И горяча тропа на зное По виноградникам сухим. 1906
Новый год*
Ночь прошла за шумной встречей года… Сколько сладкой муки! Сколько раз Я ловил, сквозь блеск огней и говор, Быстрый взгляд твоих влюбленных глаз! Вышли мы, когда уже светало И в церквах затеплились огни… О, как мы любили! Как томились! Но и здесь мы были не одни. Молча шла ты об руку со мною По средине улиц. Городок Точно вымер. Мягко веял влажный Тающего снега холодок… По подъезд уж близок. Вот и двери… О, прощальный милый взгляд! «Хоть раз, Только раз прильнуть к тебе всем сердцем В этот ранний, в этот сладкий час!» Но сестра стоит, глядит бесстрастно. «Доброй ночи!» Сдержанный поклон, Стук дверей — и я один. Молчанье, Бледный сумрак, предрассветный звон… <1906>
Из окна*
Ветви кедра — вышивки зеленым Темным плюшем, свежим и густым, А за плюшем кедра, за балконом — Сад прозрачный, легкий, точно дым: Яблони и сизые дорожки, Изумрудно-яркая трава, На березах — серые сережки И ветвей плакучих кружева, А на кленах — дымчато-сквозная С золотыми мушками вуаль, А за ней — долинная, лесная, Голубая, тающая даль. <1906>
Змея («Покуда март гудит…»)*
Покуда март гудит в лесу по голым Снастям ветвей, — бесцветна и плоска, Я сплю в дупле. Я сплю в листве тяжелым, Холодным сном— и жду: весна близка. Уж в облаках, как синие оконца, Сквозит лазурь… Подсохло у корней, И мотылек в горячем свете солнца Припал к листве… Я шевелюсь под ней, Я развиваю кольца, опьяняюсь Теплом лучей… Я медленно ползу — И вновь цвету, горю, меняюсь, Ряжусь то в медь, то в сталь, то в бирюзу. Где суше лес, где много пестрых листьев И желтых мух, там пестрый жгут — змея. Чем жарче день, чем мухи золотистей — Тем ядовитей я. <1906>
Невольник*
Песок, сребристый и горячий, Вожу я к морю на волах, Чтоб усыпать дорожки к даче, Как снег, белеющий в скалах. И скучно мне. Все то же, то же: Волы, скрипучий трудный путь, Иссохшее речное ложе, Песок, сверкающий, как ртуть. И клонит голову дремота. И мнится, что уж много лет Я вижу кожу бегемота — Горы морщинистый хребет, И моря синий треугольник, И к морю длинный след колес… Я покорился. Я невольник, Живу лишь сонным ядом грез. <1903–1906>
Печаль*
На диких скалах, средь развалин — Рать кипарисов. Она гудит Под ветром с моря. Угрюм, печален Пустынный остров, нагой гранит. Уж берег темен — заходят тучи. Как крылья чаек, среди камней Мелькает пена. Прибой все круче, Порывы ветра все холодней. И кто-то скорбный, в одежде темной, Стоит над морем… Вдали — печаль И сумрак ночи… <1903–1906>
Песня («Я — простая девка на баштане…»)*
Я — простая девка на баштане, Он — рыбак, веселый человек. Тонет белый парус на Лимане, Много видел он морей и рек. Говорят, гречанки на Босфоре Хороши… А я черна, худа. Утопает белый парус в море — Может, не вернется никогда! Буду ждать в погоду, в непогоду… Не дождусь — с баштана разочтусь, Выйду к морю, брошу перстень в воду И косою черной удавлюсь. <1903–1906>
Детская*
От пихт и елей в горнице темней, Скучней, старинней. Древнее есть что-то В уборе их. И вечером красней Сквозь них зари морозной позолота. Узорно-легкой, мягкой бахромой Лежит их тень на рдеющих обоях — И грустны, грустны сумерки зимой В заброшенных помещичьих покоях! Сидишь и смотришь в окна из угла И думаешь о жизни старосветской… Увы! Ведь эта горница была Когда-то нашей детской! <1903–1906>
Речка*
