Аниара

Мы слушаем звучащие монеты — у каждого из нас большой запас, — проигрывая их в Поющем Перстне. Любители наладили обмен, и каждый может слушать все, что хочет, и дьюма невесомая стрекочет сверчком на каждой дрябнущей руке, бездейственной в бездейственном мирке. С такими Перстеньками пассажиры уже не так оторваны от мира. Монеты-гостер исполняют ронди, монеты-риндель напевают гонди. Точеной ручкой подпирая щеку, к ушку прижав Поющий Перстенек, среди напевов сладких грезит Хеба. Вдруг вздрогнула. Но, дьюму заменив в Поющем Перстне, слышит вновь мотив приятно-оглушительного йурга. Спросил я Хебу, завершив обход:  — Что там стряслось? — И Хеба отвечала:  — Ну надо же! Кричат:«На помощь! Больно!» Наверно, голос Гонда вопиет. 

47

Один философ, мистик школы алеф — он числовыми множествами мыслит, — в наш гупта-кабинет с листком вопросов приходит к Изагели на поклон. Войдет, отдаст и вновь исчезнет он. Она ж, сочтя корректными вопросы и упорядочив их ряд, включает свой гупта-стол на положенье «мысль». И трансформировав ораву мнимых чисел, гуптирует их тензоры, потом относит все на гупта-воз, впрягает числягу-Роберта, что преисправно ишачит в нашем тресте мозговом. И вновь приходит к нам философ-мистик, когда у нас уже готов отчет: хоть Роберт безотказно спину гнет, ответа гупта просто не дает. Вопрос: частотность чуда во Вселенной как в универсуме возможных множеств. Ответ: возможно, чудеса случайны, один исток у случая и чуда, равно необъяснимы обе тайны. И числоман — так мы его прозвали — склоняется, не проронив ни слова, и в Аниаре исчезает снова. 

48

Была на Аниаре поэтесса. Мы шли за красотой ее стихов прочь от самих себя, к полудню духа. Ее огонь нам золотил темницу, и в каждом сердце поселялся бог и дым словесный обращал во пламень. Она пришла сюда с нагорий Ринда. Не судьба, рождавшая легенды, была для нас божественным напитком. Она была слепая от рожденья — дитя ночей, неведающих дня, но в кладезях очей ее темнела поэзии глубинная вода. И чудо принесла она с собой: игру своей души — с душою слов, мечтателя — с блаженством и бедой. И внемлет каждый, нем от наслажденья, и внемлет каждый, слеп от восхищенья, как свой родимый Ринд поет она в пространстве, где ни света нет, ни дна. 

49

Слепая

Я шла сквозь ночь, я долго шла из Ринда в этот край, но и в моем родном краю лежал мой путь сквозь ночь. Там было, как всегда, темно, но постепенно в эту тьму прохлада проникала. Привычный мрак исчез. Холодный мрак припал к моим вискам, к моей груди, внимающей весне, и замер. Шумели нелюдимо по ночам осины Ринда. Воздух остывал. Настала осень. Люди любовались полыханьем кленов, ездили смотреть закат в соседнюю долину. По описаньям, это был багрянец, сверкающие спицы, темный пурпур. А роща на востоке, говорили, пылает в ожиданье ночи. И добавляли: тени от деревьев седеют с холодами, будто травы — распущенные косы лета, стареющего на глазах. Вот так мне описали всю картину: от инея земля белым-бела, а золото горит, покуда лето долги выплачивает холодам. Расписывали мне, как щедро осень в могилу лета золото швыряет. И с пышностью цыганских похорон ступает осень — так они сказали — средь рваных желто-красных стягов и золотых знамен из Исфахана. А я стою, нема и холодна. Не эта красота мне дорога. Поведал мне последний шум осин, что знобкий темный ветер погасил на склонах Ринда летнее цветенье. Вдруг повернулся ветер. В тот же миг ночь превратилась в пекло. Кто-то подбежал, схватил меня в объятья, и этот кто-то испугал меня. В жарком мраке я не поняла, кто это был, кто подхватил меня и обнял. Сам дьявол или человек? А грохот рос, а жаркий ветер сменился ураганом. И тот, кто обнимал меня, вопил, срывая голос, — и притом чуть слышно:  — Закрой глаза! Ослепнешь! Началось! Я крикнула в ответ, срывая голос:  — Да ведь я слепая! Мне свет не страшен! Не глазами я познала облики родного края. Он выпустил меня и убежал искать спасенья — в гул, во мрак и жар. И гул был страшен, но еще страшней был отдаленный громовой удар, что издали катился, нарастая. Упала я на землю, поползла. Так в рощах Ринда я ползла, слепая. Я спряталась в пещере. Там деревья не падали, и жар палил слабей. Там я, почти счастливая, лежала, молилась богу Ринду средь камней. Из грохота в пещеру кто-то входит (о чудо!), меня несут в закрытую машину, меня везут сквозь ночь, меня привозят на Риндонский ракетодром, чиновник безучастно прошипел охрипшим голосом мой номер, имя, и велел пройти со всеми через шлюз в голдондер. Так началась судьба. В холодных Тундрах я трогала охранничьи сердца, рассказывая, как родимый Ринд сподобился тернового венца. Касаясь лиц, как выпуклых письмен, читала я великий вопль людской. Певицей из союза «Помощь Тундре» вернулась я впоследствии домой. Остыл мой Ринд. Растения погибли. Питал надежды наши новый план: намеревались люди твердой воли спасти планету средством «геосан». Не знаю почему, но эти планы на деле были неосуществимы. «Необходимо, но недостижимо», — прозвали эти планы острословы. Источник песен, Ринд, оставив снова, служу теперь певицей в Третьем зале, пою романсы — «Дол моей печали» и «Розами увитая ротонда», и «Песню чугуна» — на наш голдондер ту песню принесли из дома гонды. *** Борьба за небо есть борьба за радость. Сердца всегда нацелены на рай. Для боя с тьмой сбирая ополченье, как дурно гнев, и ненависть, и мщенье, и себялюбье кликать на подмогу. Злорадства знамя затемнит дорогу. Как трудно верить: истина есть жажда осуществленья истинных идей. Как трудно знать заранее свой путь. Как трудно возносить молитвы богу, который представляется химерой, но мучится вполне реально, если ему не угождаешь полной мерой. Как трудно будням сочетаться с верой. И как понять учение о жертве, и как не размышлять, хотя бы молча: не хватит ли уже невинных жертв? Когда ж палач последний будет мертв? О, как не размышлять, хотя бы молча. * Как трудно понимать закон прощенья, от века не общавшись с мертвецами, поскольку мрак могилы вечно нем, и фей с жезлами не бывает в нем. Один мертвец от гробовых пелен для встречи с богом был освобожден, а всем другим — слепой, безгласной гнили – пристало ждать конца времен в могиле. Как в будущую жизнь поверить сложно. О, как неложна жажда новой жизни. И как неложна жажда возрожденья. Как хочется увидеть землю снова, не исчезать стрекозкой пустяковой. О да, неложна жажда возрожденья. А вера в превосходство смерти — ложна. Как тяжело глумление гниенья. Как верить в будущую жизнь несложно. И вот они лежат в земле сырой, в слепой земле, погребены рядком, и хором воспевают Ринд родной, обвеянный весенним ветерком. Они, землею став, поют хвалу слепому богу. Этот темный бог, не видя, ведает все лики жизни, которые он сам во плоть облек. *** Все мягкое со временем сгниет, все твердое собой пребудет гордо, но время по своим путям идет, и станет перегноем все, что твердо. Освободясь из мрака, перегной становится листвой на деревцах, рассказывает ветру, шелестя, как рад теплу давно забытый прах. Бездумно лето красное идет, а жизни дух летит, неуловим, подобно лету, что уже ушло, и лету, что наступит через год. *** Напрягшись, как тугая тетива, внимали мы слепой. Шептал народ:  - Она себе словами помогла. Она вершин достигла мастерства. Но это все лишь ветер и слова.  

50

Космический комик Сандон

Космический комик Сандон — аниарцев утеха, особенно знающих толк в острологии смеха. Когда от изгоев свой лик отвратило светило, с апатией нашей Сандон воевал что есть силы. От пристальных звезд становился наш дух все слабее – космический комик Сандон изобрел свое «бе-е». Вот тачку дурацкую он по эстраде катает — мы дохнем со смеху, а он своим «бе» отвечает. Но смерть и его полонила, охоча до смеха. В космическом море утешник исчез и утеха. Изъела Сандона тяжелая доля людская, и дух испустил он, последнее «бе» испуская.

51

Серебряный цветок на хрупкой ветке йедисской знати — молодая дама изящного сложения, с прической из разделенных надвое волос: налево — цвета дня, направо — ночи, — с бесценным йабским гребнем из огненной редчайшей яшмы. К другой йедисской даме обратясь, рассказывает, как из паланкина она смотрела на восход луны — резного фонаря с осенним жаром — над бухтой Сетокайдо. Нашел я этих дам однажды, когда перебирал останки Мимы, и радовался я и удивлялся. Когда-то Мима выудила эту йедисскую красу, глаза, шелка, слова, звучавшие когда-то близ бухты Сетокайдо. Вот дичь: всевышней Мимы больше нет. Вот дичь: богиня умерла от горя. Все непонятно, все необъяснимо. Она мертва. Мы прокляты навек.

52

Останки Мимы

Смотрите, вот она, спеленутая по последней моде, как манекенщица, ступает. Вот кто достоин вечно пребывать в сверхбытии, как Афродита, ни времени, ни соли неподвластной, у моря, омывающего Теб и мыс Атлантис. Да брось ты. Эта женщина сгнила четыре миллиона лет назад, и мощная культурная среда, ее вскормившая, исчезла без следа. Как хороша, творец! Уму непостижимо! И что за туалет! Хеба, глянь-ка, чудный пояс, а? А крой какой! Все для того, чтоб женщина могла жить жизнью своего наряда, согласно моде и сезону, притом — по правилам искусства и красоты, такой глубокой, что бухта Сетокайдо — единственный ее достойный фон. Воистину, уму непостижимо. Кому страшней, творец, — тебе — выкашивать цветущие луга? А может, нам — любить цветы и знать, что ни один не уцелеет? Мы слабы — ты силен. Ну, завелись. Идем йургить. А знаешь, мы можем сделать что-то в этом роде. У нас полно и «Таньских силуэтов» и разных выкроек из Дорисбурга. 

53

Копье

Мы странствовали десять лет, когда настиг нас самый тонкий в мире призрак: копье, летающее по вселенной. Оно летело с той же стороны, откуда мы, и не меняло курса, и, двигаясь быстрее Аниары, нас обогнало и умчалось прочь. Но долго люди, группками собравшись, судили да рядили меж собой, что за копье, куда летит, откуда. Никто не знал, и что здесь можно знать? Что ни придумай, все невероятно. В копье поверить просто невозможно, и не для веры создано оно. Оно всего лишь мчится по вселенной, бесцельно пустота его пустила. Но все же этот призрак оказал влиянье на умы: трое спятили, один с собой покончил, а пятый основал аскетов секту. Они свое бубнили нудно, яро, и много лет мутили Аниару. Копье не пропустило никого. 

54

Сад Шефорка

Контакты с конструкторской группой Шефорк поощряет. Нас в «Вечной весне», то бишь в зимнем саду, угощает. На каждом голдондере есть такой сад непременно. Им прозвище дали «летучие парки вселенной». Нет мысли достойней и выше: беречь все живое. Там рай, где природа не тронута нашей рукою. От взгляда застывшего вечной космической дали, от глянца машин мы в зеленую жизнь убегали. По «Вечной весне» погуляли интеллектуалы. Проблемы охраны «Весны» Руководство подняло. Как сделать, чтоб люди к живому свой взгляд обратили? Чтоб эти «летучие парки» любовно хранили? Вот мы осмотрелись средь этой приятной природы. Трава под ногами, а сверху — весенние своды. Все так натурально: сверкал ручеек, совершая рассчитанный путь среди стриженых кустиков рая. И голубь летал, и весенняя высь голубела, вдали, в голубевшей нигелле, нагая сидела. Вечерние тени одели ее прихотливо, и женщина мне показалась красивой на диво. Изящная поза, прелестно бровей очертанье. Решил я увидеть поближе нагое созданье. Хотя после выпивки космос мне был по колено, пронзенный ее красотою, я замер смиренно. Неужто я сплю и неужто в видении сонном явилась мне Дева, в Горе заключенна Драконом? И здесь, где голдондеры темное море качает, неужто забытая сказка теперь оживает? Забыв о горах и драконов сведя подчистую, без мифов оставшись, мы видим лишь бабу нагую. К чертям Руководство! Скорее узнать у красотки, как викинги ладят драконоголовые лодки? И я для начала спросил у красы обнаженной: "Неужто же я нахожусь во владенье Дракона?" А Дева в ответ: «Мое племя кричало из пламени: "Sombra!" А племя твое напустило огонь на Ксиномбру. Я нас ненавижу с такою же силой, с какою в "летучих садах" берегу и люблю все живое». В хоромах Шефорка, казалось мне, тучи сгустились, и черным стыдом мои горести обогатились. Все прочие беды пред этим пылающим взором мне вдруг показались каким-то нестоящим вздором. И молча склонясь пред нагой, я пошел по проходу, сквозь пение птиц, улетавшее к ясному своду. А так как Шефорк на других все вниманье направил, «летучие парки вселенной» я тихо оставил. Запала мне в сердце рабыня прелестно-нагая, я долго терзался, Драконом себя полагая. 

55

Пуст планетарий. Людям неохота ходить, смотреть космические лики, со стардека сквозь плекс-прозрачный свод следить за Волосами Вероники: в них вспыхнула сверхновая звезда, и свет ее приковылял сюда. И астроном униженный вещает, как космос в кости холодно играет сверхновыми, а те среди игры, наскучив вечно приносить дары неблагодарному фотонофагу, последний жар души швыряют в скрягу. И как же не взорваться, негодуя, когда такой огонь пошел впустую? Какой-нибудь космический наглец, чей тон снобистский гонда выдает, послушав, с отвращением ввернет усталым саркастичным шепотком — мол, мне плевать на космос и на вас — одну из своего комплекта фраз. И астроном кончает поскорей, остыв и извиняясь, свой рассказ о чудесах космических морей. 

56

Я встретил раз Шефорка в коридоре, ведущем в гупта-зал. И он с презреньем спросил: «Как долы Дорис, как там зори? И что с кукушкой, что с дроздовьим пеньем? Быть может, Мима вдосталь настрадалась? Я помню, вы весьма с похвальным рвеньем в ее груди искали центр страданий. Так что, нашли хотя бы эту малость?» По форме салютую. Осторожно докладываю: с горя умерла Провидица, поняв, что невозможно нам убежать из клетки в замке зла. Шефорк загоготал, как будто Мима отгрохала смешную передачу. А я, свой дом в долине Дорис вспомнив, стою в тоске и только что не плачу. Шефорку вид отчаянья несносен, он удалился. Я столбом стоял. Еще не скоро вереница весен протопчет тропку к Миме в стылый зал. Не скоро мы добьемся искупленья за совершенный нами тяжкий грех. Да, я ищу настойчиво. Советы и помощь принимаю ото всех. 

57

Когда Либидель постарела, она поднесла себе яду. Сжигая отцветшее тело, мы пели, согласно обряду. Стыдиться в бесстыжей пустыне? Не сыщешь занятья нелепей. Любовь заржавела. Отныне хранись в нержавеющем склепе. 

58

Из мук, из гнева тьмы явилась вера. Культ лона с ней соперничать не Здесь Свет боготворят и как идею, и просто как огонь. Здесь пламя — бог. Певица Ринда — пастырь прихожан. Могучий хор шумит, как ураган, когда девица с мертвыми очами на алтаре трепещет, словно пламя. Она поет молитвенно: «О боже, когда-то в Ринде ты послал нам Свет, его познала я, увидя кожей. И кожу обожгло. Пошли нам Свет, чтоб кожу ослепило, светлый боже». Она в экстазе. Словеса слепой темны, но хор восторженной волной ее подъял. В плаще огнеупорном из несгораемого полотна сквозь тысячу огней она пройдет, к стене фотонофага припадет.  — Верни нам Свет! — так молится она. Хотели в этот зал попасть и мы, но нас оттуда гнали каждый раз — из храма Света гнали в море тьмы. 

59

Обедня покаянников сзывает. Они, заполнив зал Воспоминанья, главу посыпав пеплом, истязают самих себя в экстазе покаянья. — Приди, покайся! Стены гнева крепки, ты сам повинен в окаянной доле. Взгляни в зерцало — что ты видишь? — клетки, над коими смеялся ты на воле. Сколь долго мы с собой играли в прятки и тем Аид в зерцало не впускали! Горит зерцало. Ай, горят перчатки! Твои слова, твои дела в зерцале. Так серые факиры покаянья зловещие возносят песнопенья. Я слышать не могу без содроганья бессмысленные самообвиненья. Вин много. Я ищу вина живого, чтоб дух угасшей Мимы воскресило, вернуло нам небесные покровы, которые волнами мрака смыло. 

60

Спасая нас от перенапряженья, спокойно излагает астроном историю доголдонских времен и наступления оледененья.  — Расчеты на космическую кару вредны и алогичны чересчур: ведь алгоритмы космоса отличны от алгоритмов временных культур. Те поколенья, что достойны кары, в земле тысячелетия гниют, а космос только-только над землею заносит свой обледенелый кнут. Спокойно он показывает виды и чертит расползанье гляционов.  — Шел двадцать третий век, и прагондиды уже сползли с обледенелых тронов. Блистательное царство человека в дыму войны блистало все тусклее, проекты гуманистов провалились, и снова приходилось рыть траншеи. Холодный Гольмос — сгусток звездной пыли – ночною мглой сиянье солнца скрыл, и злобный ветер песнь оледененья над миром остывающим завыл. На полюсах взбухали шапки льда, все дальше расползаясь по земле пластом километровой толщины. Шел снег земной — изящные кристаллы, как это совершалось испокон, к нему вдобавок снег из звездной тучи земные зимы слил в сплошной эон. Ледовый панцирь Арктика ковала. Под эту исполинскую лепешку шестнадцать тысяч зим, лишенных солнца, Европу уложили. Понемножку тянулись люди к югу, покидая свои технические цитадели, культуру берегли, но неуклонно в оцепененье варварства коснели. Двенадцать тысяч лет, как дикари, на свалках замершей аппаратуры, все ждали воскрешения зари, земных лесов и царствия культуры. И воротились пряжа и колеса, натурхозяйства. Люди род за родом к пейзажам ледниковым приучались, к преодоленью трудностей, к невзгодам. Холодный Гольмос двигался от солнца, но человек доголдонских веков считал тот черно-угольный покров недвижущейся траурной вуалью. Галактику укрывший вдовий плат, он каждый вечер появлялся в небе. Смещаясь, черно-угольный покров, по мере удаленья от Земли как будто уменьшался год от года, утратив сходство с траурной вуалью. И постепенно прояснялось Солнце. Прошел еще десяток тысяч лет, и траурный покров почти исчез, и небеса опять озарены, и полилось сияние с небес, и тают льды, и новым поколеньям дарованы все милости весны. 

61

С большим трудом я изобрел экран, который создают лучи двух типов. Придумал, как фиксировать его в пространстве, милях в трех от корабля. А после третьим видом излученья послал на мой экран изображенья. В космической кромешной пустоте я сотворил иллюзию стены — стены, кинообоями покрытой. А на обоях размещал я лес, озера в лунном свете, горы, город, порой я выпускал туда толпу прошествовать под флагами победы. И эти иллюзорные обои закрыли от людей постылый космос. Сложил я заградительную стену и вдоль другого борта корабля. Шикарный получился коридор! Так новыми химерами голдондер отгородился от громадной пасти, зиявшей бесконечных девять лет, коловшей нас копьем и светом игл и наконец исчезнувшей из виду. Но даже иллюзорное тканье нуждается в содействии людей. Основа есть, теперь нужны мечты, но люди-потребители пусты, их пустота бездонна и жадна, а как заполнить то, в чем нету дна? И я попал под жернов пустоты. Меня загнали в самый дальний угол, грозят мне смертью, требуя ответить: откуда на экранах пустота? Причина — отбиваюсь я — проста. Собой экран должны вы заполнять. Волною временной непоправимо разбита Мима, как Шалтай-Болтай. Его собрать не может даже рать. А я не Мима, чтоб заполнить вас. Перед бездонной пустотой я пас. Я, как штукарь, на голове стоял, что с точки зренья духа есть паденье. Но без поддержки трюк зазря пропал. Впустую я потратил вдохновенье. 

62

Блюдем порядок. Лекцию о гупте читаю я космическим курсантам. В окно обзора тихо смотрят солнца. Но мы-то знаем, что любой из этих рентгеновских костров гремит, как гром, в дыре пространства, в беге круговом. Я слушаю, задумавшись, их грохот. Так, верно, барабаны бьют в бою, в котором свет извечно спорит с тьмой. И, жалкий, сам ответы я даю на все вопросы, заданные мной.  — Тогда новейший, свежий взгляд на время плюс расширенье тензорной системы открыли нам предельно ясный путь к раздельной симметрии, упростив ее согласно «гупта через кви». И не было открытия полезней для путешествующих по небесной бездне. Курсанты образцово маршируют в соседний зал, где следующий лектор, невозмутимый, собранный Двуландер, расскажет, как построен был голдондер. 

63

Я часто видел женщину из Гонда сидящей с мужем в зале наблюдений; они узлы держали наготове, годами приземленья ожидая. На эту пару многие смотрели с иронией космически-холодной, но муж с женой смиренно ожидали, когда же станет видно берег Лиры. Простые их сердца не забывали ни запах тмина от родных лугов, ни хлеб, который женщина пекла в печи, теперь навек осиротевшей. Вперяя взгляд в Космический Проспект, сидят, припав друг к другу, много лет — никто из смертных не заметил, сколько — отмет прошедших лет как будто нет на муже и жене — лишь седина. И вот осталась женщина одна. Сидит, о прошлом думает она: как жили в Гонде люди в старину, покамест не покинула страну Последняя Чета под вой сирен, начав бессрочный бег от милых стен. На взлетном поле Голдона они, в слезах припав друг к другу, навсегда долине Дорис молвили «прости», с молитвой поручив себя Судьбе. Я наблюдал: сидит из года в год, сидит вдова безмолвно у окна, а мы, в Земле Обетной изуверясь, из этого окна ведем пальбу, нацелясь хитроумно на Судьбу. 

64

Сгорели мы в Ксиномбре. Сгорели — поумнели. Мы будем вам являться, чтоб вы нас не забыли. Как снег, шел пепел. Памятник Ксиномбре за годы вырос. Очнетесь вы — ваш грех из нашей муки мы тянем к вам: обугленные руки. Столб пепла из Ксиномбры шел по Ринду, на пятый день достиг он моря, а на седьмой пришел на мыс Атлантис. Но и в открытом море спасенья людям не было: медузы умерли, и осьминоги всплыли на поверхность. И пепел лег на водяное зеркало, как ряска смерти. И демоны, и водяные ангелы все умерли равно. Теченьем мысли были боги втянуты в гольфстримы смерти. Молотом знаний жахнул гений-мясник в убойное место Ксиномбры. В третий раз она умерла. О, драгоценность. 

65

Мы заслонились грезами от ксиномбрических воспоминаний, сном полным жизни, славным забытьем. Душою каждый преобразился поразительно, повадившись парить по разным измерениям. Исчезла точка боли тягостной. Мы четко ощутили: лопнула. И расползлось в душе блаженство, и Аниары больше нет, и нет Шефорка, и никто не спросит, куда исчез и как. Легко душе — и все вокруг легко. И даже Изагель втянулась. Либидель и все либидницы и дормифиды порхают в виденьях аниарцев, от росы свежи, в предутреннем лесу. 

66

Несчастные все глубже погрязают в эдеме, нам не делающем чести. Но только чары зелья исчезают, эдем неуловимо ускользает — вопящие ксиномбры мчатся к нам, как будто поклялись в бессрочной мести. 

67

Крик разбудил меня. Кричит Тщебеба. Ее зрачки тихонько угасают, утратив блеск, подернувшись золой. Кричит: Я не хочу здесь жить, бог мой! Где наше утешенье, где покой? О страх: как явственно не помню я Ксиномбру! Сушь отовсюду шла. Ее вершина— сухие формулы, давно готовый расчет фотонотурба, и ветер, жаркий, словно жар печи. Тогда стояла осень. Рассказывали те, кто уцелел: в прохладные моря бросались люди, ища спасенья. *** Все кончено. Виновных не осталось. Зачинщики? Мертвы. Потатчиков и след простыл. Огнеупорные щиты властей глазурью стали, или стали пеплом. Все стало пеплом, что могло гореть. Глазурь же на оплавленных камнях была в четыре дюйма толщиной, местами даже толще: гранит вскипел на глубину до фута или больше. Но этого уже никто не видел: клубами закружились люди, летучим пеплом. *** А что же было в доме? Да, в общем, ничего. Ведь нужно время, чтобы что-то было. Стояли там на тумбочке часы, отсчитывая время по секундам. Расплавились, вскипели, испарились — и сами не заметили когда: миллисекунду можно ли заметить? А та, что мигом раньше среди сна прохладной ночи вдруг была пробуждена...  - Нет! — вы кричите. — Пощадите! Sombra! – в чистилище раскаянья горя. Вот так кричала от огня Ксиномбра. 

68

Мы чувствуем: некое поле наш курс изменяет упорно. Неужто грядут перемены? И старцы воспряли: бесспорно, меняет свой курс Аниара. И те, кто возжаждал нирваны, устав изводиться безвинно, кричат: «Аниара меняет, меняет свой курс, молодчина!» Никто не скрывает надежды, никто ни над кем не глумится, пристойно плывет на собранье учений и вер вереница, бумажки с молитвами тащат, распятия, лотосы, флаги. Меняет свой курс, молодчина! Надежда, исполнясь отваги, свой стяг подняла для почина. 

69

То было нечто, схожее с туманом, который становился все плотней, пока на пятый день не засветился у носовой обшивки. Чудеса! Туман преобразился в покрывало, оно всю Аниару обмотало, играя самоцветно, как роса. И плыли мы сквозь радужный опал. Невиданный роскошный фейерверк все царство Аниары ослеплял. Но праздник прекратился очень скоро: туман каким-то полем обладал, и ураган сверкающих частиц вселил в людей смертельный ужас, промчавшийся по кораблю, как шквал. Мы ждали смерти, гибели мы ждали. И тысячи людей, что населяли четыре тысячи кают, теперь бежали в панике по коридорам. А в зале для собраний сбили с.ног и затоптали чуть не сотню гондов, и тысячи увечья получили. Сдвиг силы тяжести рождает беспорядочные волны, они пронизывают души, вибрация похожа на удары подводных скал о днище корабля. Сердца трясет. Ничто за всю дорогу на нас не нагоняло столько страху. Какие крики в залах, в коридорах, убийственная давка там, где люди-жернова, крутясь от страха, рушат самих себя в безумной круговерти. Как великанский бур, сверлил голдондер пылающую пыль. Обшивка носа, дрожа от напряжения, съедала скопленья ослепляющих частиц. В огне и будто освещенный солнцем, голдондер вкручивался, как юла, все глубже в недра материи, в громовые раскаты. А после кончилось все так же быстро, как началось. Опять пошло паденье по локсодрому, как до столкновенья. Возник вопрос: так что же это было? Покойники нас меньше волновали. Куда важнее знанье в мире страха, в том ирреальном мире, где голдондер привычно шел к изображенью Лиры. И, стоя средь затоптанных и мертвых, народу объяснило Руководство: оно считает очень вероятным, что это был космический песок или замерзший тонкий порошок; он движется всегда, как вечный снег, он движется мильоны тысяч лет, ища свою скалу, чтоб отдохнуть, чтоб с миром отдохнуть. И люди получили объясненье, и люди наклонились к мертвецам чьи души, обретя упокоенье, остыли, точно снег, покоясь с миром на скалах духа. *** Но после этой встречи наша жизнь заметно изменилась. Зал зеркал, который много лет нам помогал иллюзии беречь, лежит в осколках, покрывших, как сугробами, весь пол. А все еще прекрасные йургини зарезаны осколками, мертвы. Погибла красота, когда с туманом кружилась Аниара в вихре йурга. Убита щеголиха наша — Хеба, ни Йали нет, ни Дейзи больше нет, среди осколков скорчилась Тщебеба. Считая от момента старта, мы скитаемся почти двенадцать лет. 

70 

В обычный день мы взяли свой маршрут, опять легли в пространство Газильнут, легли в ту часть Галактики опять, чей звездный синтаксис умели разбирать. Но не сочтите, будто Газильнут преодолим за несколько минут, что составляют человечий век. Нет, Газильнут — считает человек — есть часть пути в четыре галактава. Длина же галактава — расстоянье в пятнадцать лет, конечно световых. На астронавских плэрах Млечный Путь — лишь восемь сотен тысяч галактавов. Нет, стоп. Тщета расчетов так страшна! В бездонной бездне не исчислишь дна.

71

Космический матрос

Как я ни роюсь в памяти, а все же за Нобией могу я проследить не дальше Тлалоктитли. Так назывался город-невидимка, больничный город в горной Дораиме, запрятанный в глубинах гор. Заброшенный рудник пустили в дело, перечинили перекрытья, все перестроили вчистую, и вырос Тлалоктитли в недрах гор, на глубине в пятнадцать сотен футов. Чистенько возвращаюсь я мыслями в те горы. Собравши по миру деньжат, самаритяне их недра закупили, обновили. И это обошлось, как я слыхал, в три миллиона дьюм. В монете гондской — полмильона гонди, в звучащей риндской — пять мильонов ринди. Проклянчивши десяток с лишним лет, спасательную станцию укрыли и спасительных глубинах Дораимы. *** Меж бесов поживешь — и доброта покажется диковинной страной, где ценят плод за то, что он есть плод, где счастье простоты поет кукушкой, звенит в долине сердца.

72

Песнь о Карелии

Время шло, и годы плыли в стылом космосе жестоком. Большей частью аниарцы, чувство времени утратив, у широкого окошка выжидали, не начнет ли хоть одна из звездной стаи приближаться, вырастая. Малыши росли, играя без помех в родимых тундрах, там, где прежде были танцы, где теперь все обветшало. Век иной — иные нравы. Иург давно уже в забвенье, Дейзи, бредившая йургом, в ракушке своей уснула, в своде, отведенном только для танцовщиц экстра-класса. Сам сидел я молча, думал о Карелии прекрасной, где когда-то прежде жил я, где провел я время жизни, тридцать зим провел с весною, двадцать девять лет провел я, прежде чем опять узнал я новые края и судьбы в странствии души неспешном. Чередой воспоминанья излучают свет. В пространстве все блестят равно. Беру я из покинутого царства лишь осколки долгих странствий. Блеск Карелии, наверно, всех светлее среди светлых, блеску летних вод подобен, светлых вод среди деревьев, светлым вечером июня, что едва успел померкнуть, а кукушка, флейта леса, уж велит красивой Айно из воды июньской выйти, прихватив покров туманный, и пойти на дым избушки, на счастливый зов кукушки по Карелии лесистой. *** Как бы мне спросить совета у веков, давно минувших, чьи законы мёртвы ныне, чьи луга спалило время. Посиди-ка в зале Мимы да припомни жизнь другую, как когда-то люди жили, постигая мудрость хлеба. Где теперь твоя родитель? Где теперь твоя невеста? Уж конечно, в лучшем мире. Вспомни, как за нож схватился, упустив свою подружку. Отчим вышагнул из баньки, грудей девичьих коснулся, и его пырнул ты в сердце. Где же это было? Вспомнил: луг я вижу, лес я слышу — то Карелия напевов. Вот сижу с людьми чужими, всяк свою сторонку хвалит — чем владели да как жили на Звезде Царей когда-то. Девять тысяч лет минуло, как сидел я рядом с милой на лужайке, как потом я изгнан был Судьей Верховным из Карелии лужаек. Хорошо, что есть забвенье. Хорошо, что лишь мгновенья нам прислуживает память. Забываешь, как неспешно Странствует душа по миру. Лучше созерцать, но молча. Может статься, божья стража рядом с нами. Мы не знаем. Если мучиться в молчанье, если каяться безмолвно, может, под вечер однажды вспоминать я перестану, странствия души окончу, и очищен и свободен, на Звезду Царей вернувшись, полечу я, словно птица, по Карелии лужаек. 

73

Либиделла

(потаенная грустная песня)

Пес мой по следу за кем идет, Либиделла? Ночь напролет не поет ли мой кот о тебе, Либидель? Лишь тишина мне слышна кругом, Либиделла. В доме чужом я обрел свой дом без тебя, Либидель. Либиделла, где же твоя скудель? Альфа-стелла мечет молнии в цель. У Альфы Центавра дальней мы будем еще печальней. Свети, луна. Придет она в рощу, обнажена. Либиделла, Сириус — наша цель. Жалит тело огненная капель. Затейница и плутовка, пленяет нас вдовка ловко. Свети, луна. Придет она в рощу, обнажена. Либиделла без ничего была. Зрела стелла: была лунно бела. У Альфы Центавра яркой мы чокнемся слезной чаркой. Свети, луна. Придет она в рощу, обнажена. 

74

А страх глядит в прозрачное пространство, бессмысленно пронзая взором даль. Вот дар — стеклянно-ясная погибель, вот дар — пустая пустота, в которой бессмысленность прозрачного прозрачней. Вот дар — сверхновый ужас воспылал. Ты думал мало, друг, ты слишком много знал. Пока ты спал, космическое море иллюзии твои истерло в прах — как солнце, самовоспылал твой страх. 

75

Награда в десять миллионов гонди — как не увлечься этакой мечтой? — ждала того, кто развернет голдондер и к долам Дорис нас вернет, домой. Теперь уже награда ждет того, кто в залах Мимы справится с зимой. Как тайны Утешительницы вскрыть? Как фее жезл волшебный возвратить? Стоит над морем над вселенским вой. 

76

Косясь в свои расчеты, слушал я доклад о том, как открывали море, которое нас губит все равно, хотя уже давно покорено.  - Гораздо круче в прошлом вверх взлетали (пример — Икар). Считалось даже: при наличье точки опоры можно из ракет-ротонд Стреляться ввысь — и полный ход вперед, Сквозь все изгибы поля притяженья. Наивную теорию изжили, отдав ей целый ряд серьезных жертв (к примеру — Танатос[16]), и «век ступеней в небо» наступил. В том веке выходил корабль из поля Путем последовательных энергодекондансов — довольно ценный метод, но при том дорогостоящ и весьма рискован. Взгляните на кривую катастроф. Наглядно доказует нам она, что девствен космос был в те времена. Не правда ли, жестока старина? Теперь возьмем кривую наших дней, построенную по новейшим данным. Прогресс бесспорный обозначен в ней. 

77

Как страшно телескопом уловить светило, переставшее светить, когда оно, как черная гробница, на кладбище космическом хранится. Оно у мыса Времени пылало и огненные выплески вздымало. Согласно энтропии, жар иссяк — светило высосал фотонофаг. И вот лишь гарь да оболочка ныне стоят гробницей в темноте пустыни. Число таких надгробий бесконечно. Незримы, по космическим кладбищам они чернеют среди ночи вечной. Такое солнце, свет не излучая, как темный сгусток, закрывает звезды. Минует месяц — звезды засияют на месте, где теперь округлый профиль свой величественно-мрачно чертит солнце на бледном фоне звездного скопленья, похожего на светлый дым. Там, в солнце, в горе шарообразной и огромной пещера есть, где тьма в своих объятьях давным-давно убила духа лампы. Застыв, под черной гарью он лежит, в могиле безымянной позабыт. 

78

Наш главный инженер, гонд с севера страны, специалист по йессер-телескопам, ушел из жизни пятнадцатого ноября, во вторник. Учитывая все его заслуги в создании голдондеров, согласно его последней воле, решено прах поместить в спасательную урну и к Ригелю ту урну запустить. Народ набился в комнату прощаний. Спасательная капсула ждала на катафалке. Мы, по обряду спев «Скорбь жестокая, цель далекая», обратно поплелись, а дверь закрылась. Гром агрегатов. Урна летит туда, где световые годы погребены. 

79

Нас родила Земля. Она — сокровище среди планет. Для Жизни только там нашлись и молоко, и мед. Какие были там холмы, леса, рассветы, воды. Как гордо шили саван мы для собственного рода. И Бог, и Дьявол, сообща, природы мертвой трепеща, бегут с планеты меда. О человек, царь пепла. 

80

Звезде любви помогает какая-тo дивная сила: зрачок, вздымающий вихри, сердцевина светила. Глянет звезда на землю — земля оживет, согрета. Луга цветут, семенятся, счастливы счастьем лета. Цветы из земли выходят на стеблях — живых флагштоках, бабочки в желтых шалях пляшут в чертополохах. Шмели разгуделись, травы чертят тенями тропку, трещат парусишки мака — ветер им задал трепку. Летуче тепло — случайно шальное выпадет счастье. Светла над лугами лета, далека от злобы и страсти, звезда любви сотворила ивановой ночи благость. Кто еще так старался дать нам покой и радость? 

81

Зимой девятнадцатой было: Сгущаются сумерки духа. Сижу я, вникая уныло в свой гупта-расчет излученья, которое послано Лирой и, значит, имеет значенье. Двадцатой весной мы сидели, исследуя лирное пламя. Сияло оно Изагели и бета-, и гамма-лучами. Души иронический ветер, и страх, и озноб, и дыханье тонули в слезах Изагели, в ее безысходном рыданье. И вот романтической грусти, слезливой комичной ломаке, нашлось настоящее место в теперешнем истинном мраке. Орлицу я обнял покрепче, рыданьем ее согревался. Живой теплоты ее ради я с нашей ладьей не расстался. Лодчонка в оплавленных дырах тянулась к блистанию Лиры. Блистательные метеоры в знак встречи дарили ей дыры.  — Не пой, — Изагель попросила. Не стал потакать я невесте. Всегда придавала мне силы о кремнии песнь и асбесте. О стали негнущейся строго я спел, заглушив ее вздохи, о том, как разрушили бога, о том, как распались эпохи. Тогда Изагель замолчала, как будто рыданья позорны. Мы мчимся два десятилетья, кляня этот бег иллюзорный. 

82

Сегодня праздник в космосе — редчайшее событие. Такого ради дня по просьбе Руководства принарядясь, сошлись мы, как дружная семья. Мгновенно опустели четыре тыщи комнат и двести тридцать залов гиганта-корабля. И в Зале Светолетья — огромном главном зале — собрались аниарцы, собрались ты и я. Под ярким светом стоя, как море, волновалась огромная семья. И тут мы рассмотрели, как временем нещадно побиты ты и я. Казалось, что сегодня все души здесь предстали, чья родина — Земля. И ангельское пенье сменяла непрестанно ораторов трепня. Вещал шеф-аниарец, как велико значенье сегодняшнего дня и как безмерен космос, загадочен, всесилен и сравненье с нашим «я». Тут хор из дали зальной взревел что было сил, но пред обрывом в бездну всех ужас охватил. И тысячи взрыдали, и сотни порешили: судьбу избыть нельзя. Уж двадцать лет, как вышел голдондер Аниара из гавани Земля. Но многие молчали, а кто-то вдруг промолвил:  - Ведь это — западня. Мы двадцать лет томимся, а это море смерти проходит свет в полдня. — Никто не засмеялся, а кое-кто заплакал. Ведь это — западня. Шеф-аниарец кончил бал, взмахнув жезлом вождя. И вот по сотне лестниц, молчание храня, народ домой уходит. Да, это — западня. 

83

Песнь распада

Несчетные сонмы молекул от стен Ниневии рассеялись в мире, распался могущества град. Но львов и жрецов изваянья как будто живые — в болячках, в коросте и в язвах — покуда стоят. Их образы, камень, храни: да не сгинут в пустыне, где львиную гриву вылизывают времена, слизнули царицу сирийскую — нет и в помине, и ханьскую башню истлила столетий слюна. Извечно увечило время и все сокрушало. Лишь розам кладбищенским пиршество тления — сласть, лишь сорные травы растут, как змеиные жала, волчанкой изъедена волка гранитного пасть. И люди, что камни, подвластны законам распада. Двуличным ужасен распавшихся тел аромат. Как дыры, прожженные в лаве, истекшей из ада, так видит тела, проницая, познания взгляд. Гниющие цитры, сорвавшие голос тромбоны о сфинксе поют, изъязвленном проказой песков, утешно для тех, чей уклад исчезает исконный, подобно камням, раздробленным клыками веков. 

84

Однажды астроном нам показал галактику, куда-то улетавшую. Молились люди, на колени став: — О боже мой, пошли сюда заблудшую! — Они обожествляют галактавы. Я, слыша их молитвы, вспоминал: сестрица Нобия однажды рассказала, как на высокогорье Дораима улавливали телезеркала галактику, соседку Андромеды, и увеличивали блеск ее стократ, и ясной ночью восемь городов дивились этой рыбе золотой. 

85

Галактика есть колесо светящегося дыма. Дым — это звезды. Это — звездный дым. Понятно? А как еще сказать? Где взять слова? Слова, чтоб обозначить поименно все содержимое такого колеса? Богаче всех известных языков ксиномбрский: целых три мильона слов. В галактике, которую ты видишь, почти что сотня миллиардов звезд. А может человечий мозг вместить три миллиона слов? Не может. Понятно, да? И все же непонятно.

86

Гондская песня

Является бог среди роз, о царствии роз возвещая. Богиня средь лилий грядет. Спят люди, богам не мешая. Забавные феи снуют. Готовятся краски из гнили. Ждет красок фиалковый бог. Фиалки на царство вступили. Вот канем мы в рощу богов и станем землицею черной, и боги пучками цветов распишут тот грунт животворный. Чем меньше на свете людей, тем пуще блаженствуют боги. Мы таем, как снег от дождей, — пролетье у них на пороге. 

87

Шло время. Перемены проявлялись в потертости обивок и ковров. Душа убога, бесприютен дух, бессильем оба скованы, сидят в космокомфорте скучном и убогом, который был когда-то нашим богом. Нам надоело обожать удобства, достигли мы вершин комфортофобства. Пронзают время дрожью боль и муки — мы ими утешаемся от скуки. Чуть слово или танец станут модны — их тут же сбросит новый фаворит в поток бесплодных дней, гнилой, безводный; в поток, что к Смерти свой улов влачит. Ленивые мозги — себе обуза. И духи книжных полок в небреженье стоят спиной к мозгам, груженным ленью, — им и без клади мысли хватит груза. Чудные знаки подает нам космос — но, дальше своего не видя носа, мы эти знаки тотчас забываем. Так, например, приблизились мы к солнцу — бесславно потухавшему соседу того, что озаряло долы Дорис. Тут Изагель, войдя ко мне, спросила:  — Так как же, милый? Будем или нет?.. Я отвечал, что время наступило, а вот с пространством многое неясно. Разумней будет, если мотылек повременит лететь на огонек, который предлагает нам услуги. Ее глаза, как фосфор, засветились, и гнев, священный гнев, зажегся в них. Но согласилась Изагель со мной, и далее голдондер охраняла вне нашей группы, вялой и усталой. 

88

Тоскует Изагель, наш ясный гений, в родник своей души вперяя взор. В ее глазах больной завелся демон, Ей голоса слышны с недавних пор. По имени зовут ее, но странно — ее впервые называют так. И голоса взывают непрестанно. Не зал ли Мимы подает ей знак? И голоса взывают по ночам. И вот она пошла, когда все спит, к могиле хладной и немой, а там приднорный вестник вечности сидит. Я сделал вид, что верю Изагели. Но я ли Изагель мою не знал? Когда-то леониды нас задели — осколок прямо в сердце ей попал. И, значит, не один пустынный космос с пустыней духа вкупе мучат нас. Куда сильнее стойкость разъедают событья, незаметные на глаз. Проговорилась Изагель потом, что Смертью самое себя зовет, когда вселенской ночью за столом ведет событьям скудной жизни счет. Ну что ж, такие шутки допустимы, когда тебя пустыни истерзали. Но понял я, куда она уходит, и звал ее как мог в другие дали. *** Духовный светоч наш, царица мысли, в чудесные края сбиралась ныне. Я видел правду — подсказало сердце, поскольку знало не одни пустыни. В края Великого Закона Чисел она подготовляла свой уход, где вечные возможности хранятся, покуда случай их не призовет. 

89

Любимая достигла смертных врат, и космос стал бездушней во сто крат. Он мертвой хваткой держит нас за горло. Нас раздавило, наши души стерло его жестокой мощью в порошок. В Хранителе видений я сберег гостинцы Мимы — маленький кусок. И снова в зале табунится люд, и снова аниарцам выдают охваченный закатом небоскат и всадников, летящих на закат. 

90